Чуть погодя в дверь тихо постучали. «Варнава!» – воскликнул К., отшвырнул швабру и в один прыжок перенёсся к двери. Фрида смотрела на него, испуганная именем в большей степени, нежели чем-либо ещё. Руки не слушались его, и К. не сразу удалось открыть старый запор. «Уже открываю, уже открываю», – то и дело повторял он вместо того, чтобы спросить, кто же там стучит. Вот ему и пришлось увидеть, как в широко распахнутую дверь прошагал вовсе не Варнава, но невысокий мальчуган, который уже прежде обратился было к К. Однако К. не испытывал ни малейшего желания его припоминать. «Чего тебе здесь надо? – сказал он. – Занятия рядом». «А я оттуда», – ответил мальчуган, стоя перед К. с тесно прижатыми к корпусу руками и спокойно поглядывая на него крупными карими глазами. «Ну так и что тебе нужно? Быстро!» – сказал К., слегка нагнувшись к мальчику, потому что тот говорил тихо. «Могу я тебе помочь?» – спросил мальчик. «Он хочет нам помочь», – обратился К. к Фриде, а после снова к мальчику: «И как же тебя зовут?» «Ганс Брунсвик, – ответил мальчик, – я ученик четвёртого класса, сын Отто Брунсвика, сапожного мастера из переулка Магдалины». «Так вот, значит, ты Брунсвик», – сказал К., сделавшись к нему гораздо дружелюбнее». Здесь выяснилось, что Ганса настолько впечатлили кровавые борозды, процарапанные учительницей на руке К., что он тогда же принял решение за него вступиться. И теперь он самовольно, под угрозой строгого наказания, как дезертир, выскользнул из класса по соседству. Очень может быть, что как раз такие мальчишеские представления им прежде всего и владели. Им вполне соответствовала также и серьёзность, присутствовавшая во всём, что он делал. Робость мешала ему лишь на первых порах, но уже вскоре он привык к К. и Фриде, а уж когда ему дали выпить горячего кофе, он сделался оживлённым и доверчивым, вопросы же его были вдумчивыми и проницательными, словно он хотел по возможности скоро узнать самое важное, чтобы затем быть способным самостоятельно принимать решения за К. и Фриду. В его натуре было некая властность, но поскольку она смешивалась с детской невинностью, вы охотно ему подчинялись наполовину в шутку, наполовину же всерьёз. Во всяком случае всё внимание оказалось обращённым на него, все работы были прекращены, а завтрак донельзя затянулся. Несмотря на то, что Ганс сидел на ученической скамье, К. – вверху, за учительским столом, Фрида же – на стуле рядом с ним, всё имело такой вид, словно учитель здесь Ганс, это он проверяет ответы и даёт им оценку; лёгкая улыбка на его мягких губах, казалось, указывала на то, что он хорошо осведомлён, что всё это – лишь игра, но тем серьёзнее вникал он во всё в прочих отношениях, да и вообще, возможно, то была не улыбка, и на его губах играло лишь детское счастье. Поразительно поздно Ганс признал, что К. был ему уже знаком с тех пор, как он однажды заглядывал к Лаземану. К. обрадовался этому. «Ты играл тогда у ног женщины?» – спросил К. «Да, – отвечал Ганс, – то была моя мать». Теперь уж Гансу пришлось рассказывать про мать, однако приступил он к этому неохотно, лишь после неоднократных побуждений, и вот тут-то и выяснилось, что хоть и был он мальчуганом, из него, особенно в вопросах, вероятно, в предвкушении будущего, но, возможно, лишь по причине обмана чувств беспокойно-напряжённого слушателя* проглядывал едва ли не энергичный и предусмотрительный зрелый мужчина; однако сразу же вслед за этим, безо всякого перехода, выяснялось, что перед вами – лишь школяр, многие вопросы вовсе не понимавший, другие же понимавший неверно, и говоривший в ребяческой своей бесцеремонности слишком тихо, хотя ему и указывали постоянно на этот промах, под конец же, как бы из противоречия, на многие весьма настоятельные вопросы он вообще отмолчался, причём вовсе без смущения, чего никогда бы не удалось взрослому. Похоже, Гансу казалось, что задавать вопросы позволено лишь ему, чужие же вопросы нарушали некое предписание и лишь транжирили время. После них он мог подолгу неподвижно сидеть выпрямившись, с опущенной головой и оттопыренной нижней губой. Фриде это до того понравилось, что она то и дело задавала ему вопросы с тем расчётом, чтобы побудить его так вот умолкнуть. И несколько раз ей это удавалось, что, однако, сердило К. В целом узнать удалось немного: мать Ганса немного приболела, но что это был за недуг, осталось неясным, младенец, лежавший на груди у г-жи Брунсвик, была Гансова сестра, и звали её Фрида (Ганс довольно хмуро отнёсся к тому, что она оказалась тёзкой выспрашивавшей женщины), все они жили в деревне, но не у Лаземана, к которому они пришли в гости, чтобы помыться, поскольку у Лаземана имелся здоровенный чан, в котором было так приятно купаться и барахтаться малым детям, к которым, впрочем, Ганс не принадлежал. Об отце Ганс отзывался почтительно или испуганно, но лишь тогда, когда речь одновременно заходила также и про мать, в сравнении с матерью значимость отца оказывалась явно сниженной; впрочем, и все вообще вопросы относительно семейной жизни, как ни пытались задававшие варьировать их на разные лады, остались без ответа. Относительно ремесла отца удалось узнать, что он – самый значительный в местечке сапожник, ни один не мог с ним сравниться (Ганс настойчиво это повторял, в том числе и в ответ на совершенно другие вопросы), он даже обеспечивал работой других сапожников, например, Варнавина отца , причём в этом последнем случае Брунсвик это делал, видать, лишь из особой милости, по крайней мере на это указывал горделивый поворот Гансовой головы, что побудило Фриду к нему подскочить и расцеловать. На вопрос, бывал ли он уже в замке, Ганс лишь после многочисленных повторений ответил «нет», а точно такой же вопрос насчёт матери вообще оставил без ответа. Наконец, К. утомился; кроме того, вопросы показались ему бессмысленными, здесь он должен был согласиться с мальчиком; нечто постыдное присутствовало также и в том, чтобы пытаться разузнать семейные тайны окольным путём, через невинного ребёнка, и уж вдвойне постыдным представлялось то, что и такими средствами ничего узнать не удалось. И когда напоследок К. спросил мальчика, в чём именно предлагает он свою помощь, его уже не удивило, что Ганс хотел бы помочь как раз в здешней работе, чтобы учитель с учительницей впредь так уж сильно К. не бранили. К. объяснил Гансу, что в такой помощи нет необходимости: бранчливость прямо-таки в характере учителя, и даже пунктуальнейше всё исполняя вряд ли можно быть от неё защищённым, сама же работа вовсе не трудна, и лишь случайное стечение обстоятельств привело к сегодняшнему отставанию, а кроме того, брань эта действует на К. совсем не так, как на ученика: он просто её отметает, она ему почти безразлична, и вдобавок он надеется, что очень скоро вообще сможет отделаться от учителя. Поскольку же речь здесь идёт исключительно о помощи против учителя, он сердечно за нее благодарит, Ганс же мог бы теперь возвращаться обратно, надо надеяться, пока ещё его не накажут. Хотя К. вовсе даже не подчёркивал, но лишь невольно намекнул на то, что не нуждается он лишь в помощи против учителя, вопрос же относительно прочей помощи оставил открытым, Ганс прекрасно его расслышал и осведомился в том смысле, что, быть может, К. необходима иная помощь: в таком случае он весьма охотно ему поможет, если же ему это окажется не под силу, то попросит об этом мать, и уж тогда вне всякого сомнения всё удастся. Ведь когда отцу приходится нелегко, он просит о помощи мать. А мать ведь уже спрашивала раз про К., сама-то она из дому почти не выходит, и в тот раз у Лаземана она оказалась лишь в порядке исключения, между тем как он сам, Ганс, часто туда ходит, чтобы поиграть с детьми Лаземана, и тут как-то раз мать его спросила, не случилось ли там снова быть землемеру. Поскольку же мать так слаба и утомлена, её не следует донимать лишними расспросами, так что он отвечал просто в том смысле, что землемера там не видал, и более про то ничего не говорилось; но раз уж теперь он нашёл его в школе, Гансу следовало с ним переговорить, чтобы быть в состоянии осведомить мать. Ибо матери всего больше по сердцу, когда её пожелания исполняются без явного приказания. На это К. по кратком размышлении отвечал, что ни в какой помощи он не нуждается, у него есть всё, что ему потребно, однако со стороны Ганса очень любезно, что он желает ему помочь, и он его благодарит за добрые намерения, и вообще вполне возможно, что позднее ему что-то понадобится, и тогда он к нему обратится: адрес-то ему известен**. Со своей стороны на этот раз, быть может, это он, К., мог бы оказать малую помощь: ему прискорбно, что Гансова мать хворает, а ведь явно, что никто здесь её недуга не разумеет; между тем в таких запущенных случаях нередко происходит резкое ухудшение в течении в общем-то достаточно лёгкого заболевания. Так вот, он, К., обладает определёнными познаниями в медицине, но, что ещё ценнее, у него имеется опыт в обращении с больными. Ему удавалось много такого, с чем не могли справиться врачи. За целительные способности дома его всегда называли «травником»***. Как бы то ни было, он с охотой посмотрел бы Гансову мать и с ней побеседовал. Быть может, ему бы удалось посоветовать что дельное, он с радостью сделал бы это уже ради одного только Ганса. От такого предложения глаза Ганса поначалу загорелись, побудив К. стать более настойчивым, но результат оказался неудовлетворительным, ибо на различные заданные ему вопросы Ганс неизменно отвечал, даже не делаясь при этом особо грустным, что никакие посещения матери посторонними невозможны, поскольку она нуждается в чрезвычайно щадящем режиме; хотя в тот раз К. едва с ней переговорил, она потом несколько дней провела в постели, что, впрочем, происходило нередко. Однако отец тогда очень рассердился на К.: он уж верно ни за что бы не позволил, чтобы К. подошёл к матери, и он даже собирался тогда же отыскать К., чтобы его проучить за такое поведение, лишь мать его удержала. Но прежде всего, вообще говоря, это сама мать ни с кем не желает общаться, и её вопрос относительно К. вовсе не является исключением из правил, напротив, именно в связи с его упоминанием она могла бы выразить пожелание его видеть, однако этого она не сделала, чем явно выразила свою волю. В сущности говоря, то, от чего она страдает, вовсе даже и не болезнь: ей прекрасно известна причина её состояния, и подчас она сама на неё указывает; вероятно, она не переносит местного воздуха, и всё же она, с другой стороны, не желает покидать этого места ради отца и детей, впрочем же теперь ей стало лучше, чем прежде. Вот что, приблизительно, удалось узнать К.; Гансовы мыслительные способности явно росли, поскольку он должен был защитить мать от К., от того самого К., которому вроде бы хотел помочь; и для благой этой цели – не допустить К. к матери – он кое в чём противоречил своим же собственным прежним высказываниям, например, относительно болезни. Несмотря на это К. заметил и теперь, что Ганс продолжает оставаться к нему доброжелательным, и лишь из-за матери позабыл он про всё остальное: кто бы ни выступил против матери, тотчас оказывался для него виноватым, на этот раз им был К., но в этом качестве мог оказаться и отец. К. вознамерился испытать это последнее и сказал, что, разумеется, со стороны отца весьма разумно так оберегать мать от любого беспокойства, и если бы он, К., лишь отдалённо догадывался о чём-то подобном, уж конечно не отважился бы заговорить с ней, и теперь вдогонку он считал бы уместным попросить прощения. Но, с другой стороны, он не в состоянии понять до конца, почему отец, если причина недуга известна так отчётливо, как утверждает Ганс, удерживает мать от того, чтобы она оправилась в ином воздухе; здесь приходится употребить это слово «удерживает», потому что она не уезжает исключительно из-за него и детей, а меж тем детей она могла бы забрать с собой: ведь ей же не надо было бы отправляться надолго и так уж далеко; верно, уже на крепостной горе воздух совсем иной. Отца не должны были бы страшить затраты на такую вылазку, ведь он же самый крупный сапожник всего местечка, и уж несомненно у него или же у матери имеются в замке родичи или знакомые, которые с охотой приняли бы её к себе. Почему же он её не отпускает? Ему не следовало бы недооценивать такого недуга, ведь К. видел мать лишь мельком, однако именно её бросающиеся в глаза бледность и слабость и побудили его к ней обратиться, уже тогда он был поражён тем, что отец оставил больную женщину в скверном воздухе общего помывочного и прачечного помещения, сам же не стал себя ограничивать даже в своих громогласных речах. Видно, отец не ведает, с чем здесь приходится иметь дело, и пусть даже за последнее время течение болезни улучшилось, у такого недуга – свои причуды, но в конечном итоге, если с ним не бороться, он возвращается со всей своей мощью, и тогда ничто не в состоянии помочь. И уж если К. не судьба поговорить с матерью, возможно, было бы всё же неплохо, если бы он поговорил с отцом, обратив его внимание на всё это.

     Ганс слушал напряжённо, большую часть он понял, угрозу же непонятного ему остатка принял весьма близко к сердцу. И всё же он сказал, что говорить с отцом К. не может: отец испытывает к нему нерасположение и, вероятно, станет с ним обращаться, как учитель. Он произносил всё это с улыбкой и осмотрительностью, когда речь шла о К., упоминая же отца, делался озлобленным и печальным. Тем не менее он прибавил, что, возможно, К. всё же удастся поговорить с матерью, но только втайне от отца. Затем Ганс задумался на миг с остановившимся взглядом, точь-в-точь, как женщина, собравшаяся совершить нечто запретное и отыскивающая возможность проделать это безнаказанно, и сказал, что, быть может, это удастся сделать послезавтра: вечером отец отправится на «Барский Двор», где у него назначены переговоры, и тогда он, Ганс, явится вечером и отведёт К. к матери, разумеется, при том условии, что мать даст своё согласие, что, впрочем, весьма маловероятно. Ведь она же вообще ничего не делает наперекор воле отца, покоряясь ему во всём, даже в таких вещах, неразумие которых очевидно даже ему, Гансу. Действительно, теперь Ганс отыскивал у К. помощи против отца, было похоже на то, что он сам обманывался, полагая, что хочет помочь К., между тем как на самом деле он хотел изведать, а не окажется ли в состоянии оказать такую помощь этот внезапно появившийся и даже упомянутый матерью чужак, раз уж её не приходится ждать ни от кого из прежнего окружения. До сих пор облик мальчугана и его слова не позволяли заключить о том, до какой именно степени он был бессознательно скрытен, почти что лукав, это сделалось заметно лишь из прямо-таки дополнительных, вызванных на свет случаем и умыслом признаний. А теперь он в ходе продолжительного обсуждения с К. размышлял о том, какие трудности необходимо пересилить; при всём желании Ганса трудности эти были почти непреодолимые, всецело погружённый в мысли и одновременно ища помощи, он то и дело взглядывал на К. неспокойно сверкавшими глазами. Он не мог сказать матери про отлучку отца, в противном случае про это узнал бы отец и всё разрушил, так что упомянуть про это он мог лишь позднее, но и тогда, принимая во внимание мать, это не следовало делать внезапно и быстро, но медленно и пользуясь удобным случаем, и лишь после этого мог он упросить мать дать согласие, а уж затем – привести К., но не было ли это уже слишком поздно, не грозило ли тогда уже возвращение отца? Да, это было невозможно. К., напротив, доказывал, что ничего невозможного здесь не было. Того, что времени не хватит, опасаться не следовало: довольно будет короткого разговора, краткой встречи, а забирать К. Гансу нет нужды. К. спрячется где-нибудь вблизи от дома и тут же явится по знаку, данному ему Гансом. Нет, отвечал Ганс, К. нельзя ожидать возле дома (здесь в нём вновь безраздельно господствовала безмерная щепетильность в отношении матери): без ведома матери К. не следовало пускаться в путь, Ганс не мог заключать с К. такое тайное от матери соглашение, ему следовало забрать К. из школы, причём не раньше, чем мать об этом узнает и даст своё разрешение. Отлично, сказал К., в таком случае это действительно опасно, ведь тогда возможно, что отец застанет его в доме, а даже если этого и не произойдёт, из страха этого мать вообще не позволит К. прийти, так что в любом случае всё провалится из-за отца. Этой мысли, со своей стороны, противился уже Ганс, так что борьба между ними шла с переменным успехом. Уже давно К. подозвал Ганса с его скамьи к себе на кафедру, притянул его к себе и поставил меж ног, ласково и успокаивающе его поглаживая. Эта их близость способствовала также и тому, чтобы несмотря на преходящее сопротивление со стороны Ганса между ними установилось взаимное согласие. В конце концов договорились о следующем: вначале Ганс скажет матери всю правду, однако, чтобы облегчить ей согласие, прибавит, что К. собирается переговорить также и с самим Брунсвиком, впрочем, не по поводу матери, но по своим делам. Это, впрочем, было верное решение, поскольку в ходе разговора К. пришло на ум, что ведь Брунсвик, пускай даже он опасный и злой человек, по сути его противником быть не может, ведь он же, по крайней мере со слов старосты общины, оказался вожаком тех, кто, пускай даже по политическим соображениям, требовали приглашения землемера. Так что прибытие К. в деревню должно было быть желанным для Брунсвика; но в таком случае почти непостижимыми становились гневный оказанный им приём в самый первый день и то нерасположение, о котором говорил Ганс, но, быть может, Брунсвик оскорбился именно тем, что К. не обратился за помощью первым делом к нему, а, возможно, произошло какое-то иное недоразумение, которое могло быть выяснено буквально несколькими фразами. Если бы это произошло, К. вполне мог бы обрести в Брунсвике опору в противостоянии учителю, да даже самому старосте, мог бы обнаружиться весь этот казённый морок (а как ещё можно было бы это назвать?), благодаря которому староста с учителем удерживали его на расстоянии от инстанций замка и принудили занять пост школьного сторожа, и если бы между Брунсвиком и старостой дело вновь дошло до борьбы по поводу К., Брунсвику пришлось бы привлечь К. на свою сторону, К. сделался бы гостем в его доме, все Брунсвиковы властные полномочия, в пику старосте, оказались бы в его распоряжении, и кто знает, чего бы он тем самым добился, а уж поблизости от женщины он уж точно оказывался бы нередко, – такую вот игру вёл он со своими видениями, а они, со своей стороны, играли с ним, между тем как Ганс, всецело в мыслях о матери, озабоченно наблюдал безмолвие К., как делают это в присутствии врача, погрузившегося в размышления, дабы отыскать средство при тяжёлом случае. Ганс согласился на предложение К., что он, мол, желал переговорить с Брунсвиком относительно поста землемера, но исключительно потому, что тем самым мать оказывалась защищена от отца, а сверх того поскольку речь здесь шла исключительно о крайнем случае, который, надо надеяться, так бы и не наступил. Он спрашивал только о том, как К. объяснит отцу столь позднее посещение, удовольствовавшись в конечном итоге, хоть и с несколько омрачённым лицом, тем, что К. скажет, что непереносимое положение школьного сторожа и позорящее обращение со стороны учителя привели его в отчаяние и заставили позабыть всякую учтивость.

     Когда всё, таким образом, было продумано, во всяком случае постольку, поскольку они могли заглянуть в будущее, и возможность удачи по крайней мере не исключалась, освободившийся от гнёта размышлений Ганс повеселел, немножко пощебетал, словно дитя, вначале с К., а после ещё и с Фридой, уж давно сидевшей здесь, словно погружённая в какие-то совсем иные думы, и лишь теперь возобновившей участие в разговоре. Среди прочего она спросила Ганса, кем бы он желал стать, тот недолго раздумывал, ответив, что хотел бы сделаться таким мужчиной, как К. Когда же его затем спросили о причинах этого, он, разумеется, ничего не смог ответить, а на вопрос, уж не хотелось бы ли ему стать, скажем, школьным сторожем, он ответил определённо отрицательно. Лишь в ходе дальнейших расспросов удалось установить, каким кружным путём Ганс пришёл к своему желанию. Нынешнее положение К. ни в коем случае нельзя было счесть завидным, оно было прискорбно и презренно, что Ганс видел отчётливо, и для понимания этого ему вовсе не было нужды наблюдать других людей: он ведь и сам более всего хотел бы уберечь мать от вида К. и всякого его слова. И всё же он ведь явился к К. и попросил его о помощи, и обрадовался, когда К. дал согласие, так что, как он полагал, нечто подобное имело место также и с другими, но прежде всего имело значение то, что про К. упомянула сама мать. На основе этого противоречия у Ганса зародилась вера, что хотя теперь К. пока ещё низмен и отвратен, но в каком-то пока ещё почти невообразимом далёком будущем он тем не менее всё преодолеет. И именно эта-то прямо-таки безумная даль и горделивая поступь, которая должна была в неё вести, манила Ганса; ради них он согласен был смириться даже с нынешним К. Особая, не по годам умудрённая осмысленность этого желания состояла в том, что Ганс взирал на К. сверху вниз, как на младшего, чьё будущее простирается дальше, чем его собственное, будущее маленького мальчика. Фридины вопросы вновь и вновь принуждали его рассуждать об этом едва ли не с мрачной серьёзностью. И лишь К. удалось снова его развеселить, когда он сказал, что знает, чего Гансу взаправду хочется: речь была про лежавшую на столе суковатую палку, которой рассеянно играл Ганс по ходу разговора. Так вот, К. большой умелец изготавливать такие палки, и если их замысел удастся, он сделает Гансу палку ещё красивее этой. Теперь уже нельзя было утверждать наверняка, действительно ли на уме у Ганса  была одна только палка, настолько он обрадовался обещанию К. и радостно с ним попрощался, не преминув крепко пожать руку К. и сказать: «Значит, до послезавтра!»

ПРИМЕЧАНИЯ

     * То есть К.

     ** Пока что ему известен лишь адрес Лаземана, но не Брунсвика.

     *** Ориг. «das bittere Kraut»,  букв. «горькой травой». Русского аналога найти не удалось, близко было бы что-то вроде «Пилюлькина» или «Айболита», однако в этих случаях подразумевается всё же наличие мед. образования. «Знахарь» также отсылает к чему-то другому, уже вполне серьёзному, без оттенка шутливости. М. б. «Настойкин», «Касторкин», «Травкин»?