Вначале К. обрадовался, вырвавшись из кутерьмы работниц и помощников в жаркой комнате. Кроме того, подморозило, снег сделался прочнее, а ходьба – легче. Вот только, естественно, начало темнеть, и он ускорил шаги.

     Замок, чьи очертания начали уже расплываться, простирался, где и всегда: ещё ни разу К. не удалось различить там хотя бы самый малый признак жизни; возможно, с такого расстояния вообще невозможно что-то различить, и тем не менее этого требовали глаза, не желавшие мириться с неподвижностью. Взирая на замок, К. испытывал чувство, словно смотрит на кого-то, кто спокойно сидит, уставясь перед собой, причём не погружаясь в мысли, но свободно и беззаботно, словно он один и никто за ним не наблюдает, и тем не менее он должен был заметить, что наблюдение ведётся, однако это ни в малейшей степени не выводило его из состояния покоя, и на деле (причём невозможно было понять, причина это или же следствие) взгляд наблюдателя не мог на нём удержаться, но постоянно с него соскальзывал. Это впечатление ещё усиливалось сегодня ранними сумерками: чем дольше он смотрел, тем меньше распознавал, и тем больше всё погружалось в полутьму.

     Как раз когда К. подошел к пока ещё неосвещённому «Барскому Двору», окно второго этажа* распахнулось и из него высунулся молодой, полный, гладковыбритый господин в шубе, который в окне и остался. На приветствие К. он, казалось, не ответил даже наилегчайшим кивком головы. К. ни души не повстречал ни в прихожей, ни в пивной зале, где запах выдохшегося пива был ещё гнуснее, чем в последний раз: пожалуй, в трактире «У Моста» ничего подобного не водилось. К. сразу же подошёл к двери, через которую он наблюдал тогда Клама, и осторожно надавил на ручку, но дверь была заперта; затем он попытался нащупать место, где было проделано смотровое отверстие, однако затычка, видно, была подогнана так хорошо, что отыскать это место так он не мог и потому зажёг спичку. Здесь его испугал внезапный вскрик. В углу между дверью и буфетом, неподалёку от печи, скорчившись сидела молодая девушка и взирала на него при свете спички своими сонными, насилу раскрывшимися глазами. Вероятно, то была Фридина преемница. Скоро она пришла в себя и включила электрический свет, но выражение её лица было всё ещё сердитым, и здесь она узнала К. «Ах, господин землемер», – сказала она с улыбкой, протянула ему руку и представилась: «Меня зовут Пепи**». Была она маленькая, краснощёкая, крепенькая, с пышными, светлыми с красным отливом волосами, заплетёнными в одну толстую косу, которая сверх этого была ещё закручена кругом лица. На ней было прямое, без складок платье из отливающей серым цветом ткани, оно мало ей шло и внизу было ребячески неловко повязано заканчивавшейся бантом шёлковой лентой, стесняя её в движениях. Она осведомилась относительно Фриды, о том, не вернётся ли она уже в скором времени. Этот последний вопрос граничил уже едва ли не со зловредностью. «Меня, – сказала она далее, – спешно вызвали сюда после ухода Фриды, потому что сюда ведь не поставишь первую попавшуюся, а я была до сих пор горничной, но замена вышла вовсе даже не к выгоде для меня. Здесь приходится много работать по вечерам и ночам, это очень утомительно, я едва смогу это выдерживать, так что я не удивлена, что Фрида отказалась от места». «Фрида была здесь очень всем довольна», – сказал К., дабы к Пепи, наконец, обратила внимание на различие между Фридой и ней, которое она упускала из вида. «А вы ей верьте больше, – сказала Пепи, – Фрида может владеть собой так, как никто другой. В чём она не желает признаться, в том она и не признается, и при этом вы вообще не заметите, что ей следовало в чём-то признаться. Я ведь как-никак работаю здесь с ней уже несколько лет, и мы всегда спали вместе в одной постели, но коротко я с ней не знакома, и, уж конечно, сегодня она обо мне и не вспомнит. Её единственная подруга – это, пожалуй, старая хозяйка трактира “У Моста”, и это тоже много о чём говорит». «Фрида – моя невеста», – сказал К., продолжая между тем высматривать место смотрового отверстия в двери. «Знаю, – сказала Пепи, – потому я вам это и рассказываю. Иначе это для вас ничего бы не значило». «Понятно, – сказал К., – вы хотите сказать, что я могу быть горд, что завоевал такую скрытную девушку». «Да», – отвечала она с довольным смехом, словно вынудила К. к некоему признанию относительно Фриды в чём-то потаённом.

     Однако же, по сути, К. обратил внимание не на её слова, но на её облик и само её присутствие в этом месте – и  немного отвлёкся от поисков. Разумеется, она была много моложе Фриды, почти ещё ребёнком, и её одежда была смехотворной: вероятно, она вырядилась так сама в соответствии с собственными преувеличенными представлениями о значимости кельнерши пивной залы. Представления же эти, на свой лад, были отчасти верными, потому что должность, для которой она пока что совсем даже не подходила, досталась ей, пожалуй, против всех ожиданий и незаслуженно, и только временно, так как ей не доверили даже кожаный кошель, который Фрида всегда носила на поясе. А мнимое её недовольство этим местом происходило исключительно от заносчивости. И все же, несмотря на детское невежество, также и она, вероятно, имела связи с замком: она и вправду, если только не солгала, была горничной; не ведая о своём сокровище, она днями дрыхла здесь, и обладание этим маленьким, жирным, с круглящейся спиной телом не смогло бы её этого сокровища лишить, а вот его могло бы всколыхнуть и взбодрить перед предстоящей тяжкой дорогой. Но, быть может, всё было точь-в-точь как с Фридой? Э, нет, там всё было иначе. Довольно было только вспомнить взгляд Фриды, чтобы это понять. К. так и не коснулся Пепи. И всё же теперь ему пришлось на мгновение прикрыть глаза: уж слишком жадно он на неё смотрел.

     «Его ещё не следует зажигать, – сказала Пепи и вновь выключила свет. – Я включила его только потому, что вы так сильно меня перепугали. Что вам надо здесь? Фрида что-то позабыла?» «Да, – сказал К., указывая на дверь, – здесь, в соседней комнате белая вязаная скатерть». «Да, ваша скатерть, – сказала Пепи, – припоминаю, хорошая работа: я сама ей помогала, но навряд ли она в этой комнате». «Фрида полагает, что она там. И кто здесь живет?» – спросил К. «Никто, – сказала Пепи, – это мужская гостиная, здесь господа пьют и едят, то есть она для этого предназначена, но большинство предпочитают оставаться в своих комнатах». «Когда бы я знал, – сказал К., – что в настоящий момент никого по соседству нет, я бы очень желал туда войти и поискать скатерть. Но пока это неясно. Клам, к примеру, нередко имеет обыкновение там сидеть». «Клама там сейчас уж точно нет, – сказала Пепи, – он как раз сейчас уезжает, возок уже ждёт его во дворе».

     К. тут же, не сказав ни слова в объяснение, покинул пивную залу, в прихожей же он повернул не к выходу, а в сторону внутренних помещений, и всего в несколько шагов оказался во дворе. Как же мирно и красиво было здесь! Квадратный двор с трёх сторон замыкался домом, с улицы же (это была незнакомая К. боковая улица) его ограждала высокая белая стена с большими, тяжелыми, распахнутыми теперь воротами. Отсюда, со двора, дом казался выше, чем с фасада, по крайней мере, второй этаж был полностью достроен*** и имел гораздо более приглядный вид, потому что его огибала деревянная, глухая вплоть до узкой щели на уровне глаз галерея. Наискось от К. и прямо против, всё ещё в главном здании, но уже в его углу, где к нему прилегало к противоположное крыло, находился вход в дом, открытый, без дверей. Перед ним стоял тёмный запертый возок, запряжённый двумя лошадьми. Никого больше не было видно, за исключением возницы, которого К. на таком удалении скорее угадывал, нежели различал.

     Заложив руки в карманы и осторожно оглядываясь по сторонам, не отходя от стены, К. обошёл две стороны двора, пока не оказался возле возка. Укутанный в шубу возница, один из крестьян, сидевших в последний раз в пивной зале, безучастно следил за его приближением, всё равно как за крадущейся кошкой. Он сохранял полное равнодушие даже когда К. оказался рядом с ним и его приветствовал, так что даже лошади немного взволновались из-за внезапно появившегося из темноты человека. К. это было очень на руку. Прислонясь к стене, он достал свою еду, подумал с благодарностью о Фриде, которая так хорошо о нём заботится, и уставился внутрь дома. Проложенная под прямым углом лестница вела вниз, где её пересекал низкий, но, вероятно, глубокий коридор****, всё было вычищено и покрашено в белый цвет, плоскости с точёными углами и чёткими гранями.

     Ожидание длилось дольше, чем представлялось К. Уж давно разделался он с едой, холод пробирал до костей, сумерки сменились полной темнотой, а Клам всё не появлялся. «Это может продолжаться ещё очень долго», – произнёс вдруг грубый голос так близко от К., что он вздрогнул. То был возница, который, словно бы проснувшись, потягивался и громко зевал. «Что может долго продолжаться?» – спросил К., в чём-то даже благодарный ему за такую встряску, так как длившиеся без конца тишина и напряжение становились уже тягостными. «Пока вы не уйдёте», – сказал возница. К. не понял его, но не стал больше спрашивать, полагая, что так он лучше всего разговорит гордеца. Здесь, в темноте, задержка с ответом воспринималась едва ли не раздражающе. И действительно, немного погодя возница спросил: «Хотите коньяку?» «Да», – почти не раздумывая отвечал К., уж слишком соблазнительно прозвучало предложение, а его пробирал холод. «Тогда расстегните возок, – сказал возница, – там в боковом кармане несколько бутылок, возьмите одну, отпейте и после передайте мне. Из-за тулупа мне слишком затруднительно спускаться». От такого поручения К. был не в восторге, однако поскольку он уже связался с возницей, то послушался его, даже рискуя быть застигнутым врасплох Кламом в возке. Он отворил широкую дверцу и мог бы сразу вытащить бутылку из кармана, прикреплённого к внутренней стороне двери, но теперь, поскольку дверь была уже открыта, его так сильно потянуло внутрь возка, что он не смог удержаться: ему захотелось посидеть в нём хотя бы мгновение. Он проскользнул внутрь. В возке было поразительно тепло, несмотря на то, что дверь, которую он не решился затворить, так и осталась настежь открытой. Здесь было непонятно, сидишь ли ты на скамье, настолько сильно ты утопал в одеялах, подушках и мехах; можно было поворачиваться во всех направлениях, и повсюду ты погружался в мягкое и тёплое*****. Раскинув руки, с головой, опёртой на изголовье, К. смотрел из возка внутрь тёмного дома. Почему так долго не идёт Клам? Словно оглушённый теплом после долгого стояния в снегу, К. хотел, чтобы Клам наконец пришёл. Мысль о том, что в нынешнем его положении ему лучше не показываться Кламу, доходила до его сознания лишь смутно, как лёгкая помеха. Эта его забывчивость была поддержана также и поведением возницы, который ведь должен быть знать, что он в возке, и тем не менее оставил его там, не требуя с него коньяка. Это было весьма предупредительно с его стороны, но K. хотелось ему услужить. Неуклюже, не меняя позы, потянулся он в карман, но не в тот, что на открытой дверце, который оказался слишком далеко, но к закрытой дверце за собой, впрочем, это было всё равно, потому что бутылки были также и здесь. Он достал одну, отвинтил крышку и понюхал: здесь ему совершенно непроизвольно пришлось улыбнуться, потому что запах был так сладок, он так приятно ложился на душу, всё равно как слова похвалы и одобрения от того, кого очень любишь, так что ты и сам уже не знаешь доподлинно, о чём речь, и не хочешь этого знать, а просто счастлив от сознания того, что так говорит именно он. «Верно ли, что это коньяк?» – недоверчиво спросил К. самого себя и из любопытства попробовал его на вкус. И правда, как ни удивительно, это был коньяк, и он и жёг, и согревал. Но как же изменялся он при питье: из чего-то, что было всего только носителем сладкого аромата – в извозчичье пойло! «Возможно ли это?» – задался вопросом К., словно бы исполненный укоризны себе самому, и отпил ещё раз.

     И тут – К. делал как раз большой глоток – сделалось светло, электрический свет зажёгся повсюду: на лестнице внутри, в проходе, в коридоре, снаружи у выхода. Послышались шаги, спускающиеся вниз по лестнице, бутылка выпала из руки К., коньяк пролился на шкуру, К. выскочил из возка, он ещё смог захлопнуть дверцу, которая при этом издала громовой шум, и вскоре после этого из дома медленно вышел господин. Единственным утешением было то, что это оказался не Клам, или об этом следовал как раз-таки сожалеть? Это был тот самый господин, которого К. уже видел в окне второго этажа. Молодой господин с очень импозантной внешностью, кровь с молоком, только уж очень серьёзный. Также и К. мрачно на него посмотрел, но этот его взгляд предназначался себе самому. Да уж лучше бы он прислал сюда своих помощников: вести себя так, как он, прекрасно смогли бы и они! Господин напротив всё хранил молчание, как если бы в его нарочито широкой груди не доставало дыхания на то, что он желал сказать. «Это ужасно», – произнёс он, и сдвинул шляпу со лба. Как так? Господин, вероятно, ничего не знал о пребывании К. в возке и тем не менее находил что-то ужасным? Быть может, то, что К. проник во двор? «Как вы сюда попали?» – спросил затем господин уже тихо, уже на выдохе, отдаваясь неизбежному. Что за вопросы! Что за ответы! Следовало ли К. ещё в более явной форме самолично удостоверить господина в том, что его начатый при столь обильных чаяниях путь оказался тщетным? Вместо того, чтобы ответить, К. повернулся к возку, открыл его и достал забытую там шапку. С чувством неловкости он заметил, что коньяк капает на подножку.

     Затем он опять повернулся к господину; теперь уж ему не было стыдно показать тому, что он был в возке, ведь это было даже не самое худшее; и если бы у него спросили, впрочем, лишь в этом случае, он бы не стал скрывать, что это возница побудил его по крайней мере открыть возок. По-настоящему же скверно было то, что господин застал его врасплох, что ему уже недоставало времени на то, чтобы от него спрятаться, а потом уже без помех ожидать Клама, или же то, что ему не хватило духа остаться в возке, закрыть дверь, и там, на мехах, ожидать Клама или по крайней мере оставаться там до тех пор, пока господин был рядом. Конечно, он ведь не мог знать, не был ли это уже сам Клам, а в таком случае, естественно, гораздо лучше было встретить его вне возка. Да, здесь было множество поводов поразмыслить, но это уж не сейчас, потому теперь что всё кончилось.

     «Пройдёмте со мной», – сказал господин не приказным вообще-то тоном, поскольку приказ заключался не в словах, а в сопроводительном кратком, нарочито безучастном движении руки. «Я жду здесь некое лицо», – сказал К. уже без надежды на какой-либо успех, но лишь из принципа. «Пройдёмте», – совершенно невозмутимо повторил господин, как будто хотел показать, что он никогда и не сомневался, что К. кого-то ждёт. «Но тогда я разминусь с тем, кого ожидаю», – сказал К. с дрожью в теле. Несмотря на всё случившееся, он чувствовал, что всё, чего он до сих пор добился, было своего рода достоянием, которое хоть и принадлежало ему только по видимости, однако ему не следовало с ним расставаться по любой команде. «Вы разминётесь с ним в любом случае, будете ли ждать или уйдёте», – сказал господин; хотя высказанное им мнение было категоричным, но с точки зрения К. здесь обнаруживалась поразительная уступчивость. «В таком случае я лучше разминусь, его ожидая», – упрямо сказал К.: он определённо не позволит себя отсюда согнать одними лишь словами этого молодого господина. На это господин на мгновение прикрыл глаза с выражением задумчивости на откинутом назад лице, словно от непонятливости К. ему захотелось вернуться назад, к собственному рассудку, кончиком языка он пробежался вкруг чуть приоткрытых губ, после чего он сказал вознице: «Распрягайте лошадей».

     Покоряясь господину, возница был вынужден (впрочем, метнув в сторону К. злобный косой взгляд) сойти вниз в своём тулупе, после чего принялся чрезвычайно неуверенно, словно ожидая от господина отмены приказания, подавать лошадь с возком назад, ближе к боковому крылу, где, вероятно, за большими воротами конюшни имелся также и каретный сарай. К. увидал, что остался в одиночестве: по одну сторону от него удалялся возок, а по другую, двигаясь тем же путём, которым сюда пришел сам К., уходил молодой господин; оба они, однако, двигались чрезвычайно медленно, как бы желая показать К., что ещё в его власти их остановить.

     Быть может, эта власть у него и имелась, однако она никак не могла ему пригодиться: ведь остановить возок означало изгнать отсюда самого себя. Так что он сохранял спокойствие, как единственный здесь, кто отстоял своё место, однако то была победа, не доставлявшая никакой радости. Он попеременно смотрел то на господина, то на возницу. Господин уже добрался до той двери, через которую К. впервые вышел во двор, он оглянулся ещё раз и, как показалось К., покачал головой – словно из удивления при виде такого упорства, затем повернулся – решительным, кратким и окончательным движением – и вышел в прихожую, где сразу исчез. Возница оставался на дворе дольше: у него было много хлопот с возком, ему нужно было открыть тяжелые ворота конюшни, задним ходом привести возок на место, распрячь лошадей, отвести их к яслям, и всё это исполнялось им серьезно, при полной самоуглублённости, уже вне всякой надежды на скорую поездку; молчаливая эта возня безо всяких косых взглядов в сторону К. казалась тому куда более тяжким упрёком, нежели поведение господина. И когда потом, по завершении дел в конюшне, возница медлительной качающейся походкой направился наискось через двор, затворил большие ворота, затем вернулся, всё это медленно и исключительно в созерцании собственных следов на снегу, а потом заперся на конюшне и погасил наконец всё электрическое освещение (и правда, кому ему теперь светить?), так что освещённой осталась только щель в деревянной галерее наверху, слегка притягивавшая блуждающий взгляд к себе, после этого всего К. показалось, что отныне все связи с ним разорваны, так что он, уж конечно, теперь свободнее, чем был когда-либо, и может ожидать здесь, в этом вообще-то запретном для него месте, столько, сколько ему угодно, и что он отвоевал себе эту свободу так, как это не удавалось никому другому прежде, и теперь никто не может к нему притронуться или его изгнать, да что там, даже обратиться к нему было едва ли возможно; но в то же самое время (и это его убеждение жило в нём по крайней мере с той же весомостью) в целом свете не отыскать было ничего более бессмысленного и беспросветного, нежели эта свобода, это ожидание, эта неприкосновенность.

ПРИМЕЧАНИЯ

     * В ориг. Fenster im ersten Stock, т. е. букв. «окно первого этажа» – обычное русско-европейское несоответствие этажности.

     ** Pepi, уменьш. от Йозефа (Josepha или Josefa), распространённого в Австрии жен. варианта имени Йозеф (Иосиф).

     *** Надо полагать, с фасада имелся только один этаж, а помещения второго этажа были решены в виде мансард, с соответствующими прорезями в крыше для окон (из одного из таких окон и высунулся при подходе героя толстый молодой человек).

     **** Так в оригинале: «War unten von einem niedrigen, aber scheinbar tiefen Gang gekreuzt». В ит. перев. хотя бы «низкий, но, вероятно, длинный» (хотя и непонятно, на каком основании). Фр.: «Лестница спускалась к низкому коридору».

     ***** Рай? Утроба?