[Глава девятая]

В соборе

К. поручили показать несколько памятников искусства одному итальянскому деловому партнёру банка[*], который был для банка весьма ценен и оказался в этом городе в первый раз. То было задание, которым он несомненно бы гордился в другое время, однако теперь, когда ему стоило громадных усилий поддерживать репутацию в банке, он воспринял его с отвращением. Всякий час, который К. вынужден был провести не на службе, заставлял его страдать; правда, теперь он не был в состоянии использовать рабочее время с прежней отдачей, далеко нет: много часов проходили у него в жалчайшей видимости реальной работы, но тем больше были его страдания, когда он был не на службе. Тогда ему казалось, что он видит, как замдиректора, вечно его подкарауливавший, время от времени заходит в его кабинет, усаживается за его стол, пересматривает его бумаги, принимает посетителей, с которыми К. сдружился за долгие годы, и переманивает их у него, а, быть может, чего уж там, обнаруживает даже и ошибки, угроза которых мерещилась теперь К. по ходу работы с тысячи разных направлений, а избежать её он был уже не в силах. Так что когда ему теперь поручали, какой бы исключительностью это ни обставлялось, куда-то сходить по служебной надобности, а то и отправиться в небольшую командировку (и такие поручения в последнее время стали как-то невзначай множиться), он извечно испытывал подозрение, что его желают ненадолго удалить из конторы и перепроверить его работу или, во всяком случае, что на службе считают, что без него легко обойтись. Бóльшую часть из этих поручений он мог бы с лёгкостью отклонить, однако не решался на это, ибо, если его опасения были хоть в наималейшей степени обоснованы, отказаться от поручения означало бы признаться в своём страхе. По этой причине К. воспринимал такие поручения с внешним равнодушием, и когда ему предстояло отправиться в утомительную двухдневную служебную командировку, умолчал даже о серьёзной простуде, дабы не подвергнуться опасности того, что его от неё удержат, ссылаясь на стоявшую как раз тогда дождливую осеннюю погоду. И когда он возвратился из этой поездки с чудовищной головной болью, то узнал, что на следующий день ему определено сопровождать итальянского компаньона. Искушение уклониться от поручения хотя бы на этот раз было весьма велико, ведь, прежде всего, то, чего от него ожидали на этот раз, вовсе не было работой, непосредственно связанной с банком[†]. Правда, исполнение светского долга по отношению к деловому партнёру было, вне сомнения, достаточно важно само по себе, но только не для К., которому было отлично известно, что он мог удержаться на плаву лишь достижениями по службе, и[‡] что когда бы здесь его постигла неудача, абсолютно никакого значения не было бы придано тому, что против всех ожиданий ему удалось совершенно этого итальянца очаровать. Так что К. не желал покидать свою служебную сферу хотя бы на день, ибо страх того, что обратно его уже не пустят, был чересчур велик: страх этот донимал его, при том, что он был прекрасно осведомлён о его преувеличенности. Впрочем, в данном случае было почти невозможно измыслить приемлемый предлог: знание итальянского, которым обладал К., было хоть и не слишком велико, но всё же достаточно; решающим[§] же было то, что К. обладал определёнными сведениями по истории искусства, доставшимися ему с прежних времён, и в банке были об этом осведомлены в чрезвычайно преувеличенной степени благодаря тому, что на протяжении какого-то времени К. состоял членом (впрочем, исключительно по службе) Общества защиты городских памятников искусства. Так вот, итальянец этот[**], по слухам, был любителем искусства, и поэтому выбор К. в его сопровождающие подразумевался сам собой.

Чрезвычайно дождливым и ветреным утром К. явился на работу уже к семи[††] вне себя от досады на предстоящий день: он желал всё же исполнить хоть сколько-то дел, прежде чем экскурсия лишит его всего. Он был очень измотан, поскольку полночи провёл за чтением учебника итальянского, чтобы немного подготовиться; окно, у которого он последнее время имел обыкновение сидеть слишком часто, манило его больше, чем письменный стол, но он совладал с собой и взялся за работу. Увы, тут же вошёл служащий с объявлением, что господин директор отправил его осведомиться, на месте ли господин поверенный: если он здесь, то не будет ли он столь любезен, чтобы перейти в гостевую комнату[‡‡], поскольку гость из Италии уже там. «Сейчас же приду», – сказал К., сунул в карман маленький словарь, зажал подмышкой приготовленный для чужестранца альбом городских достопримечательностей и через кабинет замдиректора направился в помещение дирекции. Он был рад, что явился на службу так рано и смог сразу оказаться в распоряжении начальства, чего, пожалуй, никто не мог ожидать всерьёз. Естественно, кабинет замдиректора был ещё пуст, как глубокой ночью, вероятно, служащий должен был пригласить в гостевую также и его, но без успеха. Когда К. вступил в гостевую, навстречу ему из глубоких кресел поднялись два господина. Директор дружески улыбался: очевидно, приходу К. он был чрезвычайно рад[§§] и тут же занялся представлением, итальянец с силой встряхнул руку К. и со смехом назвал кого-то жаворонком[***], К. не до конца понял, кого он имел в виду, да к тому же это было диковинное слово, смысл которого дошёл до него лишь мгновение спустя. Он отвечал несколькими приглаженными фразами, которые были также со смехом восприняты итальянцем, причём тот несколько раз нервно провёл рукой по своим иссиня-серым кустистым усам. Усы эти явно были надушены: вас так и подмывало к ним приблизиться и понюхать. Когда все уселись и началась малозначительная вступительная беседа, К. к немалому своему конфузу обнаружил, что понимает итальянца лишь урывками. Когда тот говорил вполне спокойно, он понимал его почти полностью, однако то были лишь редкие исключения, по большей же части его речь так и лилась, и он потряхивал головой, словно этим наслаждаясь[†††]. А ещё при таких разглагольствованиях он то и дело переходил на какой-то диалект, не имевший в себе для К. уже вовсе ничего от итальянского, однако же директор его не только понимал, но и на нём говорил, что, впрочем, К. следовало предвидеть, поскольку итальянец был уроженцем южной Италии, где провёл несколько лет также и директор. Как бы то ни было, К. осознал, что по большей части лишён возможности объясняться с итальянцем[‡‡‡], поскольку также и французский его был понятен лишь с большим трудом, а к тому же усы скрывали собой движения его губ, что, возможно, способно было всё-таки помочь пониманию. К. начинал уже предвидеть многочисленные неловкости[§§§], однако до времени отказался от мысли понимать итальянца (к тому же в присутствии легко понимавшего его директора то было излишнее напряжение сил) и принялся угрюмо взирать на то, как он раскинулся в кресле – глубоко и в то же время элегантно, как он то и дело подергивает свой куцый, в облипочку скроенный сюртучок, и как однажды он посредством поднятых рук и свободно двигавшихся в суставах ладоней попытался изобразить что-то[****], чего так и не смог понять К., хотя он глаз не спускал с рук итальянца. Наконец, давешняя усталость дала себе знать у К., который, не будучи занят ничем другим, исключительно механически следил взглядом за репликами с одной и другой стороны, и в какой-то момент он к собственному ужасу застиг себя, по счастью вовремя, за тем, что в глубокой своей рассеянности уже было собрался встать с места, отвернуться и отправиться прочь. Наконец, итальянец посмотрел на часы и вскочил на ноги. Распрощавшись с директором, он взялся за К., да так плотно, что дабы сохранить свободу движений тому пришлось отодвинуть кресло. Директор, несомненно увидевший в глазах К. всю бедственность положения, в котором тот пребывал перед лицом этого итальянского, вмешался в разговор, причём сделал это так тонко и ненавязчиво, что, придав своим репликам вид всего только небольших рекомендаций, сжато пояснил К. всё, что излагал неустанно его перебивавший итальянец. От него К. узнал, что пока что итальянцу предстоит ещё несколько дел, что, к сожалению, он и вообще весьма ограничен во времени, но он ни в коем случае не намерен наспех обежать все достопримечательности, а скорее склонен к тому[††††] (разумеется, лишь в том случае, если К. даст на это согласие, так что решение зависит всецело от него), чтобы осмотреть лишь собор, однако здесь он исполнен решимости подойти к делу основательно. Он необычайно рад тому, что может предпринять осмотр в сопровождении столь учёного и любезного господина (подразумевая здесь самого К., занимавшегося в настоящий момент не чем иным, как тем, чтобы пропустить мимо ушей говорившееся итальянцем и воспринять наспех слова директора), и он просит его, если это время его устраивает, явиться через два часа, то есть примерно около десяти, в собор. Сам он надеется, что приблизительно в это время со всей определённостью сможет находиться уже там. В ответ К. отыскал соответствующие слова, итальянец пожал руку сначала директору, потом К., а затем – ещё раз директору, и в сопровождении их обоих двинулся к двери, повернувшись к ним теперь уже лишь наполовину, однако при этом ни на миг не закрывая рта. После[‡‡‡‡] этого К. ещё немного постоял с директором, который сегодня имел особенно нездоровый вид. Ему казалось, что он должен как-то извиниться перед К., и он сказал (они доверительно стояли вплотную один к другому), что поначалу сам собирался отправиться с итальянцем, но затем принял решение (никакой более конкретной причины для этого он не назвал), что лучше будет направить К. Если даже поначалу он не будет понимать итальянца, пускай его это не смущает: понимание придёт к нему очень скоро, и даже если он вообще многого не поймёт, никакой трагедии здесь тоже не будет, потому что итальянцу[§§§§] не так уж важно, чтобы его понимали. Кроме того, владение К. итальянским поразительно превосходно, и он несомненно замечательно справится с этим делом. На этом К. и откланялся. Остававшееся время было употреблено им на то, чтобы выписать из словаря редкие выражения, необходимые для экскурсии по собору. То была в высшей степени тягостная работа: служащие приносили почту, сотрудники являлись с разными запросами и, видя, что К. занят, оставались стоять у двери, однако не двигались с места, пока К. их не выслушивал, замдиректора не преминул побеспокоить К. – он то и дело входил, забирал словарь у него из рук и явно бездумно его листал[*****]; появлялись даже посетители: когда двери открывались, в полумраке[†††††] приёмной вырисовывались их фигуры, они с некоторым сомнением кланялись[‡‡‡‡‡] ему, желая привлечь внимание к себе, однако не были уверены, видно ли их из кабинета, – и всё это вращалось вокруг К. как некоего центра, между тем как сам он составлял выражения, которые были ему нужны, после отыскивал их в словаре, затем выписывал и тренировался в произношении, а под конец пытался заучить. Казалось, его некогда отличная память совершенно ему изменила, подчас он до того разъярялся на итальянца, который и доставил ему эту маету, что зарывал словарь под бумагами с твёрдым намерением более не готовиться, но потом всё же соображал, что не может же он расхаживать с итальянцем по собору от памятника к памятнику в полном безмолвии, и тогда он в ещё большей ярости вытаскивал словарь обратно.

Ровно в половину десятого, когда он уже собирался уходить, раздался телефонный звонок: Лени пожелала ему доброго утра и спросила, как его самочувствие, К. поспешно её поблагодарил и выразился в том смысле, что совершенно не в состоянии завязывать теперь обстоятельный разговор, потому что ему нужно в собор. «В собор?» – переспросила Лени. «Ну да, в собор». «Но отчего же всё-таки в собор?» – спросила Лени ещё раз. К. попытался было вкратце это объяснить, но[§§§§§] едва только начал, как Лени вдруг сказала: «Они травят тебя». К. не снёс сочувствия[******] с её стороны, сочувствия, на которое он не напрашивался и которого не ожидал, он кратко распрощался, однако, вешая трубку на место, сказал, обращаясь наполовину к себе, наполовину же – к далёкой и уже не слышавшей его девушке: «Верно, они меня травят».

Но теперь было уже поздно, существовала даже опасность, что он не успеет добраться в назначенное время. Он отправился в автомобиле, вспомнив[††††††] всё же в последний момент про альбом: передать его прежде как-то не представилось возможности, и поэтому теперь он захватил его с собой. Он держал альбом на коленях и спокойно барабанил по нему на протяжении всей поездки. Дождь сделался слабее, но было сыро, прохладно и темно, в соборе будет мало что видно, но простуда его усугубится от долгого стояния на холодных плитах.

Соборная площадь[‡‡‡‡‡‡] была совершенно пустой, К. вспомнилось, что ещё ребёнком ему бросилось в глаза то, что в домах, выходивших на эту узкую[§§§§§§] площадь, были опущены почти все занавеси. Впрочем, принимая во внимание нынешнюю погоду, теперь это выглядело более оправданным, чем в иных случаях. Собор[*******] также выглядел пустым[†††††††]: естественно, никому и в голову прийти не могло явиться сюда теперь. К. промчался по обоим боковым нефам, но повстречал лишь старуху: укутанная в тёплый платок, та стояла на коленях перед иконой Богоматери и на неё смотрела. Затем он увидал издали хромого служителя, который исчез в двери, прорезанной в стене. К. пришёл вовремя: как раз когда он входил в собор, пробило одиннадцать[‡‡‡‡‡‡‡], однако итальянца здесь ещё не было. К. направился назад к главному входу, нерешительно сколько-то постоял там и затем под[§§§§§§§] дождём обошёл кругом всего собора, чтобы убедиться, не ждёт ли его итальянец у какого-либо из боковых входов. Но его нигде не было. Не мог ли директор неверно его понять насчёт времени? Да и как вообще можно было этого человека понимать? Но что бы там ни было, в любом случае К. следовало его подождать по крайней мере полчаса. Чувствуя утомление, он пожелал присесть, вновь зашёл в собор, отыскал на ступеньке[********] небольшой клочок вроде половичка, носком ботинка доволок его до ближайшей скамьи, поплотнее укутался в пальто, поднял воротник и уселся. Желая развлечься, он раскрыл альбом и немного его полистал, но уже вскоре был вынужден это прекратить, потому что стало так темно, что, переведя взгляд вверх, он едва мог хоть что-то различить[††††††††] в ближайшем боковом нефе.

Вдали на главном алтаре светился большой треугольник, образованный горящими свечами, К. не мог сказать с определённостью, видел ли он их[‡‡‡‡‡‡‡‡] уже прежде. Быть может, их зажгли только теперь. Церковные служители – прирождённые лазутчики[§§§§§§§§], их почти невозможно отследить. Невзначай обернувшись, К. заметил невдалеке позади себя также зажжённую основательных габаритов свечу, укреплённую на колонне. Как ни красиво всё это выглядело, этого было явно недостаточно для подсветки образов иконостаса, висевших по большей части во тьме боковых алтарей: от этого тьма лишь сгущалась. То, что итальянец не явился, было с его стороны столь же разумно, сколь и невоспитанно[*********]: не видно было совершенно ничего, так что им пришлось бы ограничиться тем, чтобы дюйм за дюймом осмотреть некоторые картины[†††††††††] при свете электрического фонаря, имевшегося у К. Дабы испытать, что можно в этом плане ожидать, К. отправился в маленькую боковую капеллу[‡‡‡‡‡‡‡‡‡] поблизости, поднялся на несколько ступеней к низкому мраморному парапету и, перегнувшись через него, осветил фонарём алтарный образ. Перед ним висела негасимая лампада, только мешавшая зрителю. Первым, что удалось разглядеть К., отчасти предположительно, был крупный закованный в броню рыцарь, изображённый на самом краю картины. Он опирался на меч, который воткнул перед собой в голую почву – виднелись там и сям лишь отдельные былинки. Казалось, он внимательно следит за тем, что происходит перед ним. Было поразительно, что он так вот стоит и не приближается. Быть может, в том и было его предназначение, чтобы стоять здесь на страже. К., уже давно не видавший никаких картин, долго смотрел на рыцаря, хотя ему всё время приходилось моргать, поскольку зелёный свет фонаря был невыносим. Когда он далее перевёл луч света на прочую часть картины, то увидел Положение Христа во гроб в обычном исполнении, к тому же картина была новая. Он убрал фонарь и вернулся на прежнее место.

Вероятно, ждать итальянца теперь уже не было необходимости, снаружи же несомненно лило как из ведра, и поскольку здесь было не так холодно, как ожидал К., он принял решение пока что остаться здесь. По соседству от него находилась кафедра, на её маленькой круглой крыше в наклонном положении располагались два голых креста, соединявшихся вершинами, внешняя стена парапета и её переход к подпирающей колонне были образованы зелёным лиственным орнаментом, за который цеплялись ангелочки – частью оживлённо порхающие, частью замершие. К. подошёл к кафедре и обследовал её со всех сторон: камень был обработан чрезвычайно тщательно, казалось, глубокие тени среди листвы и позади неё намертво зафиксированы на своих местах, в одно из таких отверстий К. вложил руку и затем осторожно ощупал камень: прежде он и не догадывался о существовании этой кафедры. Здесь он случайно приметил стоящего позади следующего ряда скамей церковного служителя в свисающем свободными складками чёрном сюртуке, в левой руке он держал табакерку и внимательно рассматривал К. “Что же ему нужно? – подумал К. – Или я для него подозрителен? Хочет на чай?” Однако когда служитель увидел, что К. его обнаружил, он указал правой рукой, меж двух пальцев которой всё ещё была зажата щепоть табака, в некоем неопределённом направлении. Поведение его было почти загадочным, К. подождал ещё немного, однако церковный служитель всё не переставал указывать на что-то рукой и ещё подкреплял это кивками головой. «Что же ему нужно?» – негромко вопросил К.: он не отваживался здесь громко говорить; затем он запустил руку в бумажник и пошёл вдоль соседнего ряда скамей, чтобы к нему подойти. Однако тот сразу же сделал рукой запрещающий жест, пожал плечами и захромал прочь. Когда в детстве К. пытался[§§§§§§§§§] воспроизводить лошадиный аллюр, его поступь напоминала как раз эту поспешную хромоту. “Ребяческий возраст, – думал К. – Его соображения достаёт лишь на то, чтобы быть церковным служителем. Как он, однако, останавливается, когда я встаю, и как следит за тем, пойду ли я дальше”. С улыбкой на лице К. проследовал по всему боковому нефу почти до уровня главного алтаря, старик всё не переставал указывать на что-то, однако К. намеренно не оборачивался, поскольку указывание это не имело никакой иной цели, кроме как сбить его со следа самого старика. Наконец, К. и в самом деле от него отступился: ему не хотелось нагнать на старика страху, да и не желал он совершенно изгнать это пугало на тот случай, если итальянец всё же явится.

Войдя в главный неф, чтобы разыскать своё место, на котором он оставил альбом, К. заметил на одной колонне, почти по соседству со скамьями алтарного помещения, маленькую вспомогательную кафедру, совсем простую, из гладкого бледного камня. Она была так мала, что издалека выглядела как ещё одна ниша, предназначенная для статуи[**********]. Несомненно, проповедник не смог бы отступить от парапета ни на шаг. Кроме того, каменный свод над кафедрой располагался необычайно низко и поднимался вверх таким закруглением (хотя и лишённым всяких украшений), что человек среднего роста не смог бы там стоять выпрямившись, но был бы вынужден всё время перегибаться через парапет. Всё в целом словно предназначалось для того, чтобы мучить проповедника, и было непонятно, для чего она нужна, когда в распоряжении имелась другая, большая и столь искусно украшенная кафедра.

Несомненно, также и эта малая кафедра не бросилась бы в глаза К., когда бы наверху не была укреплена лампа, как её обыкновенно приготовляют перед самой проповедью. Уж не должна ли была теперь состояться проповедь? В пустой церкви? К. перевёл взгляд вниз, на лестницу, которая, ластясь к колонне, вела к кафедре и была такой узкой, словно она не предназначалась для людей, но должна была служить исключительно украшением колонны. Но внизу под кафедрой, и здесь К. от удивления улыбнулся, в самом деле стоял священник, он положил руку на перила, будучи готов подняться, и смотрел на К. Затем он легонько кивнул головой, на что К. перекрестился и поклонился, что ему следовало сделать ещё прежде. Священник энергично подался вперёд и короткими быстрыми шагами стал взбираться на кафедру. Неужели проповедь действительно начнётся? Быть может, церковный служитель всё же не был так уж напрочь лишён рассудка, и хотел подтолкнуть К. к проповеднику, что, впрочем, было крайне необходимо в пустой церкви. Правда, была здесь где-то ещё старуха перед образом Богоматери, она также должна была бы подойти. И если уж проповедь назначена, почему её не предварил орган? Однако он оставался безмолвным и лишь слабо поблёскивал из тьмы своей колоссальной выси.

К. соображал, не следует ли ему сейчас же как можно скорее удалиться, ведь если он не сделает этого теперь, не будет никакой надежды на то, что он сможет это сделать во время проповеди, и тогда ему придётся остаться, пока она длится, он потерял так много времени в конторе, а ожидать итальянца он был более не обязан. Он посмотрел на часы, было одиннадцать. Но могла ли проповедь, в самом деле, быть произнесена? Мог ли К. в одиночку представлять всю общину? И каким образом, когда он был чужаком, желавшим только осмотреть церковь? Собственно говоря, никем иным он и не был. Совершенное безумие полагать, что кто-то мог начать проповедь – теперь, в одиннадцать часов, в будний день, в такую чудовищную погоду. Очевидно, священник (а это вне всякого сомнения был священник, молодой человек с гладким смуглым лицом) поднимался наверх лишь для того, чтобы погасить зажжённую по ошибке лампу.

Оказалось, однако, что это не так: напротив, священник проверил лампу и чуть её открутил, затем он медленно повернулся к парапету, за остроугольные перила которого и ухватился спереди обеими руками. Так стоял он сколько-то времени, оглядываясь кругом, однако не поворочивая головы. К. отступил подальше назад и опёрся локтями на самую переднюю скамью. В глазах плыло, но всё же он смог увидеть скорчившегося где-то (точно определить, где именно, он был не в состоянии) церковного служителя со сгорбленной спиной: он был совершенно безмятежен, как после исполненного задания. Какое безмолвие царило теперь в соборе! Однако К. должен был его нарушить: оставаться здесь не входило в его намерения; если долг священника заключался в том, чтобы в определённый час, невзирая ни на какие обстоятельства, произнести проповедь, то пускай он это делает: ему это удастся и без содействия со стороны К., точно так же, как и его присутствие вне всякого сомнения не усиливало оказанного действия[††††††††††]. Итак, К. неспешно тронулся с места, ступая на носки, он прокрался вдоль скамьи, вышел затем в широкий проход и двинулся по нему, также не встречая никаких препятствий, разве что каменный пол звучал под самыми лёгкими шагами, и своды слабо, но неумолчно откликались ему в ответ многократным и упорядоченным распространением отзвука во все стороны. Проходя одиноко меж пустых скамей, – вероятно, под священниковым взором, – К. ощущал некую заброшенность, к тому же грандиозность собора представлялась ему лежащей уже на самой границе того, что ещё в состоянии выдержать человек. Дойдя до прежнего своего места, он, ни на миг не приостанавливаясь, прямо-таки цапнул оставленный там альбом и забрал его с собой. Но стоило К. покинуть область скамей и приблизиться к пустому пространству, лежавшему меж ними и выходом, как ему впервые довелось услышать голос священника. Мощный, тренированный голос[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Как же он пронизывал готовый его воспринять собор! Однако священник обращался отнюдь не к общине: здесь не могло быть разногласий, излишни были все отговорки, ибо он возглашал: «Йозеф К.!»

К. запнулся и уставился на пол. Пока что он оставался свободен, он всё ещё мог шагать дальше и покинуть собор через одну из трёх небольших дверей тёмного дерева, до которых было уже рукой подать. Это, однако, означало бы, что он ничего не понял, или что хоть и понял, но и ухом не повёл. Но оборотись он назад, он оказался бы задержан, потому что в таком случае признался бы, что отлично понял, что обращаются именно к нему, и что он намерен повиноваться. Позови священник ещё раз, К. вне всякого сомнения ушёл бы, но поскольку[§§§§§§§§§§] тишина всё длилась, пока К. выжидал, он всё же немного повернул голову, потому что желал видеть, чем священник занят теперь. Он спокойно, как и прежде, стоял на кафедре, но было отчётливо видно, что поворот головы К. от него не укрылся. Не повернись К. полностью, всё это оказалось бы ребяческой игрой в прятки. Однако он повернулся, и священник поманил его пальцем. Поскольку теперь всё могло делаться открыто, К. прямо-таки полетел к кафедре (как из любопытства, так и из желания по возможности скорей дойти до сути) длинными, летящими шагами. Возле первых скамей он остановился, однако священнику показалось, что расстояние между ними всё ещё слишком велико, он протянул руку[***********] и, резко опустив указательный палец, обозначил место прямо перед кафедрой. К. проследовал и туда: чтобы видеть священника с этого места, ему уже пришлось усиленно задирать голову. «Ты Йозеф К.», – сказал священник и каким-то неопределённым движением положил руку на парапет. «Да», – сказал К., при этом ему подумалось про то, как свободно называл он своё имя прежде, но с какого-то времени оно сделалось для него обузой, да к тому же теперь его имя было известно людям, виденным им впервые: какой же отрадой было представиться – и оказаться узнанным лишь после этого. «Тебя обвиняют», – как-то особенно негромко сказал священник. «Да, – сказал К., – меня об этом оповестили». «Тогда ты тот, кого я разыскиваю, – сказал священник. – Я тюремный капеллан». «Вот как», – сказал К. «Я велел вызвать тебя сюда, – сказал священник, – чтобы с тобой поговорить». «Я про это не знал, – сказал К. – Я-то пришёл сюда, чтобы показать собор одному итальянцу». «Оставь[†††††††††††] всё несущественное, – сказал священник. – Что у тебя в руке? Молитвенник?» «Нет, – отвечал К. – Это альбом городских достопримечательностей». «Брось его из рук», – сказал священник. К. так энергично отшвырнул альбом, что он раскрылся и смятыми листами сколько-то проскользил по полу. «Известно тебе, что твоя тяжба оборачивается скверно?» – спросил священник. «Мне тоже так кажется, – сказал К. – Я прилагал столько усилий, но пока что без успеха. Впрочем, ходатайство моё ещё не готово». «И каким тебе видится[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] конец?» – спросил священник. «Прежде я полагал, что всё должно кончиться хорошо, – сказал К., – но теперь я сам в этом подчас сомневаюсь. Я не знаю, как это закончится. А ты знаешь?» «Нет, – сказал священник, – но опасаюсь, что закончится скверно. Тебя считают виновным. Возможно, твоя тяжба даже не пойдёт дальше суда низшей инстанции. По крайней мере пока что твою виновность считают доказанной». «Но я не виноват, – сказал К. – Это ошибка. Да и вообще как человек может быть виновен? Ведь все мы здесь человеки, что один, что другой». «Это верно, – сказал священник, – но так обычно говорят виновные». «Ты тоже настроен против меня?» – спросил К. «Нет у меня против тебя никакого предубеждения», – сказал священник. «Спасибо тебе, – сказал К. – Однако все прочие, кто участвуют в тяжбе, предубеждены против меня. И они внушают это также непричастным. Моё положение делается всё более затруднительным». «Ты неверно толкуешь факты[§§§§§§§§§§§], – сказал священник. – Приговор приходит не в одночасье, тяжба переходит в приговор постепенно». «Вот оно как», – сказал К. и поник головой. «Что ты собираешься предпринимать по тяжбе дальше?» – спросил священник. «Хочу поискать ещё поддержки, – сказал К. и поднял голову, чтобы видеть, как отнесётся к этому священник. – Есть ещё неиспользованные возможности». «Ты слишком много ищешь поддержки у других, – неодобрительно сказал священник, – и прежде всего у женщин. Ты что, не замечаешь, что это – нестоящая помощь?» «В каких-то, даже во многих случаях я мог бы с тобой согласиться, – сказал К., – но не всегда. Женщины – это сила. Побуди я тех женщин, которых знаю, работать на меня сообща, я бы справился. Особенно с этим судом, который почти сплошь состоит из бабников. Да покажи ты следователю женщину издали – он снесёт и стол судьи, и самого обвиняемого, чтобы только за ней поспеть». Священник склонил[************] голову к парапету, казалось, лишь теперь навес над кафедрой стал его угнетать. Что за непогода, должно быть, стояла снаружи? То был уже никакой не пасмурный день, но настоящая глубокая[††††††††††††] ночь. Никакие витражи громадных оконных проёмов не были в состоянии расцветить стену хоть единственным отблеском. И вот теперь церковные служители принялись тушить одну за другой свечи на главном алтаре. «Ты на меня сердит? – спросил К. у священника. – Должно быть, ты не знаешь, какому суду служишь». Никакого ответа он не получил. «Ну, вот такие у меня впечатления», – сказал К. Наверху всё так же молчали. «Я не хотел тебя оскорбить», – сказал К. И здесь священник[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] выкрикнул вниз, обращаясь к К.: «Ты что, не в состоянии заглянуть на два шага вперёд?» Кричал он это гневно, но в то же время так кричат подчас непроизвольно[§§§§§§§§§§§§], испугавшись сами, когда видят, как падает кто-то другой[*************].

Теперь оба надолго умолкли. Разумеется, в царившей ныне внизу тьме священник был не в состоянии хорошо различать К., между тем как тот отчётливо видел священника при свете маленькой лампы. Почему священник не спускается? Проповеди он так и сказал, а только сделал[†††††††††††††] К. ряд сообщений, которые при точном им следовании, вероятно, ему скорее повредят, чем принесут пользу. И всё же, пожалуй, добрые намерения священника представлялись К. несомненными, не было ничего невозможного, если бы он, спустившись вниз, с ним объединился, не было ничего невозможного в том, чтобы К. получил от него решающий и вполне приемлемый совет, который бы, к примеру, указал ему вовсе даже не на то, как воздействовать на тяжбу, но как из неё вырваться, как её обойти, как сделать возможной жизнь вне неё. А такая возможность должна была существовать, в последнее время К. нередко о ней размышлял. И если священнику было известно про такую возможность, быть может, если его попросить, он её выдаст, пускай даже сам он принадлежал к суду и пускай даже он, когда К. обрушился на суд с нападками, подавил свою кроткую[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] натуру и даже накричал на К.

«Спуститься вниз не хочешь? – сказал К. – Ведь никакой проповеди уже не будет. Спускайся ко мне». «Ну, теперь я могу сойти», – сказал священник, верно, он раскаивался, что накричал. Снимая лампу с крюка, он сказал: «Вначале я должен был говорить с тобой издали. А то я слишком легко поддаюсь влиянию и забываю про долг[§§§§§§§§§§§§§]».

К. ждал его внизу у лестницы. Ещё стоя на нижней ступеньке, священник протянул ему руку[**************]. «Найдётся у тебя для меня немного времени?» – спросил К. «Столько, сколько тебе понадобится», – сказал священник и вручил К. маленькую лампу, чтобы он её нёс. Также и вблизи определённая торжественность его не покидала. «Ты ко мне очень дружелюбен, – сказал К., вместе они прохаживались вперёд и назад по боковому нефу. – Ты исключение среди всех[††††††††††††††], кто принадлежит к суду. Я доверяю тебе больше, чем кому-нибудь другому из всех них, кого только знаю. С тобой я могу говорить откровенно». «Не заблуждайся», – сказал священник. «И в чём бы это я мог заблуждаться?» – спросил К. «Ты заблуждаешься насчёт суда, – сказал священник[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. – Во вступительном трактате к закону про это заблуждение говорится так[§§§§§§§§§§§§§§]: “Перед законом стоит привратник. К этому привратнику является крестьянин и просит пропустить его к закону. Однако привратник отвечает, что теперь он не может его пропустить. Крестьянин задумывается и после спрашивает, сможет ли он войти позже. ‘Возможно, – говорит привратник, – но не теперь’. Поскольку дверь к закону всегда открыта, и привратник отходит в сторону, крестьянин изгибается, чтобы заглянуть через ворота внутрь. Заметив это[***************], привратник смеётся и говорит: ‘Раз уж тебя так туда манит, попытайся войти невзирая на мой запрет. Но имей в виду: я могуч. А ведь я – всего только младший привратник. Между тем от зала к залу выставлены привратники, один сильнее другого. Даже я не в состоянии вынести взгляда уже третьего из них’. Крестьянин не ожидал таких затруднений, ему-то думалось, что закон должен быть доступен всегда и всякому, но когда теперь он сблизи получше разглядывает привратника в его шубе, его крупный[†††††††††††††††] острый нос, его длинную жидкую чёрную бороду, как у татарина, он всё же решает, что лучше будет подождать, пока ему не дозволят войти. Привратник даёт ему скамеечку и разрешает усесться в стороне от ворот. Там он и сидит днями и годами. Он предпринимает много попыток добиться позволения войти и донимает привратника[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] своими просьбами. Нередко привратник устраивает небольшие допросы крестьянина, спрашивает про его родину и про многое другое, однако это всё вопросы безучастные, какие имеют обыкновение задавать важные господа, а под конец он ему неизменно говорит, что впустить его не может. Крестьянин, солидно снарядившийся в поездку, использует всё, что имеет хоть малую ценность, чтобы подкупить привратника. А тот хотя и забирает всё, но при этом говорит: ‘Принимаю это лишь для того, чтобы тебе не думалось, что ты что-то упустил’. На протяжении многих лет крестьянин почти безотрывно наблюдает привратника. Он забывает других привратников, и этот первый уже представляется ему единственным препятствием к тому, чтобы добраться до закона. Он проклинает свой несчастный жребий, в первые годы громко, позднее же, состарившись[§§§§§§§§§§§§§§§] – уже просто ворчит себе под нос. Он впадает в детство, а поскольку за многолетнее изучение привратника он познакомился даже с блохами в воротнике его шубы, он молит уже и блох, чтобы они помогли ему переубедить привратника. Наконец, его зрение слабеет, и он уже не ведает, в самом ли деле вокруг него потемнело или же его подводят глаза. Но как раз теперь, в темноте он признаёт сияние, неугасимо вырывающееся из врат закона. Жить ему теперь остаётся недолго. Но перед смертью всё, что удалось ему узнать за это время, объединяется в его голове в один вопрос, которого он прежде привратнику не задавал. Он подаёт ему знак приблизиться, потому что сам он больше не состоянии распрямить своё деревенеющее тело. Привратнику приходится низко к нему склониться, потому что разница в их росте сильно переменилась, и не в пользу крестьянина. ‘Ну, что ещё теперь хотел бы ты знать? – спрашивает привратник, – Ты ненасытен’. ‘Да ведь все же стремятся к закону, – говорит крестьянин. – И как же получилось так, что за многие годы никто кроме меня не попросил его пропустить?’ Привратник понимает, что крестьянин уже при последнем издыхании, и чтобы ещё достичь его пресекающегося слуха, он ему прямо-таки ревёт: ‘Никто другой и не мог получить здесь разрешение войти, потому что вход[****************] этот был предназначен лишь для тебя. А теперь я пойду и его затворю’.”»

«Значит[††††††††††††††††], привратник обманул-таки крестьянина», – сказал тут же К.[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]: история крайне его завлекла. «Не торопись, – сказал священник, – не принимай чужую точку зрения без проверки. Я рассказал тебе историю дословно, как она записана в документе. Про обман там ничего не сказано». «Но это ведь очевидно, – сказал К., – и первое твоё толкование было безошибочным. Привратник произнёс спасительные слова лишь тогда, когда крестьянину ничто не могло помочь». «А прежде он его не спрашивал, – сказал священник. – Прими во внимание ещё и то, что он всего только привратник, и как таковой он свой долг исполнил». «Почему ты думаешь, что он исполнил свой долг? – спросил К. – Он его не исполнил. Его долг, возможно, был в том, чтобы дать от ворот поворот всем посторонним, но вот этого человека, для которого вход и предназначался, он должен был впустить». «Тебе недостаёт уважения к трактату, и ты изменяешь историю, – сказал священник. – В ней есть два важных пояснения привратника насчёт допуска к закону, одно в начале, и одно в конце. В первом говорится, что ‘теперь он не может его пропустить’, а во втором, что ‘этот вход был предназначен лишь для тебя’. Имейся между этими пояснениями противоречие, ты был бы прав, и привратник обманул крестьянина. Однако никакого противоречия нет. Напротив, первое из них прямо-таки отсылает ко второму. Можно было бы даже утверждать, что привратник превысил свои полномочия, посулив крестьянину возможность пропуска когда-то в будущем. Ведь, похоже, тогда он обязан был лишь отказать крестьянину. И в самом деле, многие толкователи трактата удивляются тому, что привратник вообще дал это указание, потому что, похоже, он любит[§§§§§§§§§§§§§§§§] точность и строго бдит за своей должностью. На протяжении многих лет он не покидает свой пост[*****************] и замыкает ворота лишь в самом конце, он в высокой степени сознаёт важность своей службы, потому что говорит: ‘Я могуч’, он обладает почтением к начальству, потому что говорит: ‘Я – всего только младший привратник’[†††††††††††††††††], он находится там, где невозможно ни разжалобить, ни вымолить, потому что про крестьянина говорится, что ‘он донимает привратника своими просьбами’, он не болтлив, потому что за многие годы он лишь ставит, как говорится здесь, ‘безучастные вопросы’, он неподкупен, потому что говорит про подарок: ‘Принимаю это лишь для того, чтобы тебе не думалось, что ты что-то упустил’, наконец, также и его внешний вид указывает на его педантичный характер, это крупный острый нос и длинная жидкая чёрная борода, как у татарина. Возможно ли вообразить более верного своему долгу привратника? Но ведь в фигуру привратника примешиваются ещё и другие сущностные черты, весьма благоприятные для того, кто стремится быть допущенным, и с извечной неизменностью делающие понятным то, каким образом он мог несколько превысить свои полномочия указанием на будущую возможность. Ведь нельзя же отрицать, что он несколько простодушен и в связи с этим немного заносчив. И пускай даже его высказывания насчёт собственного могущества и насчёт могущества прочих привратников, как и насчёт их непереносимого даже для него взгляда, – в общем, говорю я, пускай даже все эти высказывания сами по себе справедливы, всё же то, как он с ними выступает, указывает, что его представления замутнены простодушием и надменностью[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. На этот счёт толкователи говорят: ‘Верное представление о вещи и видение её же в неверном свете не вполне исключают друг друга’. Как бы то ни было, приходится согласиться с тем, что эти простодушие и надменность, как, быть может, ни малы их проявления, всё же ослабляют охрану входа, это изъяны в характере привратника. К этому добавляется ещё то, что привратник, похоже, дружелюбен от природы, он далеко не склонен всё время строить из себя должностное лицо. С первого же момента он принимается подшучивать в том смысле, что приглашает крестьянина войти несмотря на явно сохраняющий силу запрет, да и далее он вовсе не отсылает его прочь, но даёт ему, как сказано здесь, скамеечку и позволяет усесться в стороне от ворот. Терпение, с которым он на протяжении всех лет выносит мольбы крестьянина, маленькие допросы[§§§§§§§§§§§§§§§§§], благородство, с которым он допускает, что крестьянин рядом с ним во всеуслышание проклинает несчастливый жребий, выставивший привратника именно на данном месте, – всё это позволяет заключить о порывах сочувствия с его стороны. Не всякий привратник действовал бы так. И под конец он ещё низко склоняется к крестьянину в ответ на его мановение, чтобы дать ему возможность для последнего вопроса. Лишь слабое недовольство (ведь привратник знает, что всё подошло к концу) проглядывает из слов: ‘Ты ненасытен’. Многие продвигаются в такого рода толковании даже ещё дальше и утверждают, что слова ‘ты ненасытен’ выражают своего рода дружеское изумление, которое, впрочем, не свободно от снисходительности[******************]. Но в любом случае образ привратника получает здесь иное завершение, нежели полагаешь ты». «История известна тебе более точно, чем мне, и на протяжении более долгого времени», – сказал К. Они немного помолчали. Затем К. сказал: «Итак, ты полагаешь, что крестьянина не провели?» «Не пойми меня превратно, – ответил священник, – я указываю тебе только мнения, существующие на этот счёт. Тебе не следует слишком уж обращать внимание на мнения. Трактат неизменен, а мнения зачастую являются лишь выражением отчаяния по этому поводу. В данном случае существует даже такая точка зрения, в соответствии с которой обманутым оказывается как раз-таки привратник». «Это далеко идущее воззрение, – сказал К. – И как же его обосновывают?» «Обоснование, – ответил[††††††††††††††††††] священник, – отталкивается от простоватости[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] привратника. Утверждают, что он не знает изнанки закона, но исключительно путь, который он вновь и вновь должен обходить перед входом. Представления, которыми он располагает относительно изнанки закона, почитаются за детские, и предполагается, что он сам страшится того, чего желает заставить страшиться крестьянина. Более того, он страшится больше, чем крестьянин, потому что этот последний не желает ничего иного, кроме как войти, даже когда он услышал[§§§§§§§§§§§§§§§§§§] от привратника про страшенных внутренних привратников, сам же привратник входить не желает, во всяком случае мы ничего про это не узнаём. Впрочем, другие говорят, что он уже должен был побывать внутри, потому что взяли же его когда-то на службу закону, а это могло иметь место лишь внутри. На это следует ответить, что, пожалуй, его могли назначить на место привратника посредством крика изнутри, и что во всяком случае он не мог быть глубоко внутри, потому что ведь он же не в состоянии вынести взгляда уже третьего привратника. Кроме того, ничего ведь не рассказывается про то, чтобы за многие годы он повествовал про внутреннее устройство что-то помимо замечания относительно привратника. Ему могли это запретить, однако он ничего не говорит и про запрет. Из всего этого заключают, что он ничего не знает относительно вида и значения внутреннего устройства и пребывает на этот счёт в заблуждении. Заблуждается он также и насчёт крестьянина, потому что он ему подчинён, хотя сам про это не знает. О том, что он обращается с крестьянином как со своим подчинённым, можно заключить[*******************] из многого, про что ты, должно быть, ещё помнишь. А то, что на самом деле он ему подчинён, согласно данному мнению, тоже явствует из многого. Прежде всего, свободный стоит выше того, кто чем-то связан. Так вот, крестьянин на самом деле свободен, он может отправляться, куда пожелает, для него запрещён один только вход к закону, да к тому же и запрещён-то лишь одним человеком, а именно привратником. И если он усаживается на скамеечку в стороне от ворот и остаётся там на протяжении всей жизни, то это происходит добровольно, ни о каком принуждении в истории не говорится. Напротив того, привратник привязан к месту своей должностью, он не может удаляться вовне, однако, судя по всему, он не может идти также и внутрь, даже когда бы этого пожелал. Кроме этого, он хоть и пребывает на службе закона, однако служит только этому входу, то есть исключительно данному крестьянину, только для которого и предназначен данный вход. Привратник подчинён ему также и на этом основании. Приходится принять, что на протяжении долгих лет, целого человеческого поколения он, так сказать, занимался исключительно пустым делом, потому что здесь сказано, что является крестьянин, то есть человек зрелого возраста, а значит, привратник должен был долго ждать, прежде чем его цель оказалась исполненной, причём ждать столько, сколько заблагорассудилось крестьянину, потому что тот как-никак явился по своей воле[†††††††††††††††††††]. Но также и завершение службы оказывается предопределённым окончанием жизни крестьянина, так что он оказывается подчинён ему до самого конца. А ведь подчёркивается вновь и вновь, что привратник, похоже, ни про что из этого не догадывается. Но ничего необычайного в этом не усматривают, потому что в соответствии с данным мнением привратник пребывает в ещё куда более тяжком заблуждении, и относится оно к его службе. Ведь под конец он высказывается о входе и при этом говорит: ‘А теперь я пойду и его затворю’, но в начале ведь утверждалось, что врата закона отворены как всегда, так что они всегда распахнуты, всегда – то есть независимо от продолжительности жизни крестьянина, для которого они предназначены, а значит, также и привратник не может их затворить. Мнения на этот счёт расходятся: то ли своим возвещением, что теперь он затворит ворота, он желает лишь дать ответ или подчеркнуть свою верность долгу, либо он говорит это, чтобы ещё успеть в самый последний миг принудить крестьянина печалиться и сокрушаться. Но многие[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] едины в том, что затворить ворота он не сможет. Они полагают даже, что он, по крайней мере в конце, стоит ниже крестьянина также и в его знании, потому что тот видит сияние, вырывающееся из врат закона, между тем как привратник – именно как привратник – верно, стоит к входу спиной и к тому же не обнаруживает[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] никаким своим высказыванием, что заметил какую-либо перемену». «Это всё хорошо обосновано, – сказал К., повторявший для себя вполголоса отдельные места из пояснения священника. – Обосновано это хорошо, и я также теперь полагаю, что привратник заблуждается. Но тем самым я не отказываюсь также и от прежнего моего мнения, потому что оба они отчасти друг друга перекрывают. Невозможно заключить, располагает ли привратник чётким ви́дением положения дел или заблуждается. Я сказал, что крестьянина провели. Если привратник обладает чётким видением, в этом можно было бы сомневаться, но если привратник сам заблуждается, тогда его заблуждение неизбежно переносилось бы на крестьянина. И тогда привратник хоть и не оказывается обманщиком, однако столь простоват, что его тут же следовало бы прогнать со службы. Ты ещё должен принять во внимание, что заблуждение, в котором пребывает привратник, ничуть ему не вредит, а вот крестьянину вредит неимоверно». «Здесь ты наталкиваешься на противоположное мнение, – сказал священник. – Дело в том, что многие утверждают, что история никому не даёт права судить относительно привратника. В каком бы виде он нам не являлся, всё же он служитель закона, то есть относится к закону, а значит, свободен от человеческого суждения. Также не следует полагать, что привратник подчинён крестьянину. Быть по службе связанным с хотя бы одними только вратами закона – это несоизмеримо больше, чем свободно жить в мире. Крестьянин ещё только приходит к закону, а привратник уже там. Он определён на службу законом, сомневаться в его достоинстве означало бы сомневаться в законе». «С этим мнением я не могу согласиться, – сказал К., покачивая головой, – потому что если к нему присоединиться, то придётся считать истинным всё, что говорит привратник. Но ты сам подробно[********************] обосновал, что это невозможно». «Нет, – сказал священник, – нет нужды считать всё за истину, надо это считать всего только необходимым[††††††††††††††††††††]». «Прискорбное мнение, – сказал К. – Ложь превращается в миропорядок[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]».

К. сказал это как бы подытоживая, однако то не было окончательным его суждением. Он слишком устал, чтобы быть в состоянии просмотреть все следствия из истории, к тому же имелись здесь необычные мысленные ходы, к которым она его подводила, мнимые предметы, лучше подходящие для обсуждения обществу судейских чиновников, нежели ему. Простая история как-то расплылась, ему хотелось стряхнуть её себя, и священник, обнаруживший теперь большой такт, с этим смирился и воспринял замечание К. молча, хотя оно несомненно не совпадало с его мнением.

Какое-то время они молча шли дальше, К. держался к священнику поближе, не зная в темноте, где он находится. Лампа у него в руке давно погасла. Однажды прямо перед ним блеснула серебряная статуя святого, исключительно как серебряное мерцание, блеснула – и тут же вновь ушла во тьму. Чтобы не оказаться в полной зависимости от священника, К. спросил его: «Мы теперь вблизи от главного входа?» «Нет, – ответил священник, – нам до него очень далеко. Ты что, хочешь уже уходить?» Хотя как раз теперь К. об этом и не помышлял, он тут же сказал: «Разумеется, мне надо идти. Я поверенный в банке, меня ожидают, я сюда явился лишь затем, чтобы показать собор одному иностранному деловому партнёру». «Ну, что же, – сказал священник и протянул К. руку, – тогда ступай». «Но я не смогу сориентироваться в темноте», – сказал К. «Иди к влево к стене[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§], – сказал священник, – а потом дальше[*********************] вдоль стены, её не покидая, и ты отыщешь выход». Священник уже отошёл на несколько шагов, когда К. воскликнул, и очень громко: «Пожалуйста, постой!» «Жду», – сказал священник. «А тебе больше ничего от меня не надо?» – спросил К. «Нет», – ответил священник. «Прежде ты был так со мной любезен, – сказал К. – И так толково мне всё объяснил, а теперь вот меня покидаешь, словно я тебе совершенно безразличен». «И всё же тебе надо идти», – сказал священник. «Ну да, ну да, – сказал К. – но ты только пойми». «Да это ты сперва пойми, кто я такой», – сказал священник. «Ты тюремный капеллан», – сказал К. и подошёл к священнику поближе, немедленное возвращение в банк не было столь уж необходимым, как он это представлял, он вполне мог остаться здесь ещё. «А значит, я принадлежу к суду, – сказал священник. – Так чего же мог бы я от тебя желать? Суду не нужно от тебя ничего. Он тебя принимает, когда ты приходишь, и отсылает прочь, когда ты уходишь».

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 

 

[*] Вычеркнуто: «города».

 

[†] Вычеркнуто: «но для того, чтобы исполнять такие исключительно светские обязанности, К. являлся, быть может, всё же чересчур ценным работником».

 

[‡] Вычеркнуто: «никогда».

 

[§] Вычеркнуто начатое: «важным».

 

[**] Вычеркнуто начатое: «богатый человек».

 

[††] Вычеркнуто: «рано».

 

[‡‡] Вычеркнуто: «помещение дирекции».

 

[§§] Вычеркнуто: «итальянец протянул К. [руку]».

 

[***] В немецком языке разделение людей на пробуждающихся рано и поздно проводится на ином сравнении, нежели параллель с жаворонками и совами.!!

 

[†††] Вычеркнуто: «дважды он даже с величайшей серьёзностью поднимался с места, после чего со смехом падал обратно в кресло».

 

[‡‡‡] Вычеркнуто: «даже и французский итальянца представлялся ему какой-то песней».

 

[§§§] Вычеркнуто: «он с досадой наблюдал».

 

[****] Вычеркнуто: «что по крайней мере не первый взгляд и не зная, про что он говорил, можно было принять за падение [лучи] воды в колодец».

 

[††††] Вычеркнуто: «предполагая согласие К.».

 

[‡‡‡‡] Вместо вычеркнутого: «Директор».

 

[§§§§] Вычеркнуто: «говорить ради разговора, а не чтобы быть понятым».

 

[*****] Вычеркнуто: «это он повторял».

 

[†††††] Исправлено из: «мраке».

 

[‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «вежливо снимали шляпу». Действительно, в приёмной люди обычно уже находятся без шляп.

 

[§§§§§] Вычеркнуто: «прежде, чем он это сделал».

 

[******] Вычеркнуто перед: «нежданного».

 

[††††††] Вместо вычеркнутого: «Дождь сделался слабее».

 

[‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуты: «крошечная», «совсем небольшая в сравнении».

 

[§§§§§§] Вычеркнуто: «маленькую».

 

[*******] Считается, что автор ориентировался на собор св. Вита в Праге и на Миланский собор, который посетил в 1911 г. (прим. исп. перев. J. R. H. Arias).

 

[†††††††] Вычеркнуто перед: «совсем».

 

[‡‡‡‡‡‡‡] Так в оригинале. В прежних изданиях исправляли на “десять”, приводя в соответствие с тем, что говорилось прежде. Высказывалась даже догадка (указано тем же J. R. H. Arias), что несоответствие допущено намеренно, с тем, чтобы подчеркнуть смятённость героя. Быть может, в таком случае они просто разминулись с итальянцем, который пришёл вовремя на встречу вовремя и не дождался?

 

[§§§§§§§] Вычеркнуто: «несмотря на».

 

[********] Вычеркнуто: «перед нишей».

 

[††††††††] Вычеркнуто: «различить ближние колонны, отделявшие боковой неф».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «когда входил».

 

[§§§§§§§§] Ориг. Schleicher (от schleichen – ползти, красться, подкрадываться). Это слово в близком значении употреблено также в «Замке» (гл. 25), там я попытался его передать несколько принуждённым словом «поползун».

 

[*********] Вычеркнуто: «ибо получилось бы так, что ему захотелось бы удовольствоваться тем, чтобы несколько картин» (последнее слово только начато).

 

[†††††††††] Вычеркнуто: «произведения».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «алтарь».

 

[§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «полагал, что».

 

[**********] Вычеркнуто: «святого».

 

[††††††††††] Вычеркнуто далее: «Быть может, также и священник ждал, когда К. удалится [вар. «ухода К.»], дабы затем созвать [вычерк. «любимую»] общину и быть в состоянии начать проповедь».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто далее: «Он мог бы, как предполагалось, пронизать облака, так насколько же более».

 

[§§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «священник более не».

 

[***********] Слова: «протянул руку» вычеркнуты и вписаны вновь.

 

[†††††††††††] Вместо вычеркнутого: «Не замешивай сюда».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «мыслится».

 

[§§§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «процесс» (Vorgang).

 

[************] Вычеркнуто: «низко».

 

[††††††††††††] Вместо вычеркнутого: «тёмная».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «в гневе, но».

 

[§§§§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «и своим криком, сами того не желая, ускоряют падение и теперь уже и об этом».

 

[*************] Это место представляется имеющим определённое сходство с одним указанием Рудольфа Штейнера (GA 130, Эзотерическое христианство и духовное водительство человечества. Розенкрейцерское христианство. Невшатель, 28 сентября 1911 г. Вторая лекция). Привожу его полностью: «Те, кого Христиан Розенкрейц желает сделать своими учениками, будут избраны им на эту роль неким своеобразным способом. При этом речь идёт о том, что избранный таким образом должен обращать внимание на определённое событие в своей жизни – или на многие такие события. Такое избрание Христианом Розенкрейцем происходит в том виде, что какой-либо человек приходит в жизни к решающему поворотному моменту, достигает кармического кризиса. Возьмём, например, случай, что человек собирается совершить поступок, который приведёт его к смерти. Такого рода вещи могут быть весьма разнообразными. Человек, сам того не замечая, идёт дорогой, которая может сделаться для него чрезвычайно опасной, возможно, приведёт на край пропасти. И здесь случается так, что соответствующее лицо, быть может, за считанные шаги до пропасти, слышит голос: “Стой!”, так что ему приходится остановиться, хотя сам он не знает, почему. Возможны тысячи и тысячи случаев такого рода. Впрочем, необходимо отметить, что это – всего только внешний знак, однако важнейший знак внешнего спиритуального призвания. К внутреннему призванию относится то, что человек посвящает себя какому-либо спиритуальному занятию, будь то теософии или какой-либо ещё духовной науке. То событие, что я вам назвал, является фактом материального мира, однако он не восходит к человеческому голосу. Событие это неизменно выглядит так, что соответствующий человек совершенно точно знает, что голос исходит из духовного мира. Поначалу он может пребывать в убеждении, что где-то скрывался человек, которому и принадлежал тот голос, однако когда ученик созревает, он обнаруживает, что никакое материальное человеческое существо в его жизнь не вмешивалось. Словом, дело обстоит так, что благодаря этому событию человек совершенно точно знает, что из духовного мира приходят сообщения. Такие события могут происходить в человеческой жизни однажды, но возможно и многократное их свершение. Так вот, теперь нам нужно разобраться в том, какое действие оказывают они на душу ученика. Ученик говорит себе: “Благодаря благодатному вмешательству мне была дарована дальнейшая жизнь; та, что была первой, утрачена”. Эта новая, дарованная благодатью жизнь озаряет светом всю последующую жизнь ученика. У него возникает определённое чувство, которое можно облечь в слова: “Без этого моего розенкрейцерского переживания я был бы мёртв. Без этого события последующая жизнь не имела бы той же ценности”.

Впрочем, может случиться и так, что человек уже изведал такой опыт однажды или несколько раз, однако не приходит сразу же к теософии или духовной науке. Тогда воспоминание о таком переживании может появиться позднее. Пересмотрев свою жизнь, многие из собравшихся здесь сегодня смогут обнаружить, что подобные события имели место в их жизни. Сегодня мы к ним слишком невнимательны. И вообще нам следует уяснить, что мы проходим мимо столь многих важных событий, их не замечая. Вот как я описал бы характер призвания высших учеников розенкрейцерства.»

Ещё одно место на ту же тему (GA 130, Утренняя заря нового оккультизма. Кассель, 29 января 1912 г. Вторая лекция): «Скажем, у человека имеется повод для того, чтобы куда-то отправиться, и на этом пути случается так, что он идёт по пятам другого человека, быть может, это оказался ребёнок. И здесь человек внезапно видит, что на краю того пути, по которому идёт ребёнок, зияет пропасть. Ребёнок несомненно в неё сорвётся, если только сделает ещё несколько шагов. Он бежит за ребёнком, чтобы его спасти, всё бежит и бежит, и при этом совершенно забывает о пропасти. И здесь он вдруг слышит исходящий откуда-то голос, который ему вещает: “Оставайся на месте!” Как прикованный остаётся он стоять. И в тот же миг ребёнок хватается за дерево и тоже остаётся на месте, так что ничего плохого не происходит. Но не раздайся в это мгновение тот голос, человек вне всякого сомнения упал бы в пропасть. И вот человек спрашивает себя: “Откуда явился голос?” Он не может отыскать никого, кто мог бы к нему обратиться. Однако он пребывает в полном сознании того, что несомненно бы пропал, когда бы не услышал этого голоса. Какие скрупулёзные разыскания этот человек ни предпринимает, всё равно он не в состоянии установить, что к нему обращалось какое-то материальное существо.» (Здесь интересна также параллель с известным эпизодом «Ловца во ржи» Дж. Сэлинджера).

Известно, что Ф. Кафка бывал на лекциях Р. Штейнера и наверняка знакомился с наиболее известными его сочинениями. Нижеследующая притча с вратами и стражниками (излюбленный Кафкой мотив) точно говорит о его знакомстве с известными в оккультных науках (в частности, в антропософии) «стражами порога» (см., например, «Как достигнуть познания высших миров», «Порог духовного мира» Р. Штейнера).

Вне зависимости от справедливости или умозрительности вышеозначенных предположений обращает на себя также догадка (из уже упоминавшейся статьи М. Пасли “Zwei literarische Quellen zu Kafkas ‘Der Prozess’”, in: Pasley M. «Die Schrift is unveränderlich…» Fischer Verlag, Frankf. a. M, 1995) о том, что гневное восклицание священнослужителя могло быть вызвано как раз глубоким непониманием сущности суда и закона, явно продемонстрированным К. Он, выказавший себя на всём протяжении действия романа женолюбом, причём корыстным, осмеливается обвинять в сластолюбии судебных служащих, причём на основании одних только косвенных указаний заинтересованной женщины. Ведь даже если она права, в силе остаётся указание Соломона Маймона, процитированное в прим. к 4-й гл. отн. «скабрёзной картинки» в книге следователя. А то, что ощущение родства священного с непристойным было Кафке вовсе не чуждо, М. Пасли обосновывает ссылкой на «Письмо отцу», где Ф. Кафка вспоминает, как его ещё мальчиком отсылали из синагоги, между тем как сам отец там ещё оставался, «что на протяжении длительного времени, вероятно, вследствие этой самой ‘отосланности’ и отсутствия настоящей причастности долго сохраняло во мне едва сознаваемое чувство того, что речь в данном случае идёт о чём-то непристойном». Между тем, как говорит священник в конце главы, «Суду не нужно от тебя ничего. Он тебя принимает, когда ты приходишь, и отсылает прочь, когда ты уходишь».

 

[†††††††††††††] Вместо вычеркнутого: «преподал несколько наставлений».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вместо вычеркнутого: «добрую».

 

[§§§§§§§§§§§§§] Далее вычеркнуто: «Теперь я могу подойти».

 

[**************] Вписано и вычеркнуто вновь: «К. её поцеловал и спросил».

 

[††††††††††††††] Вычеркнуто: «людей».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вместо вычеркнутого: «привратник».

 

[§§§§§§§§§§§§§§] Нижеследующая притча (до слов «А теперь я пойду и его затворю», т. е. без каких-либо последующих комментариев и обсуждения) ведёт в пределах сочинений Кафки также и самостоятельное существование: обычно она публикуется в составе сборника рассказов «Сельский врач» под заглавием «Перед законом».

 

[***************] Вычеркнуто: «он изгоняет его прочь своим жезлом и говорит: “Ты не можешь также и заглядывать”».

 

[†††††††††††††††] Вместо вычеркнутого: «длинный».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «стража» (Wächter), повсюду здесь стоит Türhüter.

 

[§§§§§§§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «и ослабев».

 

[****************] Вместо вычеркнутого: «ворота».

 

[††††††††††††††††] Фраза вместо вычеркнутой: «Значит, крестьянин дал-таки привратнику себя обмануть».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнутое продолжение: «Он был благодарен священнику за рассказ, он укрепил его в благоприятном о нём мнении. Священник не кичился знанием суда, как прочие, и несмотря на это действительно им обладал».

 

[§§§§§§§§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «педант».

 

[*****************] Вычеркнуто: «он не болтлив, не позволяет себя подкупить».

 

[†††††††††††††††††] Вычеркнуто: «Он не болтлив, потому что на протяжении многих он, как сказано, ставит лишь “безучастные вопросы”, он не корыстен, потому что про подарок он говорит: “Беру лишь затем, чтобы ты не думал, что что-то упустил”».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «самомнением».

 

[§§§§§§§§§§§§§§§§§] Ориг. Verhöre, см. прим. об этом слове. Вычеркнуто начатое: «следственные действия».

 

[******************] Вычеркнуто продолжение: «А ты, после всего сказанного, придерживаешься ли своего мнения о привратнике?».

 

[††††††††††††††††††] Вычеркнуто: «сказал».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «и надменности».

 

[§§§§§§§§§§§§§§§§§§] Вместо вычеркнутого: «узнал».

 

[*******************] Вычеркнуто продолжение: «из решительности, с которой он ему отказывает, из шуток, которые он чинит над ним поначалу».

 

[†††††††††††††††††††] Вычеркнуто продолжение: «Однако как начало реальной службы».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вместо вычеркнутого: «большинство».

 

[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] Вместо вычеркнутого: «выдаёт».

 

[********************] Далее вычеркнуто: «и хорошо».

 

[††††††††††††††††††††] Вычеркнуто продолжение: «и этим ограничиваться».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнутый следующий абзац: «Сказав это, он [Вычеркнуто: «ему пришло на ум, что теперь он рассуждает и судит относительно легенды».] запнулся: ему и в самом деле было неизвестно сочинение, из которого была заимствована эта легенда; точно также неведомы были ему и пояснения, он был втянут в совершенно несвойственный ему ход рассуждений. Был ли священник таким же, как и все прочие? Желал ли он рассуждать о деле К. лишь намёками, тем самым его, быть может, сбить с толку, а под конец замолчать? С этими раздумьями К. упустил из виду лампу, она начала чадить, но К. заметил это лишь тогда, когда чад начал щекотать ему подбородок. Тут он попробовал прикрутить фитиль, и свет потух. Он замер на месте, было совсем темно, и ему было совершенно неведомо, в каком месте церкви он находится. Поскольку возле него также было тихо, К. спросил: “Ты где?” “Здесь, – ответил священник и ухватил его за руку. – Почему ты дал лампе погаснуть? [Далее вычеркнуто: «Никакой ты не добрый служитель церкви».] Пойдём, я отведу тебя в ризницу, там свет есть”. Абзац К. было весьма по нраву, что он мог покинуть собственно собор, высокое и обширное пространство, охватываемое глазами лишь в самом наималейшем окружении, его угнетало, что уже не раз он, сознавая бесполезность этого, взглядывал наверх, и всякий раз прямо-таки навстречу ему вылетала кромешная темнота со всех сторон. Рука об руку со священником он поспешал за ним следом. Абзац В ризнице горела лампа, малостью превосходившая даже ту, что нёс К. Да и висела она так низко, что освещала едва ли не один только пол ризницы, которая при своей узости была, вероятно, столь же высока, как и сам собор. “Как же темно повсюду”, – сказал К. и прикрыл глаза рукой, словно ощущая в них резь вследствие усилий, употреблённых с целью определить своё местоположение».

 

[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] Далее вычеркнуто: «скоро сделается светлее».

 

[*********************] Вычеркнуто: «ещё 100 шагов».