1

На Востоке, где вас приветствуют, словно пара краснощёких играющих малышей из цветущей изгороди, весёлая сказка и утончённое сказание, прорастающие в розовых лесах между цветков,

Уж там-то найдётся много неотёсанных пастухов, которые поведают вам: незримый Иисус Христос ежегодно на Пасху странствует в утренние часы в одеждах Воскресения на вершине Масличной горы

И взирает вниз на долину своих странствий, что некогда наделила его крестом и погребальной плащаницей, там где Сион гордо блистает в золотистых лучах, гранитный бастион, рассеявший его проклятье!

То было раз на Пасху; Господь уселся на голом поле, опустевшем и посеревшем, вокруг были развалины, пепел и пыль – и вновь развалины и обломки на обломках, сколько хватало глаза!

Он знает: это всё всего только перемешанные комья взвихренной, заново перепаханной нивы, где некогда должны были волноваться колосящиеся волны и свиваться золотые венки снопов!

Он видит, как отсюда поднимается древо нового учения с глубоким корнем, громадным стволом, как оно нависает, простирая ветви, над сушей и морем и далеко распространяет свою тень, плоды и энергию!

Триумфальная процессия смерти прошествовала вокруг по этой земле – ни следа человеческих ног, ни поющих птиц, ни шелеста листьев на ветру, ни стебля колеблемого, ни зеленеющих посевов.

Чтобы ярость смерти ещё удвоилась, здесь призрачно живёт видимость лишь одной жизни: то вздыхает, словно вырывающийся у поэта плач по умершему, с журчанием прорывающийся меж камней источник Кедрона:

«Когда-то я уютно простирал свои члены по цветочным подушкам, по мягким серебряным кремням, вниз до древней крепости Мориа, в мою утробу буря сбрасывала обломки!

Теперь я влачу тело по сплошным камням, мне приходится громко стенать от боли и гнева, ныне я расшибаю суставы о раны развалин, и мой источник столь красен, словно он кровоточит.

Мой источник, некогда столь чистый, показывавший как зеркало царскую крепость, осенённый богом храм, усеянные дворцами, окаймлённые валами холмы, а также народ, достойный такого изобилия!

О когда бы вдребезги разбилось зеркало, в котором некогда можно было видеть такое, так чтобы оно никогда не несло на себе эту картину смерти, эту картину иссушённых нив, исполненных серости,

Нив, которые наблюдал, удушая, напившийся крови, как гиена, этот лучший из людей, Тит! Неужели и здесь он по вечерам проливал слёзы: недостаточно много добрых дел совершено за сегодня!{В жизнеописании императора Тита Светоний называет его «любовью и украшением рода человеческого» (1, 1), повествует, как он воскликнул вечером на обеде, вспомнив, что никому не помог за день: «Друзья мои, я напрасно прожил день!» (8, 1). - Пр. пер.}

Словно он, радуясь разрушению, блеснул своим топором, и никогда не дрогнула у него рука, исполнясь предчувствия: что его мать Рим, некогда побитая камнями из обломков Сиона, будет когда-то в будущем умерщвлена?

Он об этом и не догадывается! Иначе он бы обуздал ярость моря опустошения вместо того, чтобы ему, этому Нептуну разрушения, заклинать вокруг себя прилив валов на штурм!

Ах, словно слова божественного проклятия, лежат камни и трупы, посеянные по долине, а сверху – реет римский орёл с победными крыльями, словно ворон-падальщик с чёрным оперением.

Здесь некогда простиралась она, царица городов{Stadt, город по-нем. – женского рода. Считаю важным сохранить род как по причине богатых сравнений Иерусалима с царицей (при переходе в мужской род его пришлось бы сравнивать с царём?!), так и потому, что в женском роде говорит об Иерусалиме Христос в своих сетованиях (Матф. 23, 37; Лука 13, 34). - Пр. пер.}, её громадное тело скрывало под собой четыре холма, подобные четырём золотым столбам царского ложа, на коем покоится благородная сударыня в солнечном одеянии.

Богатые плодами сады стояли у её ног вкруг постели, как цветочные вазы, а рядом с ними пальмовые холмы рассылали прохладу из своих вееров, зелёных и широких.

Купола золотого храма, блистая, увенчивали, как священная корона, край её лба: лишь одна корона, увенчивающая одну царскую главу! Лишь один храм Бога на всём земном пространстве!

И два её светлых, прекрасных глаза: то были сын и дочь её земли; кто смог бы определить цену этих двоих? Кто скажет, кто из них испускал более красивое сияние?

Благородное строение царственных членов удерживал у неё тройной бастион, всё равно как блистающий пояс из золота и меди, вокруг которого обёрнут алмазный кушак.

Здесь лежит она теперь, величайшая из всех трупов! Корона свалилась у неё с головы и разбилась о камень! Развалины квадров вокруг, тусклые и бледные – это распавшийся костяк её тела!

Только могилы, которые они некогда вырубили в скале, ещё и теперь сохраняются, как и годы назад; они остались вкруг этой великой гробницы, термитные холмы вокруг Ливана!

И когда старинное строение обрушилось, далеко разлетелось колоссальное облако пыли, так что сера теперь нива, которая некогда улыбалась столь зелено, и даже самый скудный мох несёт на себе серую накидку!

Здесь разбежались остатки народа, живые трупы, мертвые без Храма, уложения, отчизны! Я видел, как древо и куст блекнут здесь и, распадаясь, падают лицом в песок!

Прочь, далеко за море улетели кустарниковые соловьи, все птицы; не подобало звенеть их радостным песням там, где всё вокруг молчит и скорбит.

А за ними отправились вдаль и розы, вплоть до синего моря, которое им сказало: стой! Там они и цветут, раскачиваясь, вдоль пышных, зелёных побережий, эта цветочная утренняя заря!

Удалились прочь и пёстрые времена года; нет весны там, где ничто не прорастает, не зеленеет и не горит, и никакая осень не пожелает пройти по голой ниве, потому что нет увядания там, где ничто не цвело.

Прочь ушли все цвета, все звуки, и вся жизнь вытеснена отсюда! Лишь я остался, словно слеза, повисшая на оке уничтожения.»

 

2

И вновь некогда наступила Пасха, и снова Христос взирал на долину с вершины Масличной горы; на все нивы уже опустилась весна, и лишь здесь всё оставалось пусто, серо и голо.

Подобно ласточке, которая скорбно облетает пожарище когда-то столь красивого здания и тем не менее, хотя также и её клетушка сгорела, прицепляет новое гнёздышко к развалинам,

Так человек постепенно вновь отважился прийти на останки развалин, и среди камней он заново отстроил хижины, дома и дворцы, пока не увидел, что, вырастая, здесь процвёл город.

И подобно тому, как многие зёрна, многие земляные пылинки навеяны ветром на опустошённые пожаром стены, так что из смертной золы возникает жизнь, когда мхи и кусты, зеленея, поднимаются над ними,

Также и человек хотел украсить этот песок богатыми нивами, обратив их садочком, и на спине своей принёс немножко весны в опустошённую долину, из которой его некогда изгнал Бог.

Когда ты идёшь по кладбищу через мертвые тела павших братьев, от камня к камню, по голове холодком проносится мысль: прахом был ты некогда, и прахом будешь вновь!

Когда бы этот город пожелал направить свой взор на обломки и развалины вокруг, из которых он возник, ей пришлось бы подумать, подобно тому путнику: ты возникла из развалин, и снова в развалины обратишься!

Но она об этом не думает! Ибо, послушай, с её зубцов радостно и полнозвучно раздаётся звон колоколов. Тот, кто весело поёт, не может думать о смерти, а колокола – это песнь и гимн городов.

Там, вокруг собора на серых камнях скалы, и в залах, и снаружи в поле собираются в шлемах и доспехах рядовые воины, готовые к бою, железные мужи, суровые и буйные.

Как звенят их копья по мраморной мостовой! Как мужественно перекликаются меж собой снаружи ржанием кони! И блистают панцири, реют пёстрые стяги, а на бедре у каждого висит гремящий меч.

Ох, неужели у них война с их собственным Богом, раз они обложили осадой его дом? И неужели же эти полки отправятся на приступ небес, если они вооружась идут на Храм?

Но нет! Как же они все вдруг смиренно рушатся на колени при звуках органа! Склоняется голова и гордые члены, и с раскаянием стучит по сердцу железный кулак.

Я вижу, что священный крест Христа высится на куполах собора, светлый и свободный, и все люди носят его на груди, о, если бы их груди были также божьим собором!

Они прицепили кресты всех цветов на свои военные плащи, как изменчивые, живые крестные хоругви теперь празднично опущены для присяги.

Как у алтаря, где мерцают тысячи лампад, священник разламывает теперь хлеб жертвы, я вижу, что его руки блестят, красные от крови и, глянь, думается мне, это не кровь Христа!

Когда при звуке «свят» он ударил себя в грудь, то под ризой раздалось звучание панциря, и взамен ладанного кропила он почти замахал своим мечём, который стоял рядом.

Вначале у алтаря, полон благочестия, склоняет колени на бархатную скамью один человек, он всех красивей, он красив даже тогда, когда стоит на коленях, и поистине, ещё красивей он должен был бы быть, стоя прямо!

Молитва человека подобна дубам его отчизны, которые, при том, что чувствуют мощь своих стволов, всё же смиренно опускают свои вершины, когда над ними шумит буря, этот орган Бога:

«Итак, свершилось! Увы, как и все человеческие стремления! Нет ни единого камня, за который бы не боролась человеческая ярость, ни куста, на котором не блистали бы человеческие слёзы, ни пылинки персти, не орошённой человеческой кровью!

Мы преклоняем теперь колени у гробницы, к которой в слезах прикованы взоры всего христианского мира, подобно цветам подсолнечника, которые с томлением обращают взгляды к восходу.

Богато сплетённый из цветов всех поясов, опускается на гробницу посмертный венок, так и все страны соединены в нас воедино, склоняются, Господь, к твоей могиле.

Крест, который некогда взирал в эту долину, кровавый столб позора, стыда и злодеяния, теперь мы вновь воздвигаем его на Голгофе, блистающий и высокий, великолепный знак победы!

С корон всех королей, со всех знамён во всех странах, со всех гор, на всех мачтах и во всех океанах он сияет теперь со славой, он, бывший некогда виселицей!

Его знак должен теперь украшать панцирь героя, пламенеть на соборах, высоко в блеске и великолепии, как красивейшее украшение должен он кивать нам с груди у дам и победно шелестеть на боевых стягах!

Когда мы возвысили твой знак в этих областях, ах, возвысившись при этом также и сами, как священники, которые, помазывая королей, помышляют о том, что даром их милости оказывается корона.

Они принесли мне пурпур, чтобы меня одеть! Сидонская улитка не красила его в красный цвет; хотя и трижды погружённая в кровь язычников, ткань тускло сереет, как некогда эта долина.

Они увенчали меня сверкающими лентами короны! Хотя её золотая листва и трижды прокалена на огненно-красном пожаре этого города и хижин, но как и эти обломки, она когда-то рассыплется в прах.

Лишь одна корона будет здесь вечно блистать и будет вечно сиять над долиной: некогда она была сплетена из терновых венцов! Увы, что я ношу корону возле них!

И никакого эха не послал Бог в долину, так что псалом и колокол раздались у нас без отзвука! Дым жертвы не желает вздыматься в небо, почему так случилось, что он ползком вьётся по земле?

Ох, я вижу ту чернь, что на праздник вместо зелёных пальмовых ветвей несёт кровавые мечи, здесь я провижу жертвенные остатки Каина, в дикой ярости умертвившего брата.

Здесь, мнится мне, со всех лбов должна резко проступать, вопия, кровавая мета братоубийцы! Ах, когда бы я был тем паломником на пороге и нёс в груди такое сердце, как у него, умиротворённое и чистое!

Кто его перенёс через горные кряжи? Кто протягивал ему руку на головокружительных тропах? Кто его научил проплывать по широкому морю? Тот, кто его послал, был исполнен, мнится мне, высокой веры!

И если он погрузится в море, однако волна всё же вынесет его труп на священный берег! А если он скончается в странствиях, обращённая к нему вера будет сохранять его лик просветлённым!

Его паломнический посох не слыхал предсмертных хрипов человека, его волосяные ризы не напитывались кровью; как веера обвевают горячий лоб, так кроткое утешение внушается ему верой.

О если бы никакая корона не сияла у меня на голове, ведь это всё равно как скорлупки раковин на шляпе! Раковины пусты, а в глубине его души ярко сияет жемчужина веры.

О, когда бы моя голова, подобно его, лежала на порожном камне, укутанная при смерти в светлые сновидения! Бледная лилия поникает в земной роще, а вера летит к звёздам небесным.»{Вероятно, слова вложены в уста Готфрида Бульонского (1060-1100), предводителя Первого Крестового похода. - Пр. пер.}

 

3

И снова Пасха, и вновь с Масличной горы взирал Христос в долину, на город; крест, сброшенный вниз с зубцов, робко высится лишь на его гробнице.

С высоты, с куполов мечетей, с минаретов распространяют золотые лучи полумесяцы; призыв муэдзина велит молиться там, где некогда гордо стоял Храм Соломона.

Камню безразлично, какой знак был для него избран, служит ли он вам храмом, собором, мечетью; он выучился этому от человека, так что ему всё равно, ступает ли по нему монах, левит или дервиш.

Мусульманин низвёл из небесных далей Луну, чтобы она украшала его земное пространство; христианин же поднял с Земли к звёздам свой крест, изготовленный всего только из земного дерева.

Поборники креста давно превратились в пыль и прах. Никаких псалмов, никакого колокольного звона в воздушных просторах! Лишь монахи остаются, всё ещё охраняя, как сторожа, подобно верным псам, могилу их Господа.

Эта пустая гробница, они купили её золотом, язычник разбил над ней свою мелочную лавчонку; он предлагает усталому паломнику за презренные гроши продать место для обоих его коленей.

Сегодня праздник Пасхи! По всем дорогам тянутся сюда благочестивые христианские паломники, по всем странам богатые караваны и резвые суда по глади всех морей?

Нет! Всё ещё пусты и безлюдны залы собора, коленопреклонённые, там рассеянны лишь отдельные богомольцы! Быть может, их толпа ещё бурлит снаружи, перед воротами? Оглянись вокруг, глаз, где тянутся странники?

Здесь ни одного паломника! Лишь бедуины на резвых конях охотятся по пустошам; ни одного паломника и там! Христианские корабли приносят к берегам лишь золото и тюки хозяев.

Смотри, там, обросшие мохом, возвышаются четыре обвалившиеся стены, крыша и своды давно провалились; в старинные дни то была божья церквушка, теперь она постепенно рушится вслед за своими строителями.

Там внутри прорастают зелёные теребинты, они высятся здесь последними, верными молельщиками, их листва образовывает свод и зубцы, их стволы поднимаются как краса колонн.

В их тени отдыхает усталый странник, его лицо оливкового цвета, также и он несёт на себе отличительный знак всех паломников: посох и пыль, но знака Христа на нём нет!

Он – это зёрнышко из той пригорошни семян, которые некогда унесла с этой почвы буря и посеяла по самым разным странам и далеко рассеяла по всем ветрам!

Это еврей, один побег того удивительного ствола, давно упавшего и расколотого, однако не засохшего! Сердцевина хребтины подалась под пламенем молнии, а ветви вершины зеленеют всё дальше!

И подобно тому, как колеблемая ветром листва то заставляет сгущаться вокруг его головы тень, то заливать её солнечными лучами, так мечутся внутри этой головы картины и мысли – то чёрные, как полночь, то солнечно-светлые:

«Жаворонок, блуждая, устремляется в воздухе вслед за весной с её цветочной тропой; пастух странствует от лишённых растительности лугов – к свежим пастбищам на более тучных полях.

Я не иду по следу весны, подобно жаворонку, и всё же, как и он, странствую всё дальше и дальше! Я не отыскиваю более пышных нив, подобно пастуху, и всё же я то здесь, то там!

Олень, которого вы травите собаками, всё бежит и бежит по кустарнику и полям; он бежит все дальше робкими скачками, даже когда и рука и прут загонщика давно иссохли!

Я не сею, не пашу пашню, град не страшит меня, поскольку я не жну. И всё же всякая страна воспрещает мне доступ к её хлебам, и никакого источника недостаёт, чтобы утолить мою жажду!

Дуб Севера и пальма Юга распростирали свою тень вкруг моей головы; песок пустыни, душистые стебли Альп – все они держат свои постели наготове для моего сна.

Я обитаю в узких переулках, в тёмных щелях, куда христианин изгнал нас из городов; он и не догадывается, как сладок поцелуй женщины, как сладок смех ребёнка даже в змеиных расселинах!

Я не изучаю никакого из множества языков, лишь свою речь несу я по всему миру; это в природе скворца – болтать на языке своего мучителя, который удерживает его в заточении.

Никакая отчизна не цветёт для меня! Братья борются за место под солнцем, рассыпавшись, в одеянии скитальцев! И всё же мы – один народ! Общая скудость и общее страдание сплачивают нас воедино!

Многие рабы Христовы пересказывают, болтая, сказание о муже, который не может умереть, об Агасфере. Мой народ, бессмертный и не знающий слёз, как и он, странствует мимо гробниц народов!

Я не ведаю, брезжит ли нам сумрачно проклятье осуждения или же лучится благодать из книги судеб? На прекрасных лицах наших дочерей я читаю даже дыхание проклятья!

Если посадить на Юге побег северной ели, она, если не засохнет, то пустит вдвойне зелёные и крупные отростки; если изгнать на Север южный лавр, то даже если он не замёрзнет, его потомство будет тем не менее искалеченным.

И всё же во всех поясах, оттиснутый из камня, и в цвете, и в строении мой лик остаётся одним и тем же; южный обжиг недостаточно горяч, чтобы он стал коричневым, и нет такого холодного Севера, чтобы окрасить его бледностью.

Христиане видели это, и как им могло показаться, что и наши тела, пожалуй, прочны, как сталь, своим мечам они давали напиться нашей крови, закалывали кинжалами наших старцев, детей и женщин!

Христиане видели это, и их помрачение, пожалуй, считало члены наших тел несгораемыми, так что они сжигали дотла наши дома и хижины и раздували поленницы дров у нас под ногами!

Почему они негодуют? Потому что некогда, как и они это практикуют, мы должным образом осудили одного грешника! Если он учил тому, что они делают и исполняют, то, глянь, мы вовсе не были неправы, прибив его к кресту!

Вопите вы, что мы обращаем взгляд к Мамоне; как отыскиваем его мы, так и вы его ищете. Вот только вы тяжелыми руками, грубо лапая, отыскиваете его на ощупь, мы же подзываем его лёгкой волшебной палочкой.

Презирайте меня, и всё же я воспою торжество! Растопчи меня, христианин, как полевого червя! И если я буду корчиться под твоими подошвами, это будет не от боли, нет, но от удовольствия!

Под твоими ногами я буду полон наслаждения, думая о том, что ты наполовину принадлежишь своему священнику, а наполовину – мне, о том, что мы двое умеем разделить тебя меж собой: ему достанется потустороннее, мне – эта жизнь!

Я думаю о том, что достаточно подать знак одному человеку из моего народа – и бриллианты и самоцветы, выцветая, повыпадают из гордых корон твоих королей, которые могут попирать тебя, как ты – меня.

Мчись на коне вдаль, в сверкании золота, в колыхании пурпура, размахивая боевыми стягами! Я лежу в нечистотах и знаю, что не всегда ты будешь столь горд, что ты ещё склонишься ко мне.

Щеголяй, о христианское потомство, пышными перьями, раскручивай своё цветовое колесо, как павлин! Отражай блёстки радуги, демонстрируй искры звёздного неба!

Павлин охотно пыжится в солнечном сиянии, и всё же он стыдится своих уродливых лап. Я – это твои лапы, и пускай ты со стыдом взираешь на них, и всё же это я несу на себе твоё пышное строение и тебя самого!

И если даже один из наших склонит главу к источнику для освещения в узах вашей веры, вы полагаете, что его привлекает чистая волна Пактола?{Река в Лидии, в Малой Азии, известная в античности своими золотыми россыпями. - Пр. пер.} Я-то думаю, что он догадывается о крупицах золота на дне!

Что ж, ликуй, о Пётр, когда такой улов рыбы зачастую попадается в сети в твоей руке! Попомни только о крокодиле и его отпрысках, которые чувствуют себя, как дома, и в воде, и на суше!

И если ты, христианин, некогда предоставишь нам твои поля, вернёшь нам свободу, права, законы, то всё равно войну, о которой дали клятву тысячелетия, не завершит мгновение мира!

Здесь мне по душе! Мы оба здесь равны, в равной степени презираемы и попираемы в этой стране! И всё же даже под пятой самого презренного язычника я не протяну тебе руки в знак мира!

Довольно отдыха! Как освежает источник сна! Посмотрим, как там дела в лавочке на гробнице. Покупаем золотые дароносицы, чётки, мадонны! Покупаем кресты, кресты манкие, красивые и блёсткие!»

 

4

И вновь господь взирал с горы Масличной; пасхальное утро блещет по полям долин! Его не приветствуют ни колокола, ни песнопения, лишь в воздухе мягко веет праздничное благоговение.

Полумесяц всё ещё сверкает со всех зубцов, прочно, как эфирное видение, победно и ясно; но также и крест на гробнице не развалился, и не отступила прочь толпа его монахов.

Но это уж не верные псы, окружающие как сторожа надгробный камень своего Господа; а только шакалы, которые показывают друг другу зубы, душащие один другого из-за гробницы и мёртвых костей.

Расколотые на безумные секты, они зажигают вместо светочей мира огни ненависти; крест и полумесяц никогда не завязывали такие кровавые битвы, как люди в коричневых и серых рясах!

Алтарь и церковная кафедра становятся окопом и бастионом, а полевым лагерем – собор, и в нём, горя боевым духом, стоят на севере римский монах, копт – на западе, грек – на востоке, армянин – на юге.

Паше приходится выступить с грозным лицом, дабы их кровь не осквернила алтарь: палка янычар, повелевая, удерживает толпу учителей мира в согласии.

Там, в монастырском саду, охваченные кругом толстыми стенами, как окопами, они словно бы страшатся приступа своего врага, который примется штурмовать их розы с их капустой;

Там возлежит седой монах на коленях, с белой бородой, овеваемый утренним ветром, и между роз, пылающих благоговением, он, горя ревностью, посылает к небесам свою молитву:

«Прекрасны вы, зелёные долины Прованса, моей родимой земли, часто приветствовавшие меня во сне, в которую, словно в золотую чашу, течёт с солнечных холмов виноградный источник;

На которых, словно венок вечного мира, укладываются зелёные лесные короны масличных деревьев; в чьих сердцах громко, звонкими звуками бьётся наполненный пульс свежих источников!

Ваши апельсиновые и гранатовые рощи, ты, зелёный луг, вы, пёстрые цветочные заросли! О ты, бесконечная садовая земля, полная богатых посевов, ты прелестный наследный надел музыки и песен!

Но прекрасней, о Сион, твои долины, гимн из камней, звучащий в молчании, где, паря над обломками и скорбными знаками, поёт «аллилуйя» ангел смерти!

Да, твоё блеклое поле прекрасней, истоптанное шагами поколений, которые его волновали, немое, как губы отшельников, сквозь чью серьёзность не пробивается лёгкий смех.

Да ты уже таково, как труп матери, к сердцу всё еще жмётся сверкающий золотом крест! На лице всё еще играет бледное предчувствие того, что некогда твоё лоно родило судьбу мира!

И мои обветшалые кости некогда должны радостно погрузиться в твой серый саван, о долина, только пускай мой стекленеющий взор увидит, что со всех зубцов вновь блистает луч креста!

И ты, Господь, позволишь, чтобы на всех горах вновь победно стояла твоя священная хоругвь, звон колоколов, песни христианских паломников обвевают меня взамен цветов на гробнице!

И правда, когда ты недавно в красоте твоей божественности приблизился ко мне в сновидении, твой гнев воззвал подобно грому: прочь, недостойные, вы, дети раздора, не оскверняйте впредь источник мира!

Когда-то я посадил в земной роще плодовое дерево, чтобы оно развилось в богатую крону-навес; вы расщепили его на тысячу ветвей, и всякий побег желает теперь сам быть деревом!

Увидев, что я поднят на кресте, наёмники немедля стали бросать жребий о моей одежде; но сами вы подло разбили мою гробницу и нагло разделились на её развалинах!

Вы, которые буйно и ожесточённо сражаетесь в моём соборе за каждую ступень, за каждую дверь, знайте, что моя ступень охватывает весь земной шар, а моя дверь – вокруг всего света!

Вы, которые боретесь за алтарные лампадки, вы, слепцы вряд ли догадываетесь в своём помрачении, что полный моего света вокруг и выше вас блистая простирается простор земной!

Черви, продолжайте липнуть к рассыпающимся камням и точите дальше гниющие кости! Моё слово кипит живой, полной жизнью и не связано с мёртвыми камнями!

Так ты сказал, Господи. И всё же ты теперь ниспослал то, о чём издавна молили тебя мои залитые слезами глаза! Войско сынов Готфрида{Речь идёт о египетской экспедиции Наполеона. Под Готфридом имеется в виду тот же Готфрид Бульонский. - Пр. пер.} смело разбило шатры в земле фараонов!

В их взгляде – старинное посвящение в бой, вокруг головы – отблеск старинной славы, в руках и груди – прежние мощь и верность! Будет там также и старинная вера!

Ярко печёт Солнце! И всё же чтобы охладить их голову никогда не будет недостатка в свежих победных пальмовых ветвях. Нильские пороги, дымя водной пылью, изливаются на них в крещении новой славой.

Стоит там и полководец! Вы полагаете, венки предлагают ему одни лишь сады Гесперий?{В древнегреч. традиции Гесперии – страны Запада, т. е. фактич. Италия и Испания. - Пр. пер.} Смотрите же, как для того, чтобы увенчать его голову, процвели лавровыми лесами песчаные поля Сахары!

Ты, о Господь, излил ему в руки от твоей мощи, которая гнёт ливанские кедры, ты окутал его главу своим духом, который некогда слетал вниз огненными языками!

Я знаю, что он не был одинок, размахивая огненным жезлом своего палаша над Мурад-беем, и его гнев не в одиночку отправляется на суд над надменностью мамелюков.

Мне известно, что пустыня простирается перед его глазами лишь как дорога, ведущая к долине Сиона; мне известно, что громадные памятники пирамид – это для него лишь подступы к Голгофе!

Там некогда будет стоять герой, высоко вздымая золотой крест в руках, с полумесяцем у ног, и зелёные поля будут приветствовать серую шинель: она, как и они, покрывают величие целого мира!

Он позволит своим орлам отдохнуть на Голгофе вокруг креста, давшего ему прекраснейший венец победы. Прочие венцы он достанет из своих волос и сложит их на освобождённую гробницу!»

Так говорил монах. И, слышь, отдалённые холмы загудели глухо, как поступь бронзовой армии; и слышь, в воздухе заслышалось всё равно как шуршание орлиных крыльев, как отдалённый шум оружия и боевые песни.

Да, это его армии! Однако быстрым ходом, в победном блеске они всё проходят мимо и мимо! Да, это его орлы! И всё же в гордом полёте взмахи оперения их крыльев шуршат всё мимо и мимо!

 

5

И наступит некогда пасха, Господь будет взирать сверху с Масличной горы в долину, которая звенит и цветёт; вокруг блеск и изобилие, и наслаждение за наслаждением, насколько может видеть его глаз – глаз божества!

Такая Пасха, расцвет которой видит дух поэта, которому уже теперь позволено видеть, позволено срывать цветочные венки, которые как корона когда-то запламенеют вокруг головы ещё нерождённого дня!

Такая Пасха, рассвет которой видит взгляд поэта, который сквозь туман, окутывающий настоящее, видит, как вздымаются, окрашенные утренней зарёй, ледяные вершины грядущих тысячелетий!

Пасха, праздник Воскресения, который вновь высевает дыхание весны на цветочных гробницах; Пасха омоложения, которую вдувает сюда, вниз в человеческое сердце дыхание божества!

Смотри, какие перемены расцветают на тропах Сиона! Весна давно разбила здесь свой победоносный лагерь; на горах колышутся зелёные веера пальм, в долине её шатер блистает цветочными украшениями!

Уже давно по всем древним развалинам золотыми волнами колеблется широкое море посевов, как далеко на Севере, где сверкают белые волны, покоится Винета, погружённая глубоко в море{Город вендов на острове Воллин в Балтийском море, процветал в X-XI вв., впоследствии пришёл в запустение, а, согласно преданиям, погрузился в море. - Пр. пер.}.

Уже давно над всеми руинами без всякой меры наброшено зелёное одеяние свежих лугов, подобно тому, как умиротворённое, дружелюбное забвение спускается на мрачный день давнишнего горя.

Уже давно высоты стоят, обвитые побегами винограда, давно розовая роща расцвела на Голгофе. Если теперь кто-то пожелает произнести хвалу розам, Шираз и Голгофа будут в ней перечислены бок о бок.

Уже давно вся земля далеко вокруг – это залитый солнцем сад; здесь более не высятся ни полумесяц, ни крест! Что делать здесь стягам кровавых битв? Давно установился мир, и мир вечный!

Кедрон остался. Он течёт перед моим взором, втиснутый в ложе из жёлтых колосьев, всё ещё как слеза, однако такая, которая стекает по светлым, золотым ресницам от радости!

Вокруг цветенье, ароматы, звонкий гомон, всё наперебой даёт побеги, кипит и прорастает, как будто теперь речь идёт о том, чтобы хлопоча наверстать всё то, что было на протяжении тысячелетий упущено в оцепенении сна.

Вокруг блистание, сверкание, мерцание городов в долине, домов на высотах; ни догадки о том, что их основание стоит на развалинах, ни тени сновидения о гробнице, на которую они опираются!

По полю, как радостное свидетельство благодати, ликуя шествует народ, обласканный счастьем, богатый добродетелями, подобно звёздам, он в одно и то же время серьёзен и весел, прекрасен как розы и одновременно крепок как кедры.

Уже давно похоронены в море забвения, подобные морским чудовищам в глубинах, старинные ужасы, кровавые почести палачей, война и рабский дух и порожденья лжи.

На Голгофе, посередине садика, живёт парочка супругов, в их взгляде читаются счастье и любовь; их хижина, подобно их взорам, взирает далеко на окружающую местность, ведь она охотно услаждается видом чужого счастья!

Как-то случилось так, что дети в поле откопали бесформенный железный предмет; отыскавшим он показался слишком прямым и тяжёлым для серпа, а для плужного лемеха – слишком тонким и лёгким.

Они с трудом приволокли его домой, как редкую находку, родители видят его – и не узнают, они поочерёдно созывают соседей, соседи смотрят на него – и не узнают.

Есть здесь старец, который со своей белой бородой и поблекшим лицом всё равно как выдаётся в теперешний мир из прошлого, и сам он как предание; они показывают предмет ему, однако он его не узнаёт.

Благо им всем, что они его более не знают! Глупость предков, давно поглощённая гробницей, должна была бы слезой жечь им глаза. Ибо то, чего они уже не знали, бы меч!

Как плужный лемех, он должен впредь пробиваться через глыбы почвы, теперь он показывает путь к могиле лишь посевному зерну; новые героические дела меча воспевают эпопеи жаворонка в солнечном воздухе!

А ещё как-то случилось, что земледелец за пахотой наткнулся словно бы на кусок скалы, и когда его лопата удалила облепившие его оболочки, то обнаружился удивительной формы предмет из камня.

Он поочерёдно созывает соседей, они смотрят на него – однако его не знают! Древний, мудрый старец, быть может, ты о нём поведаешь? Старец его осматривает, однако он его не знает!

И пускай они об этом не знают, всё же он отвесно высится в их груди, исполненный благодати, в вечном своём очаровании, и его семена распускаются цветами по всем дорогам, – потому что то был никогда не виданный ими крест!

Они не видали борьбы и её кровавых примет, они видят лишь победу и её венец! Они не видят бури с её ударами непогоды, а видят лишь блистание её радуги!

Каменный крест, они установят его в саду, эту непостижимую, почтенную древность, а вокруг, цепляясь и карабкаясь по нему, – сплошь розы и цветы всех сортов.

Так и стоит на Голгофе крест посреди блеска и изобилия, исполненный славы и значения: он полностью покрыт своим розовым одеянием, так что креста уже давно не видно из-под роз.