[Глава третья]

Предварительное следствие

К. сообщили по телефону, что в следующее воскресенье будет иметь место небольшое следствие по его вопросу. При этом его внимание обратили на то, что такие следственные действия будут теперь повторяться регулярно, быть может, и не всякую неделю, но с определённой частотой. С одной стороны, все заинтересованы в том, чтобы поскорее довести дело до конца, с другой же стороны, расследованию следует быть во всех отношениях основательным и из-за связанного с этим напряжения оно ни в коем случае не должно продолжаться слишком долго. Потому-то и был избран этот компромиссный вариант таких вот стремительно сменяющих друг друга, но кратких заседаний. В качестве дня заседания было избрано воскресенье, дабы не доставлять помех профессиональной деятельности К. Предположили изначально, что он с этим согласится, если же ему предпочтительнее другое время, ему пойдут навстречу, насколько это возможно. Например, следственные действия могут быть предприняты также и по ночам[*], однако тогда, надо полагать, К. будет недостаточно бодр. Как бы то ни было, поскольку К. никаких возражений не выдвигает, можно будет остановиться на воскресенье. Само собой разумеется, он обязан туда явиться, об этом, вероятно, ему не следовало бы и напоминать. Здесь ему назвали номер дома, в котором всё и будет происходить, это был дом на отдалённой улице в пригороде, где К. никогда не бывал.

Выслушав это сообщение, К. ничего не ответил, но просто повесил трубку; он сразу принял решение отправиться туда в воскресенье, несомненно, это было необходимо сделать, делу был дан ход, и он должен был ему противостать: первое следственное заседание должно было сделаться также и последним. Он в раздумье стоял у аппарата, когда услышал позади голос замдиректора, который хотел позвонить, однако К. стоял у него на пути. «Скверные известия?» – мимоходом осведомился замдиректора, не с тем, чтобы про что-то узнать, но чтобы удалить К. от аппарата. «Нет-нет», – ответил К., отступил в сторону, но так никуда не ушёл. Замдиректора снял трубку и в ожидании соединения прямо поверх микрофона сказал: «Один вопрос, господин К.: не доставите ли вы мне удовольствие в воскресенье утром, составив мне компанию на яхте? Собирается присутствовать немалое общество, и в том числе, разумеется, ваши знакомые. Будет среди прочих и прокурор Хастерер[†]. Сможете быть? Ну, давайте же!» К. попытался взять в толк то, что сказал замдиректора. Это имело для него немалое значение, потому что данное приглашение замдиректора, с которым они всегда были в контрах, означало попытку примирения с его стороны и говорило о том, какой значительной персоной сделался в банке К. и какими ценными представлялись его дружба или хотя бы нейтралитет второму по рангу лицу в банке. Приглашение это было унижением для замдиректора, пускай даже оно делалось мимоходом и поверх трубки, всего-навсего в ожидании телефонного соединения. Однако К. довелось унизить его ещё раз, когда он сказал: «Большое спасибо! Но, к сожалению, в воскресенье я занят, у меня уже назначено одно мероприятие». «Жаль», – сказал замдиректора и перешёл к телефонному разговору, который ему как раз обеспечили. Разговор был совсем даже не короткий, однако по рассеянности К. оставался возле аппарата всё это время. Лишь после того, как замдиректора дал отбой, он испугался и сказал с тем, чтобы хотя бы в малой степени оправдать своё излишнее там пребывание: «Мне только что позвонили о том, что я должен кое-куда явиться, однако забыли сказать, к какому часу». «Ну, так переспросите же», – сказал замдиректора. «Не так уж это и важно», – сказал К., хотя тем самым его прежнее, и так достаточно зыбкое извинение обесценилось ещё сильнее. Уже уходя, замдиректора обговорил с ним иные вопросы. И хотя К. прикладывал усилия к тому, чтобы ему отвечать, думал он главным образом про то, что лучше всего ему будет отправиться туда в воскресенье к девяти утра, потому что по будним дням все суды открываются именно в это время.

Воскресенье выдалось пасмурным. К. был очень утомлён, поскольку из-за устроенного завсегдатаями праздника допоздна засиделся в пивной, так что едва не проспал. Он впопыхах оделся, не имея времени на то, чтобы поразмыслить и воплотить в действительность разнообразные планы, измышленные им за неделю, и, даже не позавтракав, бегом отправился в пригород, куда ему предписано было явиться. Поразительно, однако при том, что у него не было ни минуты на то, чтобы оглядываться по сторонам, ему повстречались все трое сотрудников, принимавших участие в его деле – Рабенштайнер, Кулич и Каминер. Первые двое ехали в трамвае наперерез К., Каминер же сидел на террасе кофейни и, как раз когда К. проходил мимо, с любопытством перегнулся через перила. Все они, верно, проводили его взглядом и подивились тому, как резво бежит их начальник; между тем чувство, удержавшее К. от того, чтобы воспользоваться транспортом, заключалось в неком своенравном желании поступать наперекор: он испытывал отвращение ко всякой, пусть даже самомалейшей помощи в этом – исключительно его – деле, а сверх того он не желал никого к нему привлекать, пускай в самой наиотдалённейшей степени, и ещё он не испытывал ни малейшего желания унижаться перед следственной комиссией чрезмерной пунктуальностью прибытия. Так что теперь он бежал со всех ног, чтобы по возможности добраться до места к девяти, хотя какого-то определённого времени ему и не назначали.

К. полагал, что опознает дом ещё издали по какому-либо отличительному признаку, которого сам он отчётливо не представлял, или же по какому-то необычному оживлению перед входом. Однако по обе стороны улицы Юлия, на которой он должен был находиться (в её начале К. на миг приостановился) высились исключительно единообразные строения: высокие, серые, населённые беднотой доходные дома. Нынче, воскресным утром, оконные проёмы были по большей части заняты: где-то на подоконники, покуривая, опирались мужчины в одних рубашках, или же они бережно и нежно поддерживали сидевших там малышей. Другие окна были заполнены постельными принадлежностями, поверх которых, случалось, промелькивала растрёпанная женская голова. Люди перекликались через улицу, и как раз один такой выкрик вызвал взрыв хохота над головой К. С правильным отстоянием друг от друга вдоль улицы располагались небольшие, располагавшиеся ниже мостовой лавочки с различной провизией, в которые можно было попасть, миновав несколько ступенек. Женщины сновали возле них, входя и выходя, или же болтали, стоя на ступеньках. Один торговец овощами, предлагавший свой товар окнам верхних этажей, будучи столь же невнимательным, как и К., едва не сбил его тележкой с ног. Тут же чудовищно завыл[‡] отслуживший своё в более благополучных городских кварталах граммофон.

К. ещё углубился в переулок, теперь он шёл медленнее, так, словно у него вдруг появилось время или же словно следователь[§] мог за ним наблюдать из какого-то окна, так что теперь ему было известно, что К. отыскался. Было чуть позже девяти. Искомый дом находился довольно далеко, он был прямо-таки необычайно обширен, особенно высокой и широкой была подворотня. Очевидно, она была предназначена для грузовых экипажей, принадлежавших различным товарным складам: запертые в настоящий момент, они окаймляли широкий двор, некоторые из красовавшихся на их вывесках названий фирм были знакомы К. по банку. В отличие от обыкновения, К. вплотную погрузился в отслеживание всех этих внешних моментов и на какое-то время задержался у входа во двор. Босой человек сидел на ларе вблизи от него и читал газету. Двое мальчишек раскачивались на тачке. Перед колонкой стояла изнурённая молоденькая девушка в ночной кофточке и разглядывала К., пока её кувшин наполнялся водой. На натянутой между двух окон в углу двора верёвке уже сохло мокрое бельё. Внизу стоял мужчина и руководил работами, подавая команды.

К. повернулся к лестнице, чтобы подняться в следственное помещение, но тут же остановился вновь, ибо помимо этой лестницы он увидал во дворе ещё три подъезда с лестницами наверх, а сверх того небольшой проход в конце двора вёл, как кажется, на второй двор. Он рассердился, что ему не описали более подробно, как найти помещение, с ним обращались с какой-то особой небрежностью или безразличием, и он намеревался провозгласить это во всеуслышание и без обиняков. Наконец, он всё же поднялся по первой лестнице и ещё позабавлялся мысленно, вспоминая высказывание стражника Виллема, что вина сама притягивает к себе суд, из чего, по сути, следовало, что следственная комната должна была находиться на той лестнице, которую наугад изберёт К.

Поднимаясь наверх, он побеспокоил многочисленных игравших на лестнице детей, злобно на него смотревших, когда он проходил сквозь их ряды. «Если мне доведётся ещё сюда прийти, – сказал он самому себе, – надо будет взять либо сластей, чтобы их к себе расположить, либо палку, чтобы их вздуть». Прямо перед вторым этажом ему пришлсь даже немного подождать, пока мяч не довершит свой путь, между тем два малыша с непостижимыми личиками взрослых негодяев ухватили его за штанины: пожелай он их стряхнуть, ему бы пришлось причинить им боль, а их криков он боялся.

На втором этаже начались собственно поиски. Поскольку К. всё ещё не мог спрашивать про следственную комиссию, он выдумал столяра Ланца (это имя пришло ему в голову, потому что так звали капитана, племянника госпожи Грубах), и теперь он собирался спрашивать по всем квартирам, не живёт ли здесь столяр Ланц, чтобы таким образом получить возможность заглядывать в комнаты. Обнаружилось, однако, что по большей части это возможно и так, потому что почти все двери были распахнуты, и дети бегали через них туда и обратно. Как правило, это были маленькие комнатки в одно окно, в которых шла ещё и готовка. Многие женщины держали на руках грудничков, свободной же рукой трудились над плитой. Там и сям сновали полуспелые девчонки, одетые, похоже, в одни фартуки. Во всех комнатах стояли всё ещё использовавшиеся по своему назначению кровати: там лежали больные или спящие, или же люди, растянувшиеся на постели, не снимая одежды. К. стучал в квартиры, двери которых были затворены, и спрашивал, не здесь ли живёт столяр Ланц. Чаще всего открывала женщина, выслушивала вопрос и поворачивалась вглубь комнаты к кому-то, кто вставал с постели. «Господин спрашивает, не живёт ли здесь столяр Ланц». «Столяр Ланц?» – переспрашивали с кровати. «Да», – отвечал К., хотя следственной комиссии здесь явно не было, так что его задача была уже завершена. Многие принимали за чистую монету, что К. очень важно отыскать столяра Ланца, и они долго размышляли, и называли столяра, который, впрочем, Ланцем не был, или же имя, имевшее отдалённое сходство с Ланцем, или же спрашивали у соседей, или сопровождали К. до отдалённой двери, за которой, по их мнению, мог жить на правах поднайма такого рода человек, или же где обитал некто, располагавший, на их взгляд, более доскональными сведениями на этот счёт. Наконец, К. уже вообще не было нужды спрашивать о чём-то самому, а его за здорово живёшь водили с этажа на этаж. Он уже сожалел о своём замысле, казавшемся ему поначалу таким практичным. Перед шестым этажом он принял решение отказаться от поисков, распрощался с дружелюбным молодым рабочим, собиравшимся провожать его дальше, и пошёл вниз. Но тут ему вновь сделалось обидно от бесполезности всего этого предприятия, и он снова пошёл обратно и постучал в первую же дверь шестого этажа. Первое, что он увидел в маленькой комнатушке, были большие стенные часы, показывавшие уже десять. «Живёт здесь столяр Ланц?» – спросил он. «Прошу», – ответила ему молодая женщина с блестящими черными глазами, которая как раз стирала в корыте детские пелёнки, и мокрой рукой указала на открытую дверь смежной комнаты.

К. показалось, что он попал на какое-то собрание. Скопище самых разнохарактерных людей – никто здесь не обратил ни малейшего внимания на входившего – наполняло средних размеров помещение в два окна, вокруг которого недалеко от потолка была устроена галерея, также полностью занятая людьми, которые могли на ней стоять лишь согнувшись, упираясь в потолок плечами и головой. Здешний воздух показался К. непереносимо спёртым, и он снова вышел вон и обратился к молодой женщине, вероятно понявшей его неправильно: «Я спрашивал вас про столяра, некоего Ланца?» «Да, да, – ответила женщина, – входите, прошу вас». Возможно, К. не последовал бы её совету, когда бы женщина не направилась к нему, не взялась за дверную ручку и не сказала: «После вас я должна закрыть дверь, больше никто сюда входить не должен». «Весьма разумно, – сказал К., – там уже и так битком».

Но затем он всё же вновь прошёл между двух мужчин, беседовавших непосредственно у самой двери: один повторял обеими, вытянутыми далеко вперёд руками такое движение, словно отсчитывает деньги, другой пристально смотрел ему в глаза – и здесь чья-то рука ухватила К. То был невысокий краснощёкий мальчишка. «Проходимте, проходимте», – сказал он. К. позволил ему себя вести, и тут обнаружилось, что во всём этом кишмя кишащем людском скопище оставался тем не менее свободный узенький проход, который, вероятно, разделял две стороны[**]; в пользу этого говорило также и то, что в первых от него рядах по правую и левую сторону К. почти не довелось увидеть повёрнутого в его сторону лица, а одни лишь людские спины, поскольку все здесь обращались с речами и жестами лишь к людям своей партии. Большинство было облачено в чёрное, в старые, долгополые и свободно свисающие воскресные сюртуки. Лишь эти одеяния вызывали недоумение у К., а так он принял бы всё это за окружную политическую[††] сходку.

В другом конце помещения, куда вели К., на низеньком, также переполненном людьми возвышении находился маленький поставленный наискось стол, а за ним у самого края возвышения сидел маленький, полный, постоянно сопящий человечек, и как раз теперь он под раскаты хохота[‡‡] беседовал с другим, стоявшим прямо за ним – этот последний опёрся локтями на спинку стула и скрестил ноги. Подчас он резко, словно кого-то передразнивая, выбрасывал руку вверх. Мальчик, который вёл К. за собой, всё никак не мог передать своё сообщение. Вот уже два раза он пытался, поднявшись на носки, чего-то добиться, однако мужчина наверху на него не смотрел. Лишь когда один из находившихся на возвышении привлёк к мальчику внимание, мужчина повернулся к нему и, наклонившись, выслушал его негромкий доклад. Тогда он вытащил из кармана часы и быстро взглянул на К. «Вам следовало явиться час и пять минут тому назад», – сказал он. К. собрался было что-то ответить, однако сделать это ему не довелось, потому что стоило мужчине произнести свои слова, как в правой половине зала поднялся всеобщий ропот. «Вам следовало явиться час и пять минут тому назад», – громко повторил он, теперь ещё и быстро посмотрев в зал. Также и ропот тут же сделался громче, и поскольку больше мужчина ничего не произнёс, он замер лишь мало-помалу. Теперь в зале было куда тише, чем при появлении здесь К. Только люди на галерее не переставали отпускать реплики. Насколько можно было вообще что-то различать наверху в царивших там полутьме, чаду и пыли, тамошняя публика была одета поплоше, чем та, что внизу. Многие принесли с собой подушки и проложили их между головами и потолком, чтобы об него не поувечиться.[§§]

К. решил больше наблюдать, чем говорить, вследствие чего отказался защищаться в связи со своим мнимым опозданием, но сказал просто: «Быть может, я явился слишком поздно, однако теперь я здесь». Последовали одобрительные аплодисменты, и вновь из правой половины зала. “Легко же их привлечь на свою сторону”, – подумал К.; теперь его беспокоило исключительно одна только тишина в левой половине зала[***], находившейся как раз за ним: оттуда раздались лишь отдельные хлопки. Он задумался о том, что ему сказать, чтобы разом завоевать всех или же, если это окажется невозможно, по крайней мере на время привлечь к себе также и прочих.

«Верно, – сказал мужчина, – но я более не обязан вас теперь заслушивать», – и вновь раздался ропот, на сей раз непонятный, потому что говоривший, рукой подав публике знак уняться, продолжал дальше: «Однако в порядке исключения сегодня я это сделаю. Но такое опоздание не должно повторяться. А теперь выходите-ка сюда!» Кто-то спрыгнул с возвышения, так что для К. освободилось место, на которое он и взобрался. Он стоял тесно прижатый к столу, давка позади него была такая, что ему приходилось упираться, чтобы не столкнуть с возвышения стол следователя[†††], а, возможно, и его самого.

Однако сам следователь нисколько об этом не беспокоился, но вполне комфортно восседал на стуле, а сказав человеку позади себя завершающую фразу, он взялся за маленькую записную книжку, единственный предмет, находившийся на столе перед ним. Старая, совершенно лишившаяся формы от постоянного перелистывания, она напоминала ученическую тетрадь. «Итак, – сказал следователь, полистал в тетрадке и обратился к К. тоном утверждения, – вы маляр?» «Нет, – возразил К., – вообще-то я первый поверенный в крупном банке». За этим ответом в рядах правой партии последовал смех, да такой искренний, что К. был вынужден также рассмеяться со всеми. Люди упирались руками в колени и тряслись, словно при сильном приступе кашля. Кое-кто смеялся даже на галерее. Разозлённый донельзя следователь, который, вероятно, ничего не мог поделать с людьми внизу, попытался отыграться на тех, что находились наверху: он вскочил на ноги, погрозил галерее, а его в общем-то малозаметные брови вдруг затопорщились, оказавшись мощными, чёрными и кустистыми.

Однако левая сторона зала всё ещё хранила покой, люди здесь стояли рядами с лицами, обращёнными к возвышению, и внимали словам, которыми обменивались там, столь же невозмутимо, как и шуму, исходящему от другой партии; они терпимо относились даже к тому, что кое-кто из их собственных рядов время от времени примыкал к противной стороне. Возможно, люди левой партии, которых к тому же было меньше, в сущности, имели так же мало значения, как и правая партия, однако то спокойствие, с которым они себя вели, придавало им весомости. И когда теперь К. заговорил, то был убеждён, что выражается как раз в их духе.

«Ваш вопрос, господин следователь, не маляр ли я, – а вы ведь, скорее, меня даже и не спрашивали об этом, но прямо мне это приписали, – выпукло характеризует всё расследуемое в отношении меня дело. Вы могли бы возразить, что никакого дела вообще нет, и будете в высшей степени правы, потому что делом это становится лишь в том случае, если в качестве такового его признаю́ я. Однако на какой-то момент я его теперь признаю, так сказать, из сочувствия. Надо сказать, к нему и невозможно относиться как-то иначе, нежели с сочувствием, если вообще обращать на него сколько-то внимания. Я не утверждаю, что всё это дело – липа, но предлагаю вам такое его обозначение для вашего собственного пользования».

К. прервал речь и поглядел в зал у своих ног. Сказанное им звучало резко, более резко, чем входило в его намерения, и всё же было верно. Он заслуживал одобрения в том или другом месте, однако спокойствие оставалось ненарушенным: очевидно, все напряжённо ожидали, что последует дальше, возможно, в тишине назревал взрыв, который положит всему конец. Мешало то, что в конце зала теперь открылась дверь, и вошла, вероятно, завершив работу, молодая прачка: несмотря на всю приложенную ею предупредительность, отдельные взоры она к себе привлекла. Беспримесную радость доставил К. один только следователь, потому что, как кажется, слова К. тут же проняли его. До сих пор он слушал стоя, поскольку обращение со стороны К. застало его врасплох, когда он напускался на галерею. Теперь, посреди паузы, он медленно уселся, словно не желая привлекать внимание. Вероятно, дабы придать лицу успокоенное выражение, он вновь взялся за блокнотик.

«Бесполезно, господин следователь, – продолжил К., – вот и тетрадочка ваша удостоверяет то, что я говорю». Испытывая довольство от того, что в этом чуждом ему собрании звучат лишь его спокойные слова, К. отважился даже ненадолго забрать у следователя его блокнот и поднять его кончиками пальцев, словно брезгуя, за листок из середины, так что плотно исписанные, испещрённые пятнами, с жёлтыми краями страницы свисали по обе стороны. «Вот они, материалы следствия, – вымолвил он и дал блокноту шлёпнуться на стол. – Спокойно читайте дальше: от этого вашего кондуита я действительно не опасаюсь никаких бед для себя лично, хотя он и недосягаем для меня, потому что взяться за него я могу исключительно двумя пальцами[‡‡‡]». Лишь знаком глубокого унижения, так, во всяком случае, это следовало понимать, могло быть то, что когда блокнотик упал на стол, следователь схватился за него, попытался было привести в порядок и вновь принялся его читать.

Лица людей в первом ряду так напряжённо уставились на К., что он ненадолго устремил глаза на них. То были сплошь пожилые мужчины, некоторые с белыми бородами. Быть может, они-то здесь всё и решали, это они могли повлиять на всё собрание, даже унижением следователя не выведенное из оцепенения, в которое оно погрузилось с началом речи К.?

«Случившееся со мной, – продолжал К. несколько тише, постоянно отслеживая выражения лиц слушателей в первом ряду, что придавало его речи несколько рассеянный характер, – случившееся со мной – всего только частный случай, и в качестве такового не слишком-то и важно, поскольку я воспринимаю всё это не столь трагически, но это – признак того, как поступают со многими и многими. Это за них ратую я здесь, а не за себя».

Непроизвольно он повысил голос. Кто-то в зале поднял руки и зааплодировал, крича: «Браво! Ну почему же нет? Браво! И ещё раз браво!» Те, из первого ряда, время от времени хватались за бороды, на эти выкрики никто не повернулся. К. также не придал им значения, и всё же ободрился: теперь он уже не видел необходимости в том, чтобы все одобрительно ему хлопали, довольно было того, что общество в целом принялось размышлять, и подчас кого-то удавалось бы и убедить доводами.

«Я не гонюсь за лаврами краснобая, – сказал К., отталкиваясь от этого размышления, – да они для меня и недостижимы. Вероятно, господин следователь говорит куда лучше меня, ведь это неотъемлемая часть его ремесла. Чего я желаю, так это исключительно общественного обсуждения общественных же злоупотреблений. Представьте себе: меня арестовали примерно десять дней назад, насчёт самого этого факта ареста я могу лишь смеяться, однако теперь это к делу не относится. На меня обрушились, когда я ещё не поднялся с постели, быть может (по крайней мере, этого нельзя исключить, если основываться на словах следователя), было получено приказание арестовать некоего маляра, столь же невиновного, как и я, однако выбор пал на меня. Смежная комната была занята двумя мужланами-стражниками. Будь я даже опасным разбойником, никаких более значительных мер предосторожности невозможно было бы принять. Сверх того эти стражники представляли собой нравственно разложившееся отребье: чего они мне только не наговорили, они претендовали на бакшиш, под различными предлогами они выманивали у меня бельё и одежду, они желали денег – для того, якобы, чтобы принести мне завтрак, и это после того, как совершенно нагло пожрали мой собственный завтрак у меня на глазах. Но и этого оказалось недостаточно. Меня привели к инспектору, в третью комнату. То была комната дамы, которую я весьма ценю, и мне пришлось наблюдать за тем, как из-за меня, однако без всякой моей вины, эта комната была, так сказать, обесчещена присутствием стражников и инспектора. Сохранять спокойствие было непросто. Но всё же мне это удалось, и я совершенно миролюбиво спросил инспектора (будь он здесь, ему пришлось бы это подтвердить), почему я арестован. И что же мне ответил этот инспектор, который и теперь стоит у меня перед глазами восседающим на стуле упомянутой дамы в качестве иллюстрации тупейшего высокомерия? Милостивые господа, по сути он не ответил мне ровным счётом ни-че-го, быть может, он и вправду ничего не знал, – он меня арестовал, и этого ему было довольно. Он совершил даже кое-что сверх этого: в комнату той дамы он привёл трёх младших служащих моего банка, которые занимались тем, что лапали и тасовали фотоснимки, собственность дамы. Естественно, присутствие этих служащих имело иную задачу: они должны были, также как и моя квартирная хозяйка и её прислуга, распространить известие о моём аресте, повредить мне в общественном мнении и прежде всего поколебать моё положение в банке. Так вот, ничего из перечисленного не удалось, даже моя хозяйка, совершенно простодушное существо (мне хотелось бы здесь её назвать в весьма почётной для неё связи, её зовут госпожа Грубах), даже у госпожи Грубах оказалось достаточно рассудительности на то, чтобы понять, что такой арест – это не более, чем налёт наподобие тех, что совершают на улицах лишённые достаточного надзора подростки. Повторяю: лично для меня всё это было связано лишь с некоторыми неудобствами и досадой, которая вскоре прошла, но разве это не могло повлечь за собой также и куда более тяжкие последствия?»

Когда в этом месте К. сделал паузу и оглянулся на сидевшего без звука следователя, ему показалось, что как раз в этот момент он взглядом подал знак кому-то в толпе. К. улыбнулся и сказал: «А вот господин следователь как раз теперь подаёт тайный знак кому-то из вас. Значит, среди вас присутствуют люди, которыми управляют отсюда, сверху. Мне неизвестно, должен ли этот знак теперь вызвать шиканье или же одобрение, и, преждевременно всё это разглашая, я вполне сознательно отказываюсь от возможности узнать значение этого знака. Это мне совершенно безразлично, и я вполне открыто уполномочиваю господина следователя руководить своими проплаченными сотрудниками не потайными знаками, но в полный голос, говоря им, например: “Теперь шикайте!”, а в другой раз: “Теперь хлопайте!”»[§§§]

То ли от смущения, то ли от недовольства следователь задвигался в кресле вперёд и назад. Человек позади него, с которым он разговаривал прежде, вновь наклонился к нему, то ли с тем, чтобы вообще подбодрить, то ли чтобы дать какой-то конкретный совет. Люди внизу общались между собой негромко, но живо. Две стороны, прежде, как кажется, имевшие столь разные взгляды, перемешались, какие-то люди указывали пальцем на К., другие – на следователя. Висевшая в помещении туманная испарина была совершенно невыносимой[****], она даже не позволяла отчётливо видеть тех, кто стоял поодаль. Это должно было создавать помехи прежде всего посетителям галереи: чтобы быть в курсе дела, они были вынуждены, хотя и робко поглядывая на следователя, задавать участникам собрания негромкие вопросы. Ответы им давались также тихо, под прикрытием прислонённых ко ртам рук.

«Я уже заканчиваю, – сказал К., и поскольку никакого колокольчика не наблюдалось, стукнул кулаком по столу; причём от испуга головы следователя и его советчика мгновенно отодвинулись друг от друга. – Вся эта история очень от меня далека, и поэтому я сужу о ней спокойно, вы же в случае, если чего-то ждёте от этого мнимого суда, можете извлечь большую пользу, меня выслушав. Прошу вас отложить взаимное обсуждение того, что я излагаю, потому что у меня совсем нет времени, и скоро я ухожу».

К. уже настолько удалось овладеть собранием[††††], что тут же стало тихо. Люди уже больше не перекрикивались, как в начале; впрочем, они и не аплодировали в знак одобрения, но, казалось, были уже переубеждены или во всяком случае очень к этому близки.

«Нет никакого сомнения в том, – очень тихо сказал К., поскольку его радовало напряжённое внимание всего собрания: тишина была такая, что в ушах звенело, и это волновало куда сильнее, чем самое восторженное одобрение, – нет никакого сомнения в том, что за всеми высказываниями данного суда, то есть в моём случае за моим арестом[‡‡‡‡] и сегодняшним расследованием стоит крупная организация[§§§§]. Организация, в которой заняты не только нечистые на руку стражники, бестолковые инспекторы и следователи, которые в лучшем случае не позволяют себе лишнего, такая организация в любом случае располагает также и судейским корпусом высокого и высочайшего уровня с бесчисленной и неизбежной свитой служителей, писцов, жандармов и прочих помощников, а, возможно, также и палачей, – это слово меня не страшит. Но в чём же, милостивые господа, состоит смысл этой организации? Он заключается в том, чтобы арестовывать невинных людей и развязывать против них абсурдное, а по большей части, как в моём случае, совершенно тщетное судебное производство. Но разве можно, при такой бессмысленности всего в целом, избежать самой безудержной коррумпированности персонала? Это невозможно, даже высочайшего уровня судья не мог бы обеспечить этого лично для себя. Потому-то стражники и пытаются раздеть арестованных, потому-то инспектора и врываются в чужие жилища, потому-то невинные люди, вместо того, чтобы быть выслушанными, оказываются скорее обесчещенными целыми собраниями. Стражники рассказывали только про склады, на которые отправляют имущество арестованных, хотелось бы мне однажды глянуть на эти складские площади, где гниют приобретённые таким тяжким трудом пожитки арестованных, постольку поскольку они не расхищены вороватыми складскими служащими».

Визг в конце зала принудил К. остановиться, он всмотрелся туда, прикрыв глаза рукой, потому что тусклый дневной свет выбеливал испарину и слепил. Дело было в той прачке, в которой К. сразу по её появлении здесь признал значительную помеху. Невозможно было разобраться, была ли она виновата на этот раз или же нет. К. видел только то, что[*****] какой-то мужчина затиснул её в угол возле двери и прижимает к себе. Но визжала-то как раз не она, а мужчина: широко раззявив рот, он уставился в потолок. Вокруг них образовался небольшой кружок, посетители галереи по соседству были, кажется, в восторге от того, что серьёзность, внушённая собранию К., оказалась нарушенной таким образом[†††††]. Под действием первого впечатления К. вознамерился туда поспешить, сверх того он полагал, что все заинтересованы восстановить там порядок или по крайней мере выпроводить эту пару из зала, однако первые ряды перед ним оставались совершенно непоколебимыми, никто не двигался с места и никто не пропускал К. Напротив того, люди ему препятствовали, тянули руки старики, а чья-то пятерня (у К. не было времени оглянуться) даже схватила его сзади за ворот. Собственно говоря, К. уже думал не о паре, у него возникало ощущение, что ограничена была его собственная свобода, словно его арест воплощался в действительность, и он, забыв обо всём, спрыгнул с возвышения. Теперь он оказался с толпой с глазу на глаз. Что, он дал людям неверную оценку? Приписал своей речи излишнее значение? Уж не притворялись ли люди, пока он держал речь, теперь же, когда дело дошло до окончательных выводов, это притворство им приелось? И что за лица его окружали! Маленькие чёрные глазёнки шныряли туда и сюда, щёки висели, как у пьяниц, длинные бороды были жёсткими и жидкими, и если они за них хватались, выглядело это так, словно руки их не просто погружались в бороды, а превращались в когтистые лапы. Однако под бородами (и в этом-то и заключалось сделанное К. открытие), на отворотах сюртуков поблескивали разного размера и цвета знаки различия. У них всех, сколько можно было видеть, имелись эти значки. Все они были заодно, эти мнимые стороны по правую и левую руку, и когда он внезапно повернулся, то увидел такой значок на воротнике следователя, спокойно взиравшего сверху вниз, сложив руки на груди. «А, так вот оно что, – воскликнул К., вздымая руки вверх, поскольку внезапное открытие требовало себе места, – да все вы здесь, как я вижу, чиновники, вы как раз и есть та прогнившая шайка, которую я обличал, все вы сюда набились как соглядатаи и лазутчики, составили эти мнимые стороны, и одна из них даже зааплодировала, чтобы меня испытать, вы желали поучиться тому, как соблазнять невинных[‡‡‡‡‡]! Так вот, надеюсь, вы оказались здесь не без пользы, поскольку вы либо позабавились по тому поводу, что кто-то ожидал от вас защиты невинного, либо – пусти или пришибу! – прокричал К. трясущемуся старику, придвинувшемуся к нему особенно близко, – либо действительно чему-то выучились. И на этом позвольте пожелать вам удачи в вашем ремесле». Он проворно схватил шляпу, лежавшую на краю стола и посреди всеобщего безмолвия, причём безмолвие на этот раз знаменовало общее изумление, протиснулся к выходу. Оказалось, однако, что следователь был ещё проворнее, поскольку он уже ждал его у двери. «Минуточку», – сказал он. К. остановился, но смотрел он не на следователя, а на ручку, за которую уже взялся. «Я хотел только обратить ваше внимание на то, – сказал следователь, – что сегодня вы – должно быть, это не приходило вам в голову – лишили себя того преимущества, которое в любом случае предоставляет допрос[§§§§§] арестованному». К. рассмеялся, всё так же не сводя глаз с двери. «Ах вы, негодяи! – воскликнул он. – Да допрашивайте себя сами, хоть опупейте!», – отворил дверь и побежал по лестнице вниз. Вновь ожившее позади него собрание зашумело: похоже, они там, как школьники в классе, начали обсуждать всё, что стряслось.

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 

 

[*] Мотив «ночных собеседований» или «ночных слушаний» вновь возникает и разрабатывается подробно в гл. 23 «Замка» (см. также гл. 24).

 

[†] Подробнее о прокуроре, как уже говорилось, см. «Фрагменты» в приложении, раздел «Прокурор».

 

[‡] Вычеркнуто: jodeln, т. е. «заголосил руладами на тирольский манер».

 

[§] Любопытное слово: Untersuchungsrichter – букв. «судья по следствию» – судья и следователь в одном лице.

 

[**] Обычно Parteien – стороны судебного или иного бюрократического процесса. Впрочем, выше, в гл. 1, Partei означает обычного посетителя. Последнее, и правда, больше отвечает особенностям австрийского словоупотребления: в Австрии Partei – это и есть «посетитель», Parteienverkehr – «приёмные часы» в учреждении. Partei можно было бы также переводить как «ходатай», «проситель. Но как раз в этом случае Partei употребляется ещё более широко, означая, в дополнение к «сторонам» юридического процесса, ещё и приверженцев той или иной стороны (ниже, как увидим, будет говориться о «левой» и «правой» партии в зале заседания). В «Замке» слово Partei употребляется почти исключительно в значении «посетитель», «ходатай».

 

[††] Вычеркнуто: «социалистическую».

 

[‡‡] У переводчиков нет ясности, кто именно смеётся в данной сцене, часть понимают дело так, что смеются сами же беседующие, часть – что смеются над вторым говорящим: ведь сказано о том, что он кого-то пародирует.

 

[§§] Вычеркнуто: «У многих между ног».

 

[***] В оригинале прослеживается неуверенность автора, какую именно сторону считать левой, а какую – правой.

 

[†††] Здесь и впредь он именуется одинаково: Untersuchungsrichter (ср. выше прим. об этом слове).

 

[‡‡‡] Как считает издатель М. Пасли, попавшие в предыдущие издания (и в пер. Р. Райт-Ковалёвой слова: «Не стану брать его в руки» не были вычеркнуты автором по недосмотру.

 

[§§§] Обычное в пьесах Плавта обращение к зрителям в финале пьесы: «Nunc plaudite!».

 

[****] Вычеркнуто: «Как ни низко было возвышение, на котором стоял К., всё же он»

 

[††††] Вычеркнуто: «В которое он в столь короткое время заронил стремление к искоренению великих непорядков».

 

[‡‡‡‡] Вычеркнуто: «, объяснениями, данными по телефону и».

 

[§§§§] Очередной недоразработанный мотив «параллельности» романных судебных структур государственным. Ср. другие прим. на эту тему.

 

[*****] Вычеркнуто: «её расстёгнутая блузка болтается у неё на талии, и какой-то мужчина прижимает к себе её облаченное в одну рубашку тело». В след. главе оказывается даже, что студент укладывается с ней прямо на пол (затиснутый толпой К. мог этого не видеть). Ср. прим. к след. главе относительно «скабрёзной картинки», обнаруженной К. в книге следователя.

 

[†††††] Далее вычеркнуто: «К. пожелал тут же отправиться туда, чтобы восстановить порядок и положить конец бесстыдству, следователь был совершенно на это неспособен, он даже не смотрел туда, а глядел только на К. в ожидании того, что предпримет он. Однако также и К. не мог спуститься с возвышения, теснота была слишком велика, да к тому же его прямо-таки удерживали».

 

[‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «арестованных».

 

[§§§§§] Ориг. Verhör. Ср. гл. 9 «Замка», вращающуюся как раз вокруг допроса, или «опроса», как перевожу я Verhör там, поскольку героя не арестуют.