[Глава десятая]

Конец

Накануне тридцать первого дня рождения К. (было около девяти вечера, время, когда улицы замирают[*]) два шпика[†] явились к нему на квартиру. Бледные и жирные, они были облачены в долгополые сюртуки и цилиндры, смотревшиеся на их головах словно влитые. После состоявшегося у дверей квартиры небольшого обмена любезностями насчёт того, кому входить первым, та же процедура, но уже с бóльшим размахом, повторилась перед дверью самого К. Хотя о предстоящем визите его не уведомили, сам К., также облачённый в чёрное, сидел на стуле вблизи двери и медленно натягивал новые, плотно облегавшие пальцы перчатки, в позе, в которой обычно ожидают гостей. Он тут же поднялся с места и с любопытством посмотрел на посетителей. «Так, значит, это вас ко мне направили?» – спросил он. Шпики кивнули, каждый цилиндром в руке указал на другого. К. вынужден был сознаться, что ожидал иного посещения. Он подошёл к окну и ещё раз глянул на тёмную улицу. Вот и почти все окна по другую сторону были ещё погружены во тьму, во многих опущены шторы. В освещённом окне того же этажа, за решёткой играли двое маленьких детей, они тянули друг к другу руки, еще не в состоянии сдвинуться с места. “А шлют-то за мной всё старых, третьеразрядных актёров из массовки, – сказал К. самому себе и оглянулся, чтобы убедиться в этом[‡] ещё раз. – Пытаются разделаться наименее накладным способом”. К. резко к ним повернулся и спросил: «В каком театре играете?» «В театре?» – один из шпиков, тот, у которого подергивались уголки рта, обратился за помощью к другому. Другой же вёл себя как немой, который всё воюет с непокорным ему организмом. “Не готовы вы к тому, чтобы вам задавали вопросы”, – сказал К. сам себе и отправился за шляпой.

Ещё на лестнице шпики собрались было вцепиться в К. и схватить его за руки, однако К. сказал: «Только на улице, я не болен». Но сразу за дверью они повисли на нём, причём таким манером ни с каким мужчиной К. пока что ходить не доводилось. Свои плечи они плотно уставили позади его плеч, и не сгибали рук, но воспользовались ими, чтобы обвить руки К. по всей длине, пальцы же переплели своими – какой-то школярской хваткой, натренированной и неодолимой. К. шёл, тесно зажатый меж ними, все трое слились в такую цельность, что, приди кому-то в голову расколошматить одного из них, в мелкую пыль рассыпались бы все. По сути, такая цельность может образовываться едва ли не из одного лишь неживого.

Проходя под лампами, К. то и дело пытался, как ни затруднительно это оказывалось при таком тесном контакте, разглядеть своих провожатых поотчётливее, нежели то было возможно в сумраке его комнаты[§]. “Верно, это тенора”, – подумалось ему при виде их тяжеловесных вторых подбородков. Тошно делалось от этих вылизанных лиц. Так и виделась подчищающая рука, пробегающая по уголкам их глаз, разглаживающая верхнюю губу, выскрёбывающая складки подбородка[**].

Заметив это, К. замер на месте, вследствие чего остановились также и остальные; они находились на краю открытой безлюдной площади, украшенной насаждениями[††]. «И почему только мне прислали именно вас!» – скорее даже не спросил, но выкрикнул он. Вероятно, никакого ответа у шпиков не имелось, они ждали с повисшими свободными руками, как ждут санитары, когда надо дать передохнуть больному. «Дальше не пойду», – наугад сказал К. На это шпикам даже и отвечать не было нужды, довольно было того, что они не ослабили хватки и попробовали сдвинуть К. с места, однако К. не давался. “Сила мне уж больше не потребуется, потрачу-ка теперь её целиком”, – думалось ему. Вспомнились мухи, силящиеся, отрывая лапки, сорваться с клейкого прута. “Шпикам придётся попотеть”.

Здесь к ним на площадь из переулка, проложенного намного глубже, вышла по маленькой лестнице барышня Бюрстнер. Он был не вполне уверен, действительно ли то была она, во всяком случае сходство было велико. Но К. было совершенно неважно, действительно ли это барышня Бюрстнер, просто на ум ему тут же пришла полная никчёмность[‡‡] сопротивления. Ничего героического не было в том, что он теперь сопротивляется, что создаёт шпикам трудности, что, давая теперь отпор, он вроде бы пытается насладиться последними отблесками жизни. Он зашагал, и от радости, тем самым доставленной им шпикам[§§], некая отрада нахлынула также и на него. Теперь они мирились с тем, что он сам определяет направление, и он прокладывал его тем путём, которым следовала перед ними барышня, однако вовсе не с тем, чтобы её нагнать, и не оттого, что ему хотелось видеть её как можно дольше, но только для того, чтобы не позабыть тот призыв к трезвлению, который она ему явила. “Единственное, что я могу теперь сделать, – говорил он самому себе, и соразмерность его шагов и шагов трёх прочих[***] подтверждала его мысли, – единственное, что я могу теперь сделать, это до самого конца сохранить трезвость суждения. Я всегда мечтал ухватить мир за вихор, да ещё с не слишком благовидными целями. Это было неправильно, так следует ли мне теперь выказать, что даже продолжавшаяся год тяжба не смогла меня ничему научить? Что мне, так и угомониться несмысленной тварью? Неужели кто-то сможет мне сказать, что в начале тяжбы я хотел её завершить, а теперь, когда она в финале, вознамерился вновь её начать? Не желаю, чтобы так говорили. Я благодарен за то, что на этом пути мне отрядили этих полунемых шпиков, лишённых разумения, и что мне дарована возможность сказать себе самое необходимое”.

Барышня меж тем свернула в боковой переулок, но К. мог уже обойтись и без неё, он всецело отдался своим сопровождающим. Теперь все трое в полном согласии шествовали в лунном сиянии по мосту, и здесь уж шпики с готовностью поддавались всякому движению, исходившему от К., так что когда он чуть подался к перилам, все трое поворотились туда единым фронтом. Блестевшая и дрожавшая в лунном свете вода обтекала островок, на котором громоздились, словно их сюда сволокли всех разом, лиственные кроны деревьев и кустарников. Под ними, теперь невидимые, пролегали посыпанные гравием дорожки с удобными скамьями, на которых К., что ни лето, имел обыкновение растянуться и развалиться. «Вообще-то я вовсе не хотел останавливаться», – сказал он сопровождающим, устыдившись их предупредительности. Кажется, один из них ещё мягко попенял другому за спиной у К. на эту ложно понятую остановку[†††], и затем они двинулись дальше.

Они прошли несколько взбегавших наверх переулков, по которым там и сям были расставлены полицейские – то в отдалении, то совсем вблизи. Один из них, с пышными усами, положив руку на рукоять[‡‡‡] сабли, словно бы нарочно придвинулся к их, нельзя сказать, чтобы вовсе не внушавшей подозрение группе[§§§]. Шпики запнулись, полицейский, казалось, уже открывал рот, и здесь К. с силой увлёк сопровождающих вперёд. Он ещё несколько раз осторожно оглядывался посмотреть, не следует ли полицейский за ними, но когда их отделил от него угол, К. пустился бегом, и шпикам, несмотря на одышку, также пришлось бежать с ним вместе[****].

Так они стремительно выкатились из города, который в данном направлении почти без всякого перехода смыкался с полями. Небольшая каменоломня, покинутая и запущенная, располагалась невдалеке от всё ещё вполне городского дома. Здесь шпики остановились – то ли в силу того, что это место с самого начала было их целью, то ли потому, что они были уже слишком измучены, чтобы бежать ещё дальше. Теперь они отпустили молчаливо ожидавшего К., сняли цилиндры и, продолжая оглядывать каменоломню, носовыми платками стёрли пот со лба. Повсюду лежало лунное сияние с его естественностью и покоем, несвойственными никакому иному свету.

Обменявшись несколькими любезностями относительно того, кому исполнять следующие задачи (похоже, поручение было дано шпикам без какого-либо распределения ролей), один из них подошёл к К. и снял с него пиджак, жилет и, наконец, рубашку. К. непроизвольно задрожал, в ответ на что шпик легонько шлёпнул его по спине, чтобы он успокоился. Далее он заботливо сложил предметы гардероба, как вещи, которые ещё понадобятся, пускай даже не в ближайшее время. Чтобы оставшийся в неподвижности К. не подвергся действию всё же прохладного ночного воздуха, шпик этот взял его под руку и немного с ним походил вперёд и назад, между тем как другой шпик всё обследовал каменоломню на премет подходящего места. Отыскав его, он подал знак, и первый повёл К. туда. Это было невдалеке от стены карьера, там валялась выломанная глыба[††††]. Шпики усадили К. на землю и прислонили к глыбе, на неё же опёрли голову. Несмотря на все их усилия, как и на всю проявленную К. готовность им помочь, его поза оставалась чрезвычайно принуждённой и недостоверной. Поэтому один из шпиков попросил другого, чтобы тот на миг предоставил ему уложить К., но и это не помогло. Наконец, они оставили К. в положении, ничуть не лучшем тех, которых уже удавалось достигнуть. Затем один из шпиков распахнул сюртук и достал из ножен, висевших на опоясывавшем жилет поясе, длинный и узкий обоюдоострый мясницкий нож, высоко его поднял и при свете проверил лезвия. Снова начались отвратительные любезности: один прямо через К. протягивал нож другому, а тот – назад первому. Теперь К. отчётливо сознавал, что его долг состоял в том, чтобы выхватить нож, перелетавший над ним с рук на руки, и собственноручно им себя пронзить. Однако он не стал этого делать, но изогнул остававшуюся пока что свободной шею и стал оглядываться вокруг. Он так и не смог пройти испытание до конца и взять всю работу на себя, сняв её с инстанций, а ответственность за это последнее упущение лежала на том, кто лишил его остатка потребных на то сил. Взгляд его упал на верхний этаж соседствовавшего с каменоломней дома. Зажёгся свет в одном окне, и тут же распахнулись его створки, какой-то человек, смотревшийся издали жалким и тонким на своей высоте, далеко перегнулся через подоконник и ещё дальше вытянул[‡‡‡‡] руки. Кто это был? Друг? Добряк? Соучастник? Спаситель? Одиночка? Или в нём были все? Существовало ли ещё спасение? Имелись ли позабытые доводы? Разумеется, они были. Хоть логика и несокрушима, однако она не может противиться человеку, который желает жить. Где тот судья, которого он так и не увидал[§§§§]? Где высший суд, до которого он так и не дошёл? Он поднял руки и растопырил пальцы.

Но на горло К. уже легли ладони одного из шпиков, между тем, как другой воткнул ему нож глубоко в сердце и дважды его там повернул. Стекленеющим взглядом К. ещё увидал, как те двое наблюдают решающий акт[*****], прижавшись щека к щеке вплотную к его лицу. «Как собаку!» – сказал он[†††††], словно стыду определено было его пережить.

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 

 

[*] Далее вычеркнуто: «ожидал». По всей видимости, речь о К., ожидающем своих палачей.

 

[†] В оригинале Herren, т. е. «господа». Всё же это не кажется мне удачным воспроизведением смысла слова Herr по-русски: по-немецки оно более нейтрально. Есть хорошее итальянское слово sbirro, оно, кажется, отчасти укоренено и в русском (сбир) и довольно уместно в данном случае, поскольку при общем правовом вакууме в Италии периода раздробленности такими сбирами могли оказываться как вполне уполномоченные представители государственной власти, так и полулегальные прислужники местных князьков, и заправские бандиты. Ср. также пару омерзительных гангстеров из рассказа Хемингуэя «Убийцы».

 

[‡] Вместо вычеркнутого: «невероятном».

 

[§] Далее вычеркнуто: «Он вновь и вновь пугался мертвенного цвета их лиц».

 

[**]  Далее вычеркнуто: «Брови им словно приставили, так что они раскачивались независимо от ходьбы».

 

[††] Ориг. “mit Anlagen geschmückte Platz”. Не вполне ясно, что именно подразумевается под Anlagen. Переводчики на разные языки понимают это и как клумбы, и как лужайки с цветами, и как газоны. Вероятно, заблуждается украинский перевод, где говорится про «будинки установ» (т. е. строения учреждений).

 

[‡‡] Вместо вычеркнутого: «безразличие».

 

[§§] Вычеркнуто: «стражникам (Wächtern)» (надо полагать, полная глубокого смысла описка автора: теперешние “господа” накладываются в его представлении на Франца с Виллемом из 1-й главы).

 

[***] Так у автора. Издатели (следом за Максом Бродом) исправляют на «двух», забывая почему-то третью спутницу К. в его последнем путешествии, настоящую или мнимую барышню Бюрстнер, чьи шаги (вероятно, на обуви с высокими каблуками) также должны были четко раздаваться среди тиши вечерних улиц.

 

[†††] Слова: «эту ложно понятую остановку» заменили вычеркнутые «на то, что он остановился».

 

[‡‡‡] Далее вычеркнуто: «доверенной ему государством». Вероятно, контраст грязной и абсурдной возни, происходящей вокруг К., с упорядоченным хотя бы номинально государственным механизмом, становился благодаря данной характеристике особенно разительным, но поскольку Кафка избегает простых рецептов и до конца прояснённых ситуаций, он эту ремарку и снял. Ср. тж. два след. прим.

 

[§§§] Вычеркнуто продолжение: «“Государство протягивает мне руку помощи, – сказал К. шёпотом на ухо одному из шпиков. – Как если бы я транслировал-таки тяжбу в область государственного права”» Ещё один вычеркнутый вариант: «Чего доброго дойдёт до того, что мне придётся защищать шпиков от государства.

 

[****] Показательное место, указывающее на «противозаконность» суда и его несогласованность с официальной властью.

 

[††††] Вычеркнуто: «напоминавшая по форме невысокий пень».

 

[‡‡‡‡] Вычеркнуто: «раздвинул руки в стороны».

 

[§§§§] Далее вычеркнуто: «Где высший суд? Прошу слова! [Можно тж. перевести: Мне есть что сказать!] Я поднимаю руку».

 

[*****] Ориг. Entscheidung, что означает прежде всего «решение», «постановление суда», «приговор» но также и «финал», «решающий поединок».

 

[†††††] Вычеркнутые варианты продолжения: «последним его чувством был стыд». Ещё: «до самого последнего вздоха стыд так его и не покинул».