И правда, Гансу было самое время отправляться, потому что вскоре после его ухода учитель распахнул дверь и вскричал при виде спокойно сидевших у стола К. и Фриды: «Простите за беспокойство! Но извольте мне сказать, когда же всё-таки здесь будет наведён порядок. Нам приходится сидеть там на головах друг у друга, учёба страдает, а вы здесь как ни в чём не бывало потягиваетесь в большом гимнастическом зале, а чтобы места было ещё больше, ещё и помощников отослали. Но теперь, окажите такую любезность, потрудитесь встать, да двигайтесь поживее!» И обращаясь уже к одному К.: «А ты чтобы принёс мне теперь второй завтрак из “У Моста”». Он проорал всё это в исступлении, однако слова его были относительно кроткими, даже грубое само по себе обращение на «ты». К. был тут же готов ему повиноваться, и лишь чтобы поразведать у учителя ещё кое-что, он сказал: «Но я же вроде уволен». «Уволен или не уволен, а завтрак мне изволь доставить», – сказал учитель. «Уволен или не уволен – вот про то я и хотел знать». «Ты чего болтаешь? – сказал учитель. – Ты же не согласился с увольнением». «А этого довольно, чтобы сделать его недействительным?» – спросил К. «Для меня – нет, – отвечал учитель, – уж ты можешь мне поверить, но, возможно, каким-то непостижимым образом это отменит его для старосты. А теперь давай мигом, а не то ты и вправду вылетишь, как пробка». К. был доволен, значит, учитель переговорил за это время со старостой, а, может вовсе даже и не переговорил, а просто представил себе, каким бы могло оказаться наиболее вероятное мнение старосты на этот счёт, и оно оказалось в пользу К. И вот К. собрался было что есть духу поспешить за завтраком, но уже с дороги учитель вновь его отозвал, то ли желая всего лишь испробовать услужливость К. с помощью этого особого приказания, дабы в зависимости от этого руководствоваться своими дальнейшими действиями, то ли потому, что он вновь испытал удовольствие от отдачи распоряжений и ему доставляло радость сначала заставить К. со всех ног броситься исполнять поручение, а потом, словно официанта, принудить с той же поспешностью поворотить обратно. К., со своей стороны, отдавал себе отчёт в том, что чрезмерной уступчивостью превратит себя в раба учителя и его мальчика для битья, однако в настоящий момент он всё же собирался до некоего предела терпеливо мириться с прихотями учителя, поскольку пускай даже учитель, как выяснилось это теперь, был не в состоянии на законном основании его уволить, но сделать занимаемое им место несносно мучительным он несомненно мог. Однако как раз это место сделалось теперь для К. куда более значимым, нежели прежде. Разговор с Гансом внушил ему новые, вполне может статься, совершенно невероятные, всецело безосновательные, однако теперь уж более незабываемые надежды, почти заставившие его позабыть про Варнаву. Предаваясь этим надеждам, а обходиться без этого он теперь уже не мог, ему приходилось концентрировать на них все свои силы без остатка, он не в состоянии был заботиться ни о чём ином – ни о пище, ни о жилье, ни о деревенских инстанциях, да даже и о Фриде, а ведь, по сути, дело-то было в одной только Фриде, потому что всё прочее заботило его лишь применительно к ней. Поэтому он должен был постараться сохранить это место, дававшее Фриде некую защищённость, и ему не пристало раскаиваться в том, чтобы с оглядкой на эту цель потерпеть от учителя больше, чем он стал бы терпеть в любом ином случае. Всё это было не так уж и мучительно, укладываясь в ряд непрестанных малых жизненных скорбей, и это было ничто в сравнении с тем, к чему стремился К., а он явился сюда не для того, чтобы проводить жизнь среди почестей да покоя.

     Так вот и получилось, что как был он готов тут же бежать в трактир, так же точно, согласно изменившемуся приказу, он был готов уже первым делом навести порядок в классе, чтобы сюда могла снова перейти учительница со своим классом. Однако навести порядок надо было чрезвычайно быстро, потому что после этого К. всё же надлежало доставить второй завтрак, а учитель меж тем уже испытывал сильнейший голод и жажду. К. уверил его, что всё будет сделано в лучшем виде; учитель ещё немного последил за тем, как поспешал К., как он убирал постели, сдвигал гимнастические снаряды, а попутно ещё и торопливо подметал, между тем как Фрида мыла и тёрла возвышение. Проявленное рвение, как кажется, удовлетворило учителя, он ещё обратил внимание на то, что перед дверью приготовлена куча дров для отопления (видно было, что он более не желал допускать К. к сараям), после чего удалился к детям с угрозой скоро вернуться с проверкой.

     Поработав сколько-то в молчании, Фрида спросила, почему же это К. теперь так безропотно покоряется учителю. Верно, то был сочувственный, полный участия вопрос, однако К., размышлявший о том, насколько мало удалось Фриде сдержать обещание и оградить его от помыкательства и грубости со стороны учителя, ответил коротко, что ныне, раз уж он сделался школьным сторожем, он должен этому месту соответствовать. Затем вновь воцарилось молчание, пока К., которому как раз краткий этот разговор напомнил про то, что Фрида уж давно вроде как всецело предалась тягостным раздумьям, и прежде всего на протяжении едва ли не всего разговора с Гансом, без всяких обиняков её не спросил, втаскивая дрова внутрь, что же теперь так её занимает. Фрида, медленно подняв на него взгляд, отвечала, что ничего определённого здесь нет, она думает только о трактирщице и справедливости многого из того, что она говорила. И лишь когда К. неотступно на неё насел, она после многих колебаний ответила более подробно, не прекращая при этом работы, однако не из рвения, поскольку сама-то работа при этом нисколько вперёд не двигалась, а чтобы не быть вынужденной глядеть на К. И здесь Фрида поведала, как она поначалу спокойно внимала разговору К. с Гансом, но потом некоторые слова К. заставили её испугаться, и тогда она начала острее внимать смыслу слов, и как с этого момента она уж более не могла перестать слышать в словах К. подтверждение тех увещеваний, которыми она обязана была трактирщице, но в справедливость которых она никак не могла поверить. Рассерженный чрезмерно общими обиняками К., более раздражённый, чем тронутый даже самим слезливым и жалостным Фридиным голосом (прежде всего потому, что ныне трактирщица оказывалась вновь замешанной в его жизнь, хотя бы посредством воспоминаний, поскольку в персональном качестве её успехи пока что были более чем скромными), швырнул на пол дрова, которые нёс, уселся на них и совершенно серьёзно потребовал внести полную ясность. «Уже неоднократно, – заговорила Фрида, – причём с самого начала, трактирщица из кожи вон лезла, чтобы заставить меня в тебе засомневаться, причём она не утверждала, что ты лжёшь, совсем наоборот, она говорила, что ты ребячески искренен, но сама твоя природа столь отлична от нашей, что даже когда ты говоришь искренне, мы насилу можем себя заставить тебе поверить, и если добрая наша подруга не спасёт нас прежде, мы должны будем свыкнуться с тем, чтобы тебе доверять на собственном горьком опыте. Даже с ней, с её-то даром читать сердца людей, я едва не избежала той же участи. Но после вашего последнего разговора в “У Моста” она (я только повторяю её злобные речи) тебя раскусила, так что теперь ты больше не сможешь её обвести вокруг пальца, даже если приложишь усилия к тому, чтобы скрыть свои намерения. “Да ведь он же ничего и не утаивает”, – повторяла она вновь и вновь, а после ещё прибавила: “Принудь-ка себя к тому, чтобы с какого-то любого, какого угодно момента действительно его слушать, не поверхностно только, но слушать по-настоящему”. Она сама сделала всего лишь это, и тогда ей удалось услышать примерно следующее. Ты изначально со мной спознался (она применила это унизительное слово) только потому, что я случайно тебе попалась, не показалась на тот момент отвратительной, и ещё поскольку ты, в глубоком твоём заблуждении, почитал кельнершу пивной залы заранее назначенной жертвой любого протянувшего к ней руку посетителя. Кроме этого, как стало известно трактирщице из “Барского Двора”, ты по каким-то причинам желал тогда переночевать на “Барском Дворе”, а этого ведь нельзя было добиться как-то иначе помимо меня. Впрочем, всё это уже было бы для тебя достаточным основанием, чтобы сделаться моим любовником* на ту ночь, но чтобы из этого проистекло нечто больше, требовалось чего-то ещё, и этим оказался Клам. Трактирщица не утверждает, что ей известно, чего ты хочешь от Клама, она утверждает лишь, что ты ещё прежде, чем познакомился со мной, стремился к Кламу с той же самой силой, что и потом. Разница состояла лишь в том, что прежде ты был лишён какой-либо надежды, теперь же, как ты полагал, в моём лице ты располагал надежным средством для того, чтобы действительно в скором времени пробиться к Кламу, причём даже располагая над ним превосходством. Как же мне сделалось страшно, впрочем, лишь на миг, без глубоких причин, когда ты сегодня как-то сказал, что прежде, чем ты со мной познакомился, ты блуждал здесь как впотьмах. Похоже, те же самые слова употребила трактирщица, ведь она тоже говорит, что ты осознал свою цель лишь с тех пор, как познакомился со мной. Отсюда-то и получилось, что ты себе возомнил, что завоевал в моём лице Кламову любовницу, а тем самым располагаешь залогом, который может быть обменен лишь на какую-то ценность большего достоинства. Твоим единственным устремлением остаётся теперь торг с Кламом относительно размеров этой самой ценности. Поскольку я для тебя не значу ничего, а ценность – всё, в отношении меня ты готов на любые уступки, в отношении же ценности весьма упрям. Поэтому-то тебе безразлично, что я лишилась места на “Барском Дворе”, безразлично, что мне пришлось оставить также и “У Моста”, безразлично, что я должна буду исполнять тяжёлую работу школьного сторожа, в тебе нет нисколько нежности, да даже нет времени для меня, ты предоставил меня помощникам, и ревность тебе совершенно неведома, моё единственное достоинство для тебя состоит в том, что я была Кламовой любовницей, в своём неведении ты прилагаешь усилия к тому, чтобы не дать мне позабыть Клама, чтобы в конце концов я не так уж сильно противилась, когда настанет решающий миг, и всё же ты сражаешься также и против трактирщицы, которую почитаешь единственным человеком, способным вырвать меня у тебя, потому-то ты и довёл свою с ней схватку до крайности, чтобы тебе пришлось оставить вместе со мной “У Моста”, в том же, что я, постольку поскольку это зависит лишь от меня, при любых обстоятельствах остаюсь твоим достоянием, у тебя нет и тени сомнения. Собеседование с Кламом представляется тебе обычной сделкой: мена за мену. Ты просчитал все возможности: при условии, что ты достигнешь искомой цены, ты готов на всё; если Клам меня пожелает, ты меня ему отдашь, если же он пожелает, чтобы ты остался при мне, ты останешься, пожелай он, чтобы ты меня прогнал, ты меня прогонишь, но ты готов также, если это окажется выгодным, разыграть и комедию, так что ты прикинешься, что меня любишь, а его безразличие попытаешься преодолеть тем, что станешь всячески выпячивать своё ничтожество и стыдить его самим фактом того, что ты сделался его преемником, или же ты передашь ему мои любовные насчёт него признания, которые я и вправду сделала, и попросишь его, чтобы он снова меня принял, впрочем, заплатив определённую цену, если же ничего из этого не поможет, ты примешься просто выпрашивать от имени супружеской четы К. Когда же после всего этого, заключила свои рассуждения трактирщица, ты убедишься в том, что во всём, совершенно во всём обманулся, как в своих предположениях, так и надеждах, в своих представлениях о Кламе и его отношениях со мной, тогда-то и начнётся для меня ад, ибо тогда я взаправду останусь единственным твоим достоянием, которым ты будешь вынужден ограничиться, однако в то же самое время и достоянием, оказавшимся совершенно бесполезным, ты станешь со мной соответственным образом обращаться, поскольку нет в тебе иного ко мне чувства, кроме чувства собственника».

     К. выслушал Фриду напряжённо, судорожно сжав губы, дрова под ним начали раскатываться, так что сам он едва не соскользнул на пол, он же не обратил на это внимания, и лишь теперь поднялся, уселся на возвышение, взял Фриду за руку, которую та слабо пыталась отдёрнуть, и сказал: «В твоём рассказе мне не всё время удавалось разделить твоё собственное мнение от мнения трактирщицы». «Это было исключительно мнение трактирщицы, – ответила Фрида, – я выслушала всё это, поскольку высоко её ценю, однако впервые в жизни я целиком и полностью её мнение отвергла. Всё, что она говорила, показалось мне таким жалким и мелочным, таким далёким от понимания того, как обстоят наши с тобой дела. Скорее мне представлялась правдой полная противоположность всему тому, что она говорила. Я вспоминала тусклое утро после нашей первой ночи. Как ты стоял возле меня на коленях с таким взглядом, словно всё пропало. И как затем всё и в самом деле обернулось так, что я, как ни силилась, не помогала тебе, а лишь мешала. Через меня стала твоим врагом трактирщица, и врагом могущественным, которого ты постоянно недооцениваешь; ради меня, о ком тебе пришлось заботиться, ты должен был бороться за своё место, оказался в невыгодном положении перед старостой, должен был покориться учителю, очутился заложником у помощников, но самое худшее: ради меня, быть может, тебе пришлось провиниться перед Кламом. То, что ты теперь неизменно хочешь пробиться к Кламу, является всего только бессильным стремлением как-то его умилостивить. И я себе сказала, что трактирщица, уж наверняка знающая всё это куда лучше меня, хочет своими нашёптываниями уберечь меня от слишком горьких угрызений. Благонамеренные, однако излишние старания. Моя к тебе любовь помогла бы мне во всём, в конечном итоге она помогла бы пробиться также и тебе, пускай даже не здесь, в деревне, так где-нибудь ещё, и одно доказательство собственной силы уже было ей дано, когда она уберегла тебя от Варнавиного семейства». «Таким, значит, было тогда твоё противоположное мнение, – сказал К. – И что же переменилось с тех пор?» «Не знаю, – отвечала Фрида и посмотрела на сжимавшую её руку руку К., – быть может, ничего не переменилось; когда ты так вот рядом со мною и спрашиваешь так спокойно, мне сдаётся, что не переменилось ничего. На деле же…» Здесь она отняла у К. свою руку и принялась плакать, сидя прямо напротив него и даже не пряча слёз; она как бы нарочно выставила на обозрение своё сплошь залитое слезами лицо, словно плакала она не о себе, а, значит, ей нечего было скрывать, но плакала о предательстве К., так что ему должна была достаться также и вся удручающая прискорбность этого зрелища. «На деле же всё переменилось с тех самых пор, как я услышала твой разговор с мальчиком. Как невинно ты начал, с вопросов о домашних обстоятельствах, о том и сём, это всё равно как ты вошёл тогда и в пивной зал, такой обаятельный, душа нараспашку, и так по-детски старательно отыскивал мой взгляд. Не было никакого отличия от того, прежнего раза, и я желала лишь, чтобы трактирщица была здесь, слышала тебя и попыталась бы вновь настаивать на своём мнении. Как вдруг после, не знаю, как это произошло, я заметила, с каким намерением ты разговаривал с мальчиком. Участливыми словами ты вкрался ему в доверие, которое нелегко было завоевать, чтобы затем без помех устремиться к цели, которую я постигала всё лучше и лучше. Этой целью была женщина. Из твоих вроде бы пронизанных заботой о ней речей совершенно неприкрыто проглядывала нацеленность исключительно лишь на собственную выгоду. Ты предал женщину ещё прежде, чем её завоевать. В твоих словах я услышала не только собственное прошлое, но и будущее, словно трактирщица сидела рядом со мной и всё мне поясняла, я же изо всех сил пыталась прогнать её прочь, но отчётливо видела всю безнадёжность таких усилий, да при этом ведь, собственно, преданной была уже не я, да и я ещё не была предана, но чужая женщина. И когда после я собралась с силами и спросила Ганса, кем бы он хотел сделаться, а он ответил, что хотел бы стать, как ты, то есть сделался уже полностью твоим, то разве велика теперь была разница между ним, добрым мальчуганом, чьим доверием злоупотребили здесь, – и мной в пивной зале в тот раз?»

     «Всё, – сказал К., между тем как привыкание к упрёку дало ему возможность собой овладеть, – всё, что ты теперь говоришь, в определённом смысле справедливо, лжи здесь во всяком случае нет, вот только вражды в избытке. Всё это мысли трактирщицы, моего врага, пускай даже тебе кажется, что они – твои собственные, и это меня утешает. Однако они поучительны, ведь от трактирщицы многому можно научиться. Мне-то она этого не сказала, при том, что вообще-то меня не щадила, очевидно, она доверила это оружие тебе в надежде, что ты пустишь его в дело в особенно скверный для меня момент или когда всё будет висеть на волоске; если я злоупотребил тобой, так схожим же образом злоупотребила тобой и она. Но ты подумай, Фрида: даже если всё именно так и есть, как говорит трактирщица, всё это было бы так уж скверно лишь в одном случае, а именно если бы ты меня не любила. Лишь тогда, и только тогда дело бы действительно обстояло так, что я расчётливо и вероломно тебя завоевал, чтобы наживаться на этом достоянии. Быть может тогда в мой план входило бы даже то, что я в тот раз, чтобы возбудить в тебе сочувствие, предстал с тобой рука об руку с Ольгой, и трактирщица только позабыла занести в список моих злодейств также и это. Но если такому скверному случаю здесь нет места, и тебя не похищал в тот раз коварный хищник, но ты пошла мне навстречу точно так же, как и я пошёл навстречу тебе, и мы отыскали друг друга в полном самозабвении, скажи мне, Фрида, как быть тогда? Тогда дело, которым я здесь занимаюсь, настолько же моё, насколько и твоё, и различие здесь может проводить лишь враг. Это верно во всём, в том числе и применительно к Гансу. Кроме того, давая оценку нашему разговору с Гансом, ты со своей чуткостью очень сильно всё преувеличила, потому что если даже наши с Гансом интересы и не полностью совпадают, всё же они расходятся не настолько, чтобы меж ними имелась противоположность, да, кроме того, наш с тобой разлад не остался скрытым от Ганса, а если ты думаешь именно так, ты очень недооцениваешь этого предусмотрительного мужчинку, но даже если всё это могло от него укрыться, это, я надеюсь, никому бы не причинило вреда».

     «Так трудно во всём этом разобраться, К., – сказала Фрида и вздохнула, – я уж точно никакого к тебе недоверия не испытываю, и если что-то подобное перешло от трактирщицы на меня, я буду счастлива это от себя отшвырнуть и на коленях молить тебя о прощении, что я, по сути, всё время и делаю, даже если говорю такие недобрые слова. Правдой, однако, остаётся то, что ты многое от меня утаиваешь: ты приходишь и уходишь, а я даже не знаю, откуда и куда. Когда Ганс постучал, ты даже произнёс имя Варнавы. Да приходилось ли тебе хоть однажды звать меня по имени с такой любовью, как – из непостижимых для меня причин – назвал ты это ненавистное имя! Если в тебе нет ни капли доверия мне, то как, скажи, было не возникнуть во мне недоверия к тебе, ведь я же была всецело предоставлена трактирщице, чьи слова, как кажется, ты тогда подтверждал своим поведением. Не во всём, я не стану утверждать, что ты удостоверял её во всём совершенно, разве не прогонял ты постоянно ради меня помощников? Ах, когда бы ты только знал, с каким томлением отыскивала я благие для меня ростки во всём, что ты делаешь и говоришь, пускай даже это мучит меня». «Прежде всего, Фрида, – сказал К. – я не утаиваю от тебя ничего, даже самой малости. Как же ненавидит меня трактирщица и как она силится вырвать тебя у меня, и к каким постыдным средствам она при этом прибегает, и как же ты ей в этом поддаёшься, Фрида, как же ты ей поддаёшься! Скажи мне, в чём именно я что-то от тебя утаиваю? Про то, что я хочу добраться до Клама, ты знаешь, что ты не можешь мне в этом посодействовать, так что я должен этого добиться собственными силами, тебе также известно, а что мне пока что это не удалось, ты видишь сама. Надо ли мне пересказывать свои бесплодные попытки, которые в достаточной степени меня обескураживают в действительности, и тем самым лишать меня решимости вдвойне? Стоит ли мне, к примеру, хвалиться тем, что мёрз понапрасну до самого вечера у дверцы Кламовых саней? Радуясь тому, что больше не обязан думать о таких вот предметах, я спешу к тебе, и здесь всё то же вновь обращается против меня с угрозой – уже с твоей стороны. А что до Варнавы, так я действительно его ожидаю. Ведь он Кламов посыльный, и не я его назначил на это место». «Опять этот Варнава, – воскликнула Фрида, – не верю я, что он хороший посыльный». «Возможно, ты права, – сказал К., – но он – единственный посыльный, которого ко мне отправляют». «Тем хуже, – сказала Фрида, – тем более следует тебе его остерегаться». «К сожалению, пока что он не давал мне для этого повода – со смехом отвечал К. – Является он редко, а то, что он приносит, несущественно, и лишь то, что это происходит от Клама, придаёт этому ценность». «Но послушай, – сказала Фрида, – ведь даже Клам уж больше не является твоей целью, и, быть может, это меня и беспокоит больше всего: то, что ты всё время, не обращая на меня внимания, пробивался к Кламу, было скверно, но ещё куда сквернее то, что ты, как кажется, уже и от Клама уклонился, этого даже трактирщица не предвидела. Согласно ей, моё счастье, это сомнительное и при том весьма осязаемое счастье, должно было закончиться тогда, когда ты наконец убедишься в том, что твои надежды на Клама были напрасны. Однако теперь ты не ждёшь даже и этого дня: внезапно нам на голову сваливается мальчуган, и ты принимаешься с ним биться за его мать так, словно от этого зависит твоя жизнь». «Ты верно поняла мой разговор с Гансом, – сказал К., – так всё на самом деле и было. Но разве твоя прежняя жизнь до такой степени сделалась для тебя небывшей (разумеется, трактирщицу мы сюда не будем включать, которая не допустит, чтобы её также отторгли), что ты уж больше не ведаешь, как нужно сражаться, чтобы пробиться наверх, особенно когда происходишь из низов? Как приходится пускать в ход всё, что так или иначе внушает надежду? А эта женщина происходит из замка, она сама мне про это сказала, когда я в первый день приблудился к Лаземану. Что могло быть естественнее, чем просить у неё совета, а то и помощи: если трактирщица досконально знает все препятствия, которые удерживают от Клама, то этой женщине, быть может, известен путь, ведь она сама по нему спустилась». «Путь к Кламу?» – спросила Фрида. «К Кламу, разумеется, а куда же ещё», – отвечал К. Затем он вскочил на ноги: «Но теперь самое время доставить второй завтрак!» Со всей настоятельностью, далеко выходившей за все мыслимые и немыслимые обоснования, Фрида просила его остаться, так, словно лишь отказом от этой вылазки он мог удостоверить всё утешительное, что ей сказал. Однако К. напомнил ей про учителя, указал на дверь, которая каждый миг могла распахнуться с громовым раскатом, пообещал также сразу же вернуться, так что ей даже топить не надо будет: он сам обо всём позаботится. Наконец, Фрида безмолвно смирилась. Когда уже на улице К. тяжело зашагал по снегу (дорожку давно надо было расчистить: просто поразительно, как медленно продвигалась работа), то увидал, что один из помощников, измотанный до невозможности, продолжает держаться за прутья решётки. Лишь один, а где же второй? Выходит, К. удалось сломить выдержку хотя бы одного? Оставшийся, что естественно, был ещё достаточно свеж, что можно было заметить по тому, как он, оживившийся при виде К., тут же возобновил своё заламывание рук и страстное вращение глазами. “Прямо-таки образцовая неуступчивость”, – промолвил К. самому себе, прибавив тут же: “С ней, пожалуй, так и околеешь на этой решётке”. Но по внешнему виду у К. не было для помощников ничего, кроме грозно выставленного кулака, исключавшего всякую возможность сближения, и помощник действительно в испуге сдал-таки порядочно назад. Здесь Фрида как раз отворила окно, чтобы, как было оговорено с К., проветрить перед протапливанием. Помощник сразу же отстал от К. и, притягиваемый неодолимой силой, прокрался к окну. С лицом, раздираемым эмоциями дружелюбия в отношении помощника и молящей беспомощности – в отношении К., Фрида чуть взмахнула рукой из окна поверху, причём неясно было, отгоняет ли она помощника или же приветствует, впрочем, тот не поддавался сомнениям, но подходил всё ближе. Здесь Фрида поспешно захлопнула внешнее окно, но осталась стоять за ним с рукой на ручке, склонив набок голову с громадными глазами и застывшей на губах улыбкой. Известно ли ей было, что тем самым она более приманивала помощника, чем его отпугивала? Но К. не стал больше оглядываться, он хотел по возможности поспешить и вскоре вернуться назад.

ПРИМЕЧАНИЯ

     * Liebhaber. См. выше (гл. 3) примечание относительно Geliebte. Здесь же ниже Фрида продолжает себя именовать «возлюбленной (Geliebte) Клама».