Домой он пришёл совершенно продрогший; повсюду было темно, свечи и фонари потушены; ведомый помощниками, которые здесь уже освоились, он на ощупь отыскал дорогу в классной комнате… «Первое ваше достойное похвалы достижение»*, – сказал он, вспомнив про Кламово письмо. Не совсем ещё проснувшись, в полусне, Фрида крикнула из угла: «Дайте К. выспаться! Оставьте его в покое!» – настолько занимал К. её мысли даже тогда, когда она, уступив сонливости, не могла его больше ждать. Теперь свет зажгли, правда, фонарь нельзя было выкрутить посильнее, потому что керосина в нём было слишком мало. В юном хозяйстве пока ещё зияли разнообразные прорехи. Хотя они и протопили, однако на большую комнату, использовавшуюся также и для гимнастических занятий (здесь были расставлены гимнастические снаряды, свисавшие также с потолка), потребовались все имевшиеся в наличии дрова, и хотя здесь и стало, как уверяли К., тепло и уютно, но, к сожалению, всё выстудилось опять. При этом в одном из сараев имелся большой запас дров, но сарай был заперт, а ключ хранился у учителя, дозволявшего забирать дрова исключительно для обогрева во время занятий. Всё это было бы приемлемо, располагай они кроватями, в которых можно было бы укрыться. Но в этом смысле не имелось ничего, кроме единственного мешка с соломой, который хоть и был весьма похвально чистоплотно обёрнут Фридиной шерстяной шалью, однако перины** отсутствовали, а имелись лишь два грубых и жёстких одеяла, которые почти совсем не согревали. И даже на несчастный этот мешок с соломой помощники поглядывали с вожделением, хотя, естественно, у них не было никакой надежды хоть когда-нибудь на нём полежать. Фрида испуганно посмотрела на К.; «У Моста» она доказала, что в состоянии сделать обитаемой комнату, какой бы убогой та ни была, однако здесь она в теперешнем своём положении, не располагая никакими средствами, не могла добиться ничего большего. «Единственное украшение нашей комнаты – это турники», – сказала она, пытаясь рассмеяться сквозь слёзы. Однако она с полной определённостью обещала уже на следующий день отыскать выход из затруднения в том, что касается главнейших упущений, а именно недостаточных условий для сна и отопления, и просила К. потерпеть лишь до этого времени. Ни словом, ни намёком, ни выражением лица она не позволяла хотя бы заподозрить, что в сердце её живёт хотя бы самомалейшая горечь в отношении К., и несмотря на это, как пришлось ему признаться самому себе, это ведь он сорвал её с места как из «Барского Двора», так и теперь из «У Моста». Поэтому К. приложил усилия к тому, чтобы всё ему показалось сносным и терпимым, что, впрочем, было вовсе не так тяжело, поскольку мысли его блуждали вслед за Варнавою, и он всё повторял дословно своё послание, но не в том виде, как передал его Варнаве, но так, как, полагал он, оно будет звучать перед лицом Клама. При этом К., впрочем, искренне обрадовался кофе, сваренному ему Фридой на спиртовке и, облокотясь на остывшую печь, следил за её проворными и сноровистыми движениями, которыми она расстелила на учительском столе*** неизбежную белую скатерть, поставила на неё кофейную чашку в цветах, а рядом – хлеб и шпиг, и даже коробку сардин. Теперь всё было готово, Фрида тоже ещё не ела: дожидалась его. Имелось два стула, на которые за стол и уселись К. с Фридой, помощники же уселись на подиуме у их ног, однако они ни на миг не способны были успокоиться: даже за едой они продолжали возню; хотя им досталось всего помногу, и они долго ещё не покончили с едой, всё равно они время от времени поднимались, чтобы убедиться в том, что на столе ещё много всего, и что-то может перепасть и на их долю. К. на них нисколько не обращал внимания, и только Фридин смех заставлял его про них вспомнить. Он ласково накрыл её руку своей и потихоньку спросил, почему она так много спускает помощникам и дружелюбно мирится даже с их проказами. Так от них никогда не отделаться, между тем как с помощью в известной мере властного, действительно соответствующего их поведению обращения можно было бы либо ввести их в рамки, либо – что ещё вероятнее, а сверх того и лучше – так отравить им нынешнее их положение, что они наконец сделают ноги. Как кажется, здесь, в школьном здании их ждёт не слишком-то радушный приём; теперь они, впрочем, здесь не задержатся, но они вряд ли бы заметили хоть какие-то недочёты, не будь здесь ещё и помощников, и останься они в умиротворённом доме лишь вдвоём. И разве она не замечает, что помощники делаются день ото дня наглее, словно их ободряет именно что Фридино присутствие и надежда на то, что из-за неё К. не будет браться за них так уж круто, как поступил бы в ином случае. Впрочем же, возможно, существуют и совсем уже простые средства избавиться от них тут же безо всяких околичностей и, быть может, их знает даже Фрида, которая ведь так хорошо знакома со здешними порядками. Самим же помощникам, вероятно, если их как-то изгнать, будет тем самым оказана всего только любезность, потому что не столь уж беззаботную жизнь они здесь ведут, и даже та праздность, которой они предавались до сих пор, здесь – по крайней мере отчасти – должна будет прекратиться, поскольку им придётся работать, между тем как Фриде после треволнений последних дней необходимо себя поберечь, а он, К., займётся поисками выхода из их бедственного положения. И всё же, если помощникам придётся уйти, он почувствует от этого столь большое облегчение, что с лёгкостью сможет исполнять всю работу школьного сторожа – помимо всего прочего.

     Выслушав это всё, Фрида медленно погладила его по руке и сказала, что она во всём думает точно так же, но, возможно, он придаёт безобразиям помощников слишком много веса: ведь это молодые парнишки, озорные и несколько простоватые, впервые оказавшиеся на службе у чужака, на воле после строгой муштры в замке, и потому они постоянно чуть взвинчены и изумлены, и в таком-то состоянии они как раз и совершают подчас глупости, на которые вполне естественно сердиться, однако разумнее было бы им посмеяться. Она сама порой не могла удержаться от смеха. И всё же она полностью согласна с К., что самое лучшее им было бы отослать их прочь и остаться вдвоём. Она придвинулась к К. и спрятала лицо у него на груди. И там она сказала до того малопонятно, что К. пришлось к ней нагнуться, что никакие средства против помощников ей неизвестны, и она боится, что всё предложенное К. ни к чему не приведёт. Насколько ей известно, это сам К. их и потребовал, и теперь они при нём, и при нём и останутся. Так что всего лучше не принимать их всерьёз, как пернатый народец****, каким они на самом деле и являются: так их легче переносить.

     Этот ответ пришёлся не по душе К., и наполовину в шутку, наполовину же всерьёз он сказал, что, похоже, она стакнулась с ними или по крайней мере испытывает к ним большую склонность, и пускай они отличные парни, однако нет на свете человека, от которого невозможно было бы избавиться при наличии доброй воли, и он докажет это ей на примере помощников.

     Фрида отвечала, что будет очень благодарна, если ему это удастся. Впрочем же она отныне не будет над ними больше смеяться и не молвит с ними ни слова без необходимости. Да она и не находит в них каких-либо поводов для смеха, потому что это и в самом деле не пустяк – быть постоянно под наблюдением двух мужчин, она научилась на них смотреть его глазами. И действительно она чуть вздрогнула. поскольку теперь помощники вновь поднялись с места, отчасти чтобы проинспектировать запасы съестного, отчасти же с целью установить причину постоянного шушуканья.

     К. воспользовался этим, чтобы внушить Фриде неприязнь к помощникам, притянул Фриду к себе, и закончили они трапезу, тесно прижавшись друг к другу. Теперь вообще-то надо было укладываться спать, а все были донельзя утомлены, один помощник даже уснул за едой, что весьма позабавило второго, и он было хотел склонить всё общество к тому, чтобы оно полюбовалось на глупое выражение лица спящего, однако это ему не удалось, поскольку К. и Фрида так и сидели наверху, холодно глядя в сторону. В становившемся уже просто невыносимым холоде все медлили ложиться спать, и наконец К. объявил, что нагреть помещение всё-таки нужно во что бы то ни стало, иначе спать будет невозможно. Он предпринял поиски какого бы то ни было топора, помощники знали, где его взять, и теперь все отправились к дровяному сараю. Вскоре лёгкая дверца была сломана, и помощники в совершенном восторге, словно ничего более прекрасного им переживать не доводилось, начали, гоняясь друг за другом и пихаясь, таскать дрова в классную комнату, так что скоро там образовалась большая их груда, помещение натопили, все сгрудились у печи, одно одеяло, чтобы в него укутаться, получили помощники, и им его вполне хватило, потому что было условлено, что один из них будет всё время бодрствовать, поддерживая огонь; вскоре у печи стало так тепло, что в одеяле вообще больше не было нужды, лампу потушили и К. с Фридой, в блаженстве от тепла и покоя, вытянулись на своём ложе.

     Когда среди ночи К. проснулся от какого-то шороха и первым ещё неуверенным движением попытался нащупать Фриду, вместо неё он обнаружил рядом с собой помощника. Быть может, из-за повышенной возбуждённости, вызванной в нём внезапным пробуждением, это был самый большой ужас, который ему довелось пережить в деревне до сих пор. С громким криком он наполовину приподнялся на постели и безотчётно так хватил помощника кулаком, что тот заплакал. Впрочем, всё тут же и разъяснилось. Фрида проснулась оттого, что (так ей по крайней мере показалось) какой-то крупный зверь, возможно, кошка, прыгнул ей на грудь, после чего мгновенно убежал. Она поднялась и со свечой стала искать зверя по всей комнате. Один из помощников воспользовался этим, чтобы хоть на немножко насладиться мешком соломы, за что ему теперь пришлось жестоко поплатиться. Фриде, однако, найти ничего не удалось, возможно, ей вообще только почудилось, она вернулась к К., при этом она попутно утешающим жестом погладила по голове скорчившегося и продолжавшего скулить помощника – словно бы позабыв про вечерний разговор. К. ничего на это не сказал, но лишь велел помощникам перестать топить, потому что сожжены были уже почти все снесённые дрова, отчего стало слишком жарко.

     Наутро все проснулись лишь после того, как явились первые ученики, с любопытством обступившие места ночлега. Это было неловко, потому что из-за большой жары, которая, впрочем, теперь поутру уступила место чувствительному холоду, все разделись до нижней рубахи, и как раз когда все начали одеваться, в дверях появилась учительница Гиза, светлая и крупная красивая девушка, разве что чуть деревянная в движениях. Она явно была готова к новому школьному сторожу, вероятно, проинструктированная в отношении правил поведения учителем, поскольку прямо с порога сказала: «Я этого не потерплю. Хорошенькие же дела! Вам было дано лишь разрешение спать в классной комнате, но я вовсе не обязана вести урок в вашей спальне. Семейство школьного сторожа до обеда нежится в кровати. Фу!» Что ж, на это было что ответить, особенно по поводу семейства и кровати, подумалось К., между тем как они с Фридой (помощников тут было не использовать: лёжа на полу, они только пялились на учительницу и учеников) поспешно пододвинули брусья и коня, накрыли их одеялами, выделив таким образом небольшое пространство, в котором, будучи закрытыми от взоров детей, можно было хотя бы одеться. Но всё равно покоя у них не было ни на миг: вначале учительница бранилась, что в тазу для умывания нет свежей воды, а К. только было подумал принести таз для себя и Фриды, но пока что оставил эту мысль, чтобы не слишком уж раздражать учительницу; впрочем, отказ этот не помог, потому что вскоре за этим последовал грохот, поскольку с вечера они не позаботились о том, чтобы убрать с классного стола остатки ужина, и теперь учительница освободила его от них с помощью линейки, так что всё попадало на пол; то, что при этом растеклись масло от сардин и остатки кофе, нисколько не должно было заботить учительницу, поскольку школьный сторож тут же всё приведёт в порядок. К. с Фридой, ещё не до конца одетые, опираясь на брусья, следили за уничтожением их скудного имущества, помощники же, которые, похоже, и не думали одеваться, к большому удовольствию детей подглядывали из-под одеял. Фриду, разумеется, больше всего расстроила утрата кофейника, и лишь после того, как К., чтобы её утешить, уверил её, что он тут же отправится к старосте и потребует – и тут же получит – у него замену, она собралась-таки с духом настолько, что в одной рубашке и нижней юбке выбежала из их закутка, чтобы забрать хотя бы скатерть и защитить её от дальнейшего загрязнения. И это ей удалось, несмотря на то, что учительница, дабы её отпугнуть, непрестанно колотила линейкой по столу, действуя на нервы. Когда К. с Фридой оделись, им пришлось не только заставлять помощников, словно бы ошеломлённых всем случившимся, одеваться приказаниями и толчками, но отчасти и собственноручно их одевать. Затем, когда все были готовы, К. распределил предстоящие работы: помощники должны были нанести дров и затопить, причём вначале – в другой классной комнате, от которой исходила бо́льшая опасность, потому что там, вероятно, уже был учитель, Фрида должна была вымыть пол, а К. предстояло принести воды и навести порядок в прочих отношениях; о завтраке же пока что нечего было и думать. Для того, чтобы осведомиться относительно общего настроя учительницы, К. должен был выйти первым, прочим же следовало последовать за ним лишь в ответ на его призыв; к такому плану он был побуждён, с одной стороны, потому, что не хотел, чтобы глупость помощников изначально ухудшила положение, а, с другой стороны, поскольку желал максимально пощадить Фриду, ведь она обладала честолюбием, а он – нет, она была восприимчива, он – нисколько, она думала лишь о нынешних мелких мерзостях, он же о Варнаве и будущем. Фрида в точности последовала всем его распоряжениям, она не спускала с него глаз. Стоило ему, однако, выйти, как учительница спросила под смех учеников, который уже больше не прекращался: «Что, проспались?», и поскольку К. нисколько не обратил на это внимания, так как то не был вопрос в собственном смысле, а направился прямиком к умывальному тазу, она задала вопрос: «Что вы сделали с моей кисонькой?» Большая и жирная старая кошка, лениво вытянувшись, лежала на столе, и учительница обследовала её, судя по всему, чуть повреждённую лапу. Так что Фрида была права, и хотя эта кошка и не прыгала на неё, поскольку прыгать она скорее всего была уже не в состоянии, но по ней проползла, была испугана присутствием людей в этом обычно пустом помещении, стремительно спряталась и в этой необычной для себя спешке повредила себе лапу. К. попытался спокойно всё это объяснить учительнице, но та ухватилась лишь за то, что из этого вышло и сказала: «Что ж, вы её покалечили, вот, значит, как вы себя зарекомендовали! Смотрите же сами!» И она вызвала К. на возвышение, показала ему лапу – и прежде, чем он мог как-то к этому подготовиться, провела её когтями борозду по тыльной стороне его руки; правда, когти уж давно затупились, однако учительница, на сей раз нисколько не заботясь о кошке, прижала их с такой силой, что из борозд выступила кровь. «А теперь приступайте к своей работе», – сказала она нетерпеливо и вновь наклонилась к кошке. У Фриды, наблюдавшей за всем этим из-за брусьев вместе с помощниками, при виде крови вырвалось восклицание. К. показал руку детям и сказал: «Смотрите, что сделала мне гадкая и коварная кошка». Разумеется, сказано это было не для детей, чьи крики и смех сделались уже настолько самостоятельными, что для них не было нужно никакого дополнительного повода или побуждения, так что никакое слово не могло на них повлиять или как-то до них достучаться. Но поскольку учительница ответила на прозвучавшее оскорбление лишь быстрым косым взглядом, впрочем же так и продолжала заниматься кошкой, первый же её гнев оказался таким образом утолён кровавым наказанием, К. позвал Фриду и помощников, и работа началась.

     Когда К. вынес вёдра с грязной водой, принёс свежей, а затем принялся подметать классную комнату, со скамьи поднялся мальчик лет двенадцати, тронул К. за руку и сказал что-то, что совершенно невозможно было разобрать в величайшем шуме. Здесь весь шум внезапно прекратился. К. обернулся. Случилось то, чего они опасались на протяжении всего утра. В дверях стоял учитель, каждая его рука, этого коротышки сжимала за шиворот одного из помощников. Верно, учитель изловил их за добыванием дров, потому что он закричал громким голосом, делая остановку после каждого слова: «Кто осмелился вломиться в дровяной сарай? Покажите мне этого шалопая – и я его по стенке размажу!» Здесь Фрида, силившаяся отмыть пол возле ног учительницы, поднялась с пола, посмотрела на К., словно желая набраться у него сил, и сказала, причём во взгляде её и манере имелось нечто от прежнего её превосходства: «Господин учитель, это сделала я. Я никак не могла поступить иначе. Если классные комнаты следовало протопить рано поутру, надо было открыть сарай, а я не решилась забрать у вас ключ среди ночи, мой жених был на “Барском дворе”, существовала возможность того, что он останется там на ночь, так что мне пришлось принимать решение самой. Если я совершила какой проступок, простите его ради моего неведения, мой жених уже достаточно меня отругал, когда увидел, что произошло. Он даже запретил мне рано топить, поскольку указал, что запиранием сарая вы указали на то, что не желаете, чтобы топили прежде, чем появитесь вы сами. Так что то, что не было протоплено – это его вина, а что сарай взломан – моя». «Кто взломал дверь?» – спросил учитель помощников, которые всё так же безуспешно пытались освободиться от его хватки. «Господин», – ответили они оба и указали, чтобы никакого сомнения точно не возникло, на К. Фрида рассмеялась, и смех этот показался ещё куда убедительнее, чем её слова, после чего она принялась выжимать в вёдра ту тряпку, которой мыла пол, словно её объяснения кладут конец всему происшествию, а высказывания помощников – это всего только дополнительная шутка; лишь наклоняясь вновь к своей работе, Фрида сказала: «Наши помощники – всего только дети, которым несмотря на года сидеть бы здесь, за этими партами. Ведь это я вечером в одиночку открыла дверь топором; это было очень просто, для этого мне не было никакой нужды в помощниках, они только мешали. Когда после ночью появился мой жених и вышел посмотреть на ущерб и по возможности произвести починку, помощники побежали с ним, вероятно, потому, что боялись оставаться здесь одни, увидали, как мой жених возится с дверью, вот оттого они теперь так и говорят, – что ж, дети есть дети». Хотя помощники и мотали постоянно головами во время Фридиных объяснений, хотя и продолжали дальше указывать на К. и пытались немой мимикой отговорить Фриду от её мнения, но поскольку им это не удалось, они в конце концов смирились, восприняли Фридины слова за приказ и уже более ничего не отвечали на новые вопросы учителя. «Так что же, – сказал учитель, – значит, вы лгали? Или по крайней мере легкомысленно оклеветали школьного сторожа?» Они всё продолжали молчать, однако их трепет и испуганные взгляды указывали, как кажется, на нечистую совесть. «Ну, в таком случае я вас тут же и выпорю», – сказал учитель и послал ребёнка в другую комнату за розгой. Когда тот принёс розгу, Фрида воскликнула: «Помощники всё-таки правду говорили», – в отчаянии бросила тряпку в ведро, так что вода разбрызгалась, и убежала за брусья, где и спряталась. «Завравшиеся людишки», – сказала учительница, завершив перевязку лапы и положив кошку себе на грудь, где та насилу могла поместиться.

     «Итак, остаётся господин школьный сторож», – сказал учитель, отпихнул помощников от себя и повернулся к К., всё это время стоявшему и слушавшему, опираясь на швабру: «Этот господин школьный сторож, из малодушия соглашающийся с тем, чтобы других облыжно винили в его собственных пакостях». «Что же, – отвечал К., хорошо заметивший, что изначальное заступничество Фриды всё же ослабило первый неудержимый приступ учительского гнева, – если бы помощников и выпороли слегка, меня это нисколько бы не огорчило, ведь после того, как их пощадили в десяти случаях, когда они вполне этого заслуживали, они могли бы разок всё-таки поплатиться своей спиной понапрасну. Также и в прочих отношениях я бы весьма приветствовал, господин учитель, если бы мы избегли непосредственного столкновения между вами и мной, быть может, это пришлось бы по нраву также и вам. Но поскольку уж Фрида принесла меня в жертву помощникам – здесь К. остановился, так что в тишине можно было услышать, как Фрида всхлипывает за одеялами – естественно, теперь всё это дело необходимо прояснить до конца». «Неслыханно!» – сказала учительница. «Совершенно с вами согласен, барышня Гиза, – сказал учитель. – Вы, школьный сторож, разумеется, тут же увольняетесь по причине этого постыдного отправления вами служебных обязанностей, наказание, которое за этим ещё последует, я оставляю за собой на будущее, теперь же вон из школы со всеми вашими причиндалами. Для нас это будет истинное облегчение, и занятия смогут наконец начаться. Так что живо!» «С места не стронусь, – сказал К. – Вы мой начальник, но не тот, кто дал мне это место: им является господин староста, так что я соглашусь лишь если меня уволит он. А он ведь давал мне это место не для того, чтобы я здесь замёрз вместе с моими домочадцами, но, как изволили сказать вы сами, дабы воспрепятствовать неразумным актам отчаяния с моей стороны. Так что внезапное моё увольнение шло бы вразрез с его замыслами; пока я не услышу противного от него самого, я этому не поверю. Кроме того, если я не подчинюсь вашему легкомысленному увольнению, это будет, вероятно, также и ваших собственных интересах». «Так что, значит, не подчиняетесь?» – спросил учитель. К. покачал головой. «Подумайте как следует! – сказал учитель. – Ведь ваши решения не всегда самые удачные, вспомните, например, про вчерашний вечер, когда вы отказались быть опрошенным». «Почему вы теперь про это упоминаете?» – спросил К. «Потому что мне так желательно, – сказал учитель. – А теперь повторяю в последний раз: вон!» Но поскольку и это никакого действия не произвело, учитель подошёл к кафедре и стал тихо совещаться с учительницей, та что-то сказала про полицию, но учитель этот вариант отмёл, наконец, они на чём-то остановились, учитель велел детям перейти в его класс: там они будут учиться вместе с другими детьми; такая перемена всем доставила радость, и тут же класс опустел под общий смех и крики, учитель с учительницей проследовали последними. Учительница несла классный журнал, а на нём – совершенно безучастную в своей толщине кошку. Учитель охотно бы оставил кошку здесь, но его замечание в этом смысле было решительно отвергнуто учительницей, указавший на жестокость К., так что к прочей злобе учителя на К. присоединился ещё и гнев относительно кошки. Пожалуй, это и повлияло на последние слова, обращённые учителем к К. уже от двери: «Барышня вместе с детьми оставляет этот класс поневоле, поскольку вы самым беспардонным образом не подчинились моему увольнению и потому, что никто не в состоянии требовать от неё, молодой девушки, чтобы она проводила занятия посреди вашего чумазого семейного хозяйства. Так что вы остаётесь одни и можете вволю здесь творить всё, что заблагорассудится, без помех со стороны отвращения порядочных наблюдателей. Но продлится это недолго, за это я могу поручиться». С этими словами он захлопнул дверь».

ПРИМЕЧАНИЯ

     * «Euere erste lobenswerte Leistung».Таких слов в письмах не было; но, возможно, дело не в авторской неточности: в этой фразе К. выражает для себя сжато суть второго письма, применяя его с иронией к успеху в виде вселения в школу.

     ** В германском ареале перинами укрываются, ср. гл. 6.

     ***  Kathedertisch. Кажется, в русском языке нет точного обозначения для стоящего на возвышении перед классной доской большого стола.

     **** Ориг. das leichte Volk – букв. «лёгкий народ», довольно стандартное для нем. лит-ры обозначение птиц: у поэта XVII в. Иоганна Риста, Виланда, Платена.