Моя задача сегодня будет заключаться в том, чтобы кое-что обсудить в связи с предметами, которые составят здесь также и тему общедоступных лекций*, однако в ходе общедоступных лекций они не могут рассматриваться так, как это возможно с теми, кто в ходе продолжительных занятий в рабочей группе готов к тому, чтобы эти вещи воспринять.

Первое, что мы хотели бы обсудить – то, что в современный момент необычайно важно для всех тех, кто занимается духовной наукой, которой посвящён их интерес и сокровенные мечты. Правда, вопрос, который мы собираемся затронуть, рассматривался здесь не раз, однако невозможно чрезмерно часто обсуждать духовно-научные воззрения, из которых здесь должны сформироваться энергии и импульсы для людей современности и ближайшего будущего. Сегодня я выделю одну сторону того, что должно знаменовать в мире течение духовной науки, и это есть то, что в современный момент мы столь остро нуждаемся в том, чтобы сообщить своего рода душу тому, что может быть названо нашим «небесным телом».

Небесное тело! В самом деле, так, как мы можем сегодня говорить о небесном теле, сравнительно недавно в рамках развития человечества мы о небесном теле рассуждать не могли. Достаточно заглянуть в историческом развитии человечества чуть назад, как мы убедимся, что сравнительно недавно человеку ещё не могла прийти даже мысль относительно небесного тела, населённого составляющим целое человечеством. Здесь мы обнаруживаем культуры, образующие целое и разворачивающиеся в узко очерченных границах. У отдельных, разделённых горами, морями или реками, народов, ведших – каждый сам по себе – обособленную жизнь, самореализовывались индийская, персидская и пр. культуры, каждую из которых направлял народный дух{Разумеется, в буквально-персонифицированном, а не метафорическом смысле.} соответствующей культуры.

Правда, такие культуры всё ещё продолжают существовать, и мы по праву говорим об итальянской, русской, французской, испанской, немецкой культуре. Однако наряду с этим, охватывая в поле зрения весь земной шар, ныне мы замечаем, что по нему распространяется некое единообразие, одинаковость, нечто такое, что связывает населяющие Землю народы в единство и разыгрывается на пространствах от одного удалённейшего народа до другого. Достаточно вспомнить о засилье промышленности, о железных дорогах, телеграфе, об изобретениях последнего времени. По всему земному шару люди совершенно одинаковым образом выставляют чеки и их инкассируют, строят железные дороги и тянут телеграф, и точно также будет происходить с ещё только предстоящими изобретениями.

Вот и зададимся вопросом: какая своеобразная черта прослеживается во всём этом, так что она в равной мере распространяется по всему земному шару, что делает её совершенно одинаковой в Токио, Риме, Берлине и Лондоне? Всё это обеспечивает человечество пропитанием и одеждой, а также удовлетворяет его всё более растущие потребности в роскоши. Единая материальная культура распространилась по всему земному шару, не делая никакого различия между той или иной нацией, как и между расами. Греческая культура развивалась в небольшой части Земли, и за пределами этой области о ней мало что знали. Ныне новости в немногие часы облетают весь земной шар, и кто стал бы сомневаться в том, что эту материальную культуру можно было бы назвать земной культурой! И культура эта будет делаться всё более материальной, и наша планета Земля будет во всё большей степени охватываться этой культурой.

Однако те люди, для которых очевидна необходимость духовно-научного движения, будут во всё большей степени проникаться пониманием того, что никакое тело не может существовать без души. Точно также, как материальная культура охватывает все тело Земли, так и духопознание должно явиться той душой, что распространяется по всей Земле, будучи совершенно безразличной к любому своеобразию, будь то национальный колорит, цвет кожи, расовые и народные особенности. И подобно тому, как приёмы сооружения железных дорог и телеграфа практикуются в равной мере на всём земном шаре, точно так же уже в скором времени людям всей Земли придётся прийти к взаимопониманию по вопросам, касающимся души человечества. То, что будет во всё большей мере возникать в этих душах как страстное томление и вопросы – потребует также и ответов на эти вопросы. А отсюда возникает необходимость духовного движения. И тогда – в грандиозном масштабе – разыграется нечто подобное тому, что имеет место в сношениях отдельных народов друг с другом в области материальной культуры. По всему земному шару завяжутся другие связи – уже от души к душе. И те нити, что спрядутся между душами, могут быть названы задушевным взаимопониманием в отношении всего того, что свято для всех без исключения душ по всей Земле: в каком отношении они находятся к духовному миру.

В не слишком отдалённом будущем на всём земном шаре возникнет задушевное понимание относительно всего того, что в минувшие эпохи навлекало на человечество ожесточённейшие схватки и чудовищнейший разлад, пока человечество было раздроблено на отдельные культурные области, ничего не знавшие друг о друге. И то, что с громадным размахом разыграется по всей Земле, как духовное движение, охватывающее всё земное человечество, должно произойти также и в мельчайшем диапазоне – от души к душе. Как пока что всё ещё далеки друг от друга буддисты и христиане, как плохо понимают они друг друга, как энергично друг друга отвергают, когда стоят на крохотных пятачках своих исповеданий! Но наступит время, когда будет появляться всё больше буддистов, которые сделаются духовно-научными работниками на основе буддизма, и всё больше христиан, которые сделаются духовно-научными работниками на основе христианства. И они проявят полнейшее, глубочайшее понимание в отношении друг друга.

То, что человечество продвигается к такому задушевному пониманию, к такой взаимосогласованности, мы усматриваем из того, что также и во внешней науке ныне имеют место усилия, которые мы обозначаем сравнительным религиоведением. Не следует преуменьшать достижения этой науки: она совершила чрезвычайно много. Однако что же она обнаруживает, повествуя о разнообразных учениях различных религий? Пускай даже этого не говорят вслух, однако за всем, что выявляет сравнительное религиоведение, кроется исключительно ребяческая вера всякой религии, которую оставляют далеко позади те, кто постиг суть этих религий: вот что силится себе усвоить религиоведение.

А чего желает, применительно к религиям, духовная наука? Она желает познать как раз то, что не в состоянии постигнуть учёные-религиоведы, что содержится в отдельных религиях в качестве их глубочайшего сокровища истины.

Из чего исходит духовная наука? Из того, что человечество ведёт своё происхождение от одного общего Бога и что единственно лишь исходящая из общего божественного источника протомудрость человечества, словно преломленная на несколько лучей, на протяжении некоторого времени была подразделена на разные народы и человеческие группы. Идеал духовной науки состоит в том, чтобы вновь отыскать эти протоистину и протомудрость, незамутнённые тем или иным исповеданием, – отыскать их и вновь вручить человечеству. Поэтому она способна вникать в частности отдельных религий. Однако она обращает внимание не на внешние ритуалы и церемонии, а на то, каким образом как в данной, так и в иной религии содержится это древнейшее зерно мудрости. Ведь сколько вообще религий – столько же отдельных русел, по которым, разбившись на отдельные потоки, ныне изливается то, что некогда равномерно излилось на всё человечество в целом.

Между тем как христианин внешнего исповедания, который не знает ничего сверх того, что за столетия отложила в человеческих сердцах внешняя конфессия, говорит буддисту: «Если ты желаешь прийти к истине, ты должен верить в то же самое, во что верю я», буддист же, напротив, выдвигает то, что свято для него, так что никакого взаимопонимания между христианином и буддистом возникнуть не может, духовная наука ведёт себя применительно к данным вопросам иначе.

Тот, кто с помощью новых ясновидческих методик проникает здесь к самой сердцевине как буддизма, так и христианства, знакомится с тем, что представляет собой становую жилу буддизма: он знакомится с теми возвышенными существами, что происходят из числа людей и именуются бодхисатвами. Также и христианин слышит разбор того, как бодхисатва исходит из рядов человечества, знакомится с тем, какое такой бодхисатва производит действие и как он трудится среди человечества. Он узнаёт, что был среди этих бодхисатв один, родившийся за шестьсот лет до нашего летоисчисления как Сиддхартха, сын царя Шуддходаны, что на 29-м году жизни он возвысился до достоинства будды, и ещё он, этот антропософский христианин, узнаёт, что такое существо, возвысившееся от бодхисатвы до будды, не должен больше появляться на Земле в плотском теле.

Хотя религиоведы и сообщают нам о такого рода учениях, однако перед лицом такого существа, как бодхисатва или будда они могут только развести руками. Они не способны проникнуть в то, что по сути является самым ядром такого существа, как не способны прозревать, что такое существо, пускай даже оно не живёт в плотском теле, тем не менее продолжает направлять человечество и руководить им из духовных миров.

Однако мы, будучи антропософскими христианами, можем проявить в отношении такого бодхисатвы веру, нисколько не уступающую вере буддиста. Мы понимаем это благодаря нашему духовно-научному развитию. И мы утверждаем совершенно то же, что и буддист – относительно его будды. Мы постигаем также и это. Антропософский христианин говорит буддисту: «Я понимаю и верю совершенно в то же самое, что понимаешь и во что веришь ты». И ни один человек, ценой больших усилий пришедший к духовной науке в сфере христианства, никогда не дерзнёт, будучи христианином, сказать: «И всё же будда вновь явится во плоти». Он будет знать, что тем самым он неизбежно заденет самые глубинные чувства буддиста и такое высказывание нисколько не отразит истинный характер того существа, что поднялось от бодхисатвы к достоинству будды. Он выучился познавать и понимать эти существа на основе своего христианства.

А как будет себя вести буддист, сделавшийся антропософом? Он услышит, что христианство имеет особенности в отношении того, что лежит в его основе. Он скажет: «Хотя поначалу христианство также имело такого же основателя религии, как и прочие религии мира, однако с ним связывается ещё и другая действительность»**. Основателем был Иисус из Назарета. Об этой личности может быть сказано многое, как и о том, что связалось с ним на протяжении столетий. Однако христианин взирает на эту личность Иисуса из Назарета иначе, нежели буддист – на основателя своей религии. На Востоке говорят: «Тот, кто является великим основателем религии, тот поднялся и к полному равновесию всех желаний и страстей, короче говоря, всех вообще человеческих, личностных качеств». Сравним с этим Иисуса из Назарета. Выказывает ли он такую полную уравновешенность? Мы читаем, что он впадает в гнев, что он опрокидывает столы менял, изгоняет их из Храма, что у него вырываются страстные и гневные слова. Отсюда мы видим, что он не обладает тем, чего ожидают от основателя религии Востока. Можно было бы указать ещё и на многое другое, но не об этом теперь речь. Важное же заключается в том, что христианство отличается от всех прочих религий земного шара постольку, поскольку они указывают на основоположника религии как на великого учителя. Однако всякий, кто будит исходить из того, что глубочайшая суть христианства состоит именно в этом, не постиг сути христианства. Дело не в обращении вспять, к Иисусу из Назарета, не в том, чтобы указать на великого учителя. Христианство своим происхождением указывает на факт. Оно исходит из безличностного факта: из мистерии Голгофы.

За счёт чего это могло произойти? Благодаря тому, что на протяжении трёх лет в личности Иисуса из Назарета присутствовало существо, именуемое, когда возникает желание избрать для него слово, Христом. Однако именем этим невозможно постичь того божественного духа, который мы усматриваем в Христе. Человеческим именем, человеческим словом божественное не постичь. А в случае Христа мы имеем дело с великим, простирающимся на весь мир божественным импульсом: с импульсом Христа, который вселяется в Иисуса из Назарета вследствие крещения в Иордане. Вот что существенно в христианстве, этот импульс Христа, который явился на Землю посредством физического лица и который вселился в материальную личность Иисуса из Назарета, скрывавшего Христа в своих оболочках. Эту материальную оболочку Христос носил по той причине, что общемировое развитие протекает так, что вначале оно движется по нисходящей линии, а затем снова восходит наверх. В самой низшей точке нисхождения и имеет место мистерия Голгофы. И это было необходимо в силу того, что лишь одна мистерия Голгофы была в состоянии вдохнуть энергию для того, чтобы вновь повести человечество вверх.

После атлантической катастрофы наступила протоиндийская эпоха, спиритуальность которой останется непревзойдённой в последующие периоды, и лишь с новым подъёмом, уже в конце развития, на тот же уровень спиритуальности поднимется седьмая эпоха. За индийской последовала протоперсидская эпоха, затем халдейско-египетская. Даже когда мы прослеживаем развитие человечества исключительно внешними средствами, становится очевидно, что спиритуальности делалось всё меньше. Далее мы приходим к культуре, которая всецело стояла на земной почве: к культуре греческо-латинской. Здесь мы наблюдаем, как приходит в соприкосновение то изумительное, что могло быть создано в плане сопряжения духа с формой – в плане того, что создали греки в своих произведения искусства. А в римской культуре, в римском гражданстве – здесь человек становится уже господином на уровне материальном. Однако спиритуальность в греческой культуре может быть охарактеризована изречением: «Лучше быть нищим в мире живых, чем царём в мире теней»***. В этом выражен страх перед миром, находящимся позади материального плана, страх перед миром, в который люди вступают после смерти. Спиритуальность здесь низведена до наиболее низкого уровня.

Однако начиная с этого момента человечество нуждалось в толчке, который бы обратил его к спиритуальному миру, и в четвёртом послеатлантическом периоде такой импульс был ему действительно дан благодаря тому, что в рамках данного периода произошло нечто такое, что, вообще говоря, было полностью изъято из материального плана.

Итак, мистерия Голгофы, как же она разыгралась в этом удалённом уголке, Палестине? А разыгралась она таким образом, что мы можем сказать: она произошла интернационально, межконфессионально. Она, эта мистерия Голгофы, разыгрывалась в уединении, под покровом тайны. Внешняя культура совершенно ничего об этом не ведала, как не ведали об этом римляне, бывшие тогда господами того пятачка земли, где всё произошло. И уж поистине они не были никакими приверженцами Христа, а ещё в гораздо меньшей степени были таковыми иудеи.

Но кто же, собственно говоря, присутствовал, когда разыгрывалась эта мистерия Голгофы? Кого собрал вокруг себя тот, кто на 30-м году жизни смог принять в себя Христа? Собрал ли он вокруг себя учеников, как поступили Конфуций, Лао-Цзы или Будда? Если присмотреться повнимательнее, ничего подобного он не сделал. Ведь были ли его ученики апостолами ещё до мистерии Голгофы? Нет! Они рассеялись, ушли прочь, когда тот, за кем они до этого момента следовали, вступил на свой скорбный путь. Они сделались его апостолами лишь вследствие того, что он, проходя через смерть, вселил в них уверенность в том, что живо нечто, одолевающее смерть. Лишь тогда стали они его подлинными апостолами и разнесли его энергию по народам Земли. А прежде они его даже и не понимали. И тот, кто после мистерии Голгофы сделал больше всего для распространения христианства*****, также понял его лишь тогда, когда тот явился ему в духе.

Так что мы видим: в существенной своей части христианство, в отличие от других религий и их основателей, состоит не в том, что великий учитель собирает вокруг себя учеников и уже они распространяют его учения дальше, но в том, что божественный импульс нисходит на Землю, проходит через смерть и оказывается причиной толчка, побуждающего человечество двигаться вверх. Когда оказывается отброшенным личностный момент, когда он прошёл через смерть, лишь тогда только и действует та энергия, что явилась на Землю через Христа. Не персональное учение продолжает оказывать своё действие, но тот факт, что Христос был в Иисусе, что он выдержал мистерию Голгофы и от неё исходит энергия, озаряющая собой всё последующее развитие человечества.

Вот в чём заключается разница между тем, что избирает в качестве отправной точки становления христианство, и тем, что избирают за отправную точку иные религии. Поэтому речь идёт о том, чтобы, занявшись отправной точкой христианства, охарактеризовать то, что же произошло в ходе мистерии Голгофы. Павел говорит******, что через Адама (т. е. через того, кто ещё до грехопадения, ещё до того, как сделаться человеком в собственном смысле, дал повод для этой самой нисходящей линии, т. е. когда он фактически ещё и личностью не был), так вот, через Адама человечество оказалось побуждённым к тому, чтобы двинуться по нисходящей линии, через Христа же оно побуждается к движению по восходящей линии.

Если всё это призвано сделаться подлинным чувством и восприятием, тут потребуется доскональное вникание во все без исключения притекающие к человечеству оккультные истины. Чтобы понять всё то, что присутствует в данном факте, необходимо, чтобы задушевнейшие и глубочайшие истины побудили нас к пониманию. Если мы поймём это, то для нас сделается объяснимым и то, что на первых порах также и там, где христианство получило распространение, его высшие идеи и глубочайшие истины не могли быть усвоены тотчас. Чтобы постигнуть факт божественного импульса, прошедшего через смерть, уразуметь то, что такой факт не может иметь место во второй раз, что факт этот, поскольку он выпадает на низшую точку развития человечества, излучает энергию, благодаря которой отныне человечество может вновь восходить вверх, обо всём этом размышлять и всё это постигать было доступно лишь немногим. По этой причине люди последовавших столетий искали поддержку у Иисуса из Назарета, они отыскивали его; постигнуть Христа они были ещё не в состоянии. Через Иисуса импульс Христа влился также и в произведения искусства. Люди желали Иисуса, но не Христа.

Однако теперь мы пребываем при начале настоящего христианства, лишь теперь оно находится у истоков своей самостоятельности. И если ныне раздаются речи: «Не забирайте у нас личного Иисуса, который нас утешает и возвышает, на которого мы опираемся, не давайте нам взамен него безличный факт», то людям следует научиться понимать, что всё это – один лишь эгоизм. Лишь когда они вырастут из этого персонального эгоизма, лишь когда они постигнут, что только тогда они смогут именоваться христианами, когда будут выводить своё христианство от того факта, что в исполинском уединении разыгрался на Голгофе, – лишь тогда они действительно смогут приблизиться ко Христу. Однако увидеть это суждено лишь последующей эпохе.

Если сегодня могут существовать такие люди, которые возьмутся утверждать, что Христос не должен был быть распят, или же что распятия следовало бы избежать при его втором явлении (а ведь, само собой разумеется, и речи не может быть о его втором явлении в плотском теле), это всё будет означать всего только мнение людей и ничего больше. Эти люди не в состоянии проследить разницу между тем, чего не может быть, и что представляет собой совершенно обычное недоразумение. Ибо то, что проникло в развитие человечества благодаря мистерии Голгофы, могло исходить исключительно от импульса того Бога, который изведал все беды и несчастья человечества, все его скорби и ничтожество, все насмешки и надругательства, всё презрение и позор, как это случилось с Христом. А Богу было неимоверно труднее пройти через всё это, нежели обычному человеку.

Факт того, что мистерия Голгофы действительно имела место, также не может быть доказан, как прочие исторические события. Невозможно доказать уже само то, что распятие вообще имело место. На этот счёт не существует никаких аутентичных внешних свидетельств. Однако то, что это невозможно доказать, имеет также и разумную причину, ибо событие это выпадает из всего прочего развития человечества. Ибо мистерия Голгофы – это и в самом деле (и в этом её принципиальный характер) нечто такое, что не имеет ничего общего с тем, что в первую голову погружено в развитие человечества.

Но чем же, в таком случае, мистерия Голгофы занята? Нисхождением человечества по наклонному пути и тем, что должно вновь вывести его наверх, люциферическим влиянием на человечество. Люцифер со всем тем, что к нему относится, – это ведь никакой не человек, Люцифер и его свита – это сверхчеловеческие существа. И Люцифер не имел намерения и желания посредством своих действий пустить человечество по наклонному пути, а хотел лишь восстать против высших богов. Он хотел одержать верх над своими врагами, а не направить людей по наклонной линии. Прогрессивные, высшие боги и Люцифер с его сонмами низших, препятствующих развитию богов борются между собой, и человек вовлечён в это божественное противоборство с самого начала земного развития. То было нечто такое, что боги должны были уладить между собой в высших мирах, однако по причине божественного противоборства люди оказались вовлечены в материальный мир глубже, чем следовало. И здесь богам следовало вновь привести всё в равновесие. Людей надо было вновь вывести наверх, деяние Люцифера следовало изгладить, сделать несостоявшимся. И человеку это было не под силу. Это могло быть исполнено лишь посредством деяния бога. Это божественное деяние должно быть охарактеризовано в подлинном своём виде.

Обследуя нашу Землю, самое загадочное, что мы на ней обнаруживаем – это рождение и смерть. То, что существа могут умирать – это и есть самая основная проблема для пытливого человечества. Смерть, умирание существуют исключительно на одной лишь Земле; в высших мирах никакой смерти нет, а только превращение, метаморфозы. Смерть же необходимо возвести к тому, что пришло в человека благодаря Люциферу, и когда бы со стороны богов не воспоследовало никаких действий, всё человечество всё больше и больше поддавалось бы тенденции, ведущей к смерти. И здесь со стороны богов должна была быть принесена жертва: один из них должен был спуститься вниз и пережить смерть, которую возможно изведать лишь среди детей Земли, в качестве поступка, компенсирующего деяние Люцифера. И от этой божественной смерти излучается энергия, которая в состоянии влиться в человеческие души и снова вывести их из того мрака, в который они погрузились вследствие деяния Люцифера. Богу однажды следовало умереть на материальном плане.

Всё это не затрагивало людей непосредственно, они явились просто сторонними наблюдателями в божественной коллизии. Ничего удивительного, что при помощи материальных средств мы не в состоянии изобразить то, что имеет отношение к высшим мирам, поскольку это выходит за пределы материального мира.

Однако плоды этого божественного деяния, которое должно было разыгрываться здесь, на нашей Земле, достались человечеству, и христианское посвящение наделяет человека силой понять это божественное деяние. И точно также, как происхождение человечества, исхождение из лона божества, могло разыграться лишь однажды, так и преодоление того, что внедрилось в человеческую душу при этом возникновении, тоже могло произойти лишь один раз.

Если христианин, сделавшийся антропософом, обрисует буддисту, также ставшему антропософом, это существо Христос, последний скажет: «Так, значит, я неверно тебя понимал, когда был склонен думать, что тот, кого ты именуешь Христом, был кем-то, подлежащим перевоплощению. Нет, он ни в коем случае не подлежит перевоплощению – столь же мало, как если бы ты принялся утверждать, что Будда мог бы появиться ещё раз!» И всё же здесь имеется большое различие. Буддист указывает на великого учителя, к которому он возводит свою религию, а подлинный христианин – указывает на факт духовного мира, уединённо разыгравшийся на земном шаре, на нечто такое, что совершенно лишено личностного начала, что не имеет ничего общего с каким бы то ни было вероисповеданием. На первых порах у этого факта не было приверженцев, он не имел ничего общего с каким-то определённым клочком Земли, но божественная энергия в величественной уединённости изливалась от этого факта на всё последовавшее развитие человечества.

Отыскивать истину в различных религиях – вот задача духовно-научного мировоззрения, и если мы действительно ищем зерно истины во всех религиях, зерно это означает приверженность миру. Религия, если только её приверженец действительно познал её в свете духовной науки, не испытывает желания навязать другой религии свой особый луч истины. Как антропософский христианин ни за что не скажет, что Будда явится ещё раз, ибо в таком случае он не понял Будды, так и антропософский буддист не примется утверждать, что Христос придёт вновь, ибо тогда он не понимает Христа. Истина же в отношении Будды, как и истина в отношении Христа ни в коем случае не означают (если только мы не лелеем свои личные предрассудки) разлада и сектантства, но знаменуют согласие и мир. Это получается из истины совершенно само собой, она знаменует и порождает мир во всём мире. Будде, великому учителю в высшей истине, могут принадлежать все нации и все религии Земли. И Христу, божественной энергии в высшей истине, могут принадлежать все нации и все религии Земли. А взаимопонимание означает мир во всём мире. И мир этот – это есть душа нового мира. К этой-то душе, которая в качестве духовной науки всех людей должна господствовать по всей Земле в среди всех культур Земли, призвана вести антропософия.

Такие вот представления культивировались в розенкрейцерских школах начиная с XIII и XIV вв. и дальше. Они знали, что с такими представлениями в человеческих душах воцаряется мир. И ещё они знали, что не так мало людей, которые не смогли изведать этот мир здесь, на Земле, воспримут его после смерти как осуществление своих излюбленнейших идеалов, когда они будут взирать на Землю и видеть, как меж нациями воцаряется мир по мере того, как они раскрываются навстречу таким сведениям.

Точно также, как рассуждаю здесь сегодня я, говорили между собой на протяжении последних столетий в узких, немногочисленных кружках и представители розенкрейцерского течения. Теперь такие речи можно вести и перед бо'льшими собраниями людей. Те, на кого возложена миссия, базируясь на духовно-научном движении, действовать в качестве душеприказчиков всего того, что вливается в человечество из мистерии Голгофы, эти люди знают, что тот самый Иисус, который скрывал в себе Христа, ежегодно под Пасху посещает то место, где разыгралась мистерия Голгофы. Вне зависимости от того, пребывает ли Иисус во плоти или же нет, всякий год он посещает это место, и здесь ученики, достигшие зрелости, имеют случай с ним соединиться.

И вот поэт – Анастасий Грюн – смог почувствовать, как некая личность нисходит вниз и ежегодно в первые дни празднования Пасхи посещает те места, где разыгрывалась мистерия Голгофы. Он описывает пять таких собраний учителя и его учеников. Первое имеет место после разрушения Иерусалима, второе – после его завоевания крестоносцами, третье: Агасфер на Голгофе; четвёртое – молящийся монах, надеющийся на спасение от захватчиков, поскольку по Земле распространились враждующие между собой секты разного рода, между тем как за местом, где действует он сам, надзирает тот, кто принёс на Землю величайшее послание мира. Таковы четыре картины прежних посещений Иисусом места его деяния на Голгофе. Далее Анастасий Грюн в стихотворении «Обломки» изображает будущее нисхождение на Голгофу. То, что он рисует, относится к отдалённому будущему: таково будет положение в будущем, ощущаемое им как мощь мирного существования, которое будет тогда господствовать на Земле. Мир этот заключается в не конфессиональном, а розенкрейцерски воспринимаемом христианстве. Он видит, как здесь играют дети. Они откапывают (пускай даже такая картина представляется теперь утопией), откапывают железный предмет и при этом не знают, что он собой представляет. Лишь те, кто всё еще располагает отдалёнными сведениями относительно давно миновавшей людской вражды, лишь они знают, что это – меч. Во времена мира люди более не знают назначения меча и используют его как плужный лемех. И земледелец копает ещё и находит предмет, сделанный из камня. И его люди также не опознают. Какое-то время он был изгнан с Земли, – говорят те, кто хоть что-то об этом знает. Люди его больше не распознают! Когда-то им пользовались как символом раздора и борьбы (это каменный крест), но теперь, когда люди собираются под импульсом будущего, исходящим от Христа Иисуса, теперь он сделался чем-то иным.

И как же изображает нам это поэт в 1836 году? Вот как рисует он нам этот символ миссии верно понятого импульса Христа:

И пускай они об этом не знают, всё же он отвесно высится в их груди,
Исполненный благодати, в вечном своём очаровании,
И его семена распускаются цветами по всем дорогам, –
потому что то был никогда не виданный ими крест!

 

Каменный крест, они установят его в саду,
Эту непостижимую, почтенную древность,
А вокруг, цепляясь и карабкаясь по нему, –
Сплошь розы и цветы всех сортов.

 

Так и стоит на Голгофе крест посреди блеска и изобилия,
Исполненный славы и значения:
Он полностью покрыт своим розовым одеянием,
Так что креста уже давно не видно из-под роз.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

* тему общедоступных лекций: Дюссельдорф, 5 мая 1912 г.: «Die geistige Führung des Menschen». Никаких записей от лекции не сохранилось. Ср., однако, работу «Духовное водительство человека и человечества» («Die geistige Führung des Menschen und der Menschheit») (1911), GA 15{Напечатана в наст. томе. - Пр. пер.}.

** однако с ним связывается ещё и другая действительность: Здесь в конспекте пропуск.

*** Лучше быть нищим в мире живых…: Одиссея XI, 489-491.

**** Конфуций (ок. 551-478 до Р. Х.), китайский философ

Лао-Цзы VI в. до Р. Х., основатель даосизма в Китае.

***** тот, кто после мистерии Голгофы сделал больше всего для распространения христианства: в виду имеется Павел, которому перед Дамаском явился Христос в виде Воскресшего.

****** Павел говорит: 1-е Кор. 15, 45. Ср. также Рудольф Штейнер «Von Jesus zu Christus», GA 131, 6-я лекция.

******* Анастасий Грюн (Anastasius Grün, 1806-1876), наст. имя Антон Александр, граф фон Ауэршперг. «Обломки» («Schutt»), лирико-эпический цикл, вышел в свет в 1836 г. Стихотворение «Пять пасх» образует конец этого цикла. Поскольку стихотворение малоизвестно в настоящее время, Мария Штейнер приложила его в сокращении уже к первому изданию лекции{В настоящем издании стихотворение даётся в прозаическом переводе полностью. - Пр. пер.}.