Франц Кафка. ПОД СУДОМ

[Глава первая[*]]

Арест

Видать, кто-то оговорил Йозефа К., поскольку как-то поутру его арестовали[†], притом, что он не совершал ничего дурного. В тот раз к нему так и не зашла кухарка госпожи Грубах, его квартирной хозяйки, ежедневно в восемь приносившая завтрак. Такого никогда ещё не водилось. К. повременил ещё немного, последил взглядом, лёжа на подушке, за старухой, жившей напротив и глазевшей на него теперь с совершенно необычным для неё любопытством, после чего всё же позвонил, поскольку был неприятно удивлён, да к тому же ещё и голоден. В дверь тут же постучали, и в комнату вошёл человек, которого здесь, в этой квартире, К. никогда не видал. Стройный, однако крепко скроенный, он был одет в облегающую чёрную форму, снабжённую на манер дорожного костюма всевозможными накладками, карманами, застёжками и пуговицами, а ещё поясом[‡], вследствие чего она выглядела чрезвычайно функциональной, притом, что было непонятно, на что это всё годится. «Вы кто?» – спросил К. и тут же наполовину сел на кровати. Человек, однако, пропустил вопрос мимо ушей, словно его появление следовало принять как факт, и спросил[§] просто: «Вы звонили?»[**] «Анна должна принести мне завтрак», – сказал К., а сам между тем молча, сконцентрировав всё внимание и напрягая мысли, пытался установить, что это, собственно, за человек. Однако тот не дал К. наблюдать за собой слишком долго, но повернулся к двери и приотворил её с тем, чтобы обратиться к кому-то, судя по всему, стоявшему сразу за нею: «Он хочет, чтобы Анна принесла ему завтрак». После этого в соседней комнате послышались негромкие смешки, но по звуку было не определить, смеётся ли один человек или несколько. Хотя всё это не могло добавить незнакомцу каких-то новых сведений, неизвестных ему прежде, тем не менее он сухо произнёс, обращаясь к К.: «Это невозможно». «Ничего себе! – сказал К., выпрыгнул из постели и мигом натянул брюки. – Посмотрим, что там за люди в соседней комнате, и как объяснит мне госпожа Грубах такую бесцеремонность». Правда, он тут же смекнул, что говорить это вслух не следовало, потому что тем самым он до некоторой степени признавал право незнакомца на надзор за собой, однако теперь это не представилось ему сколько-то важным. Тем не менее незнакомец воспринял сказанное именно так, потому что он сказал: «А не лучше ли вам остаться здесь?» «Не собираюсь ни здесь оставаться, ни общаться с вами, пока вы не представитесь». «Что ж, мы хотели как лучше», – отвечал незнакомец, открывая дверь – теперь уж добровольно. Смежная комната, куда К. вошёл медленнее, чем ему хотелось бы, на первый взгляд выглядела точно так же, как прошлым вечером. В этой комнате обитала сама госпожа Грубах, и, похоже, это сплошь заполненное мебелью, покрывалами, фарфором и фотоснимками помещение смотрелось теперь чуть попросторнее обычного, хотя обнаруживалось это не сразу, тем более, что главная перемена заключалась в присутствии человека, сидевшего с книгой у открытого окна – теперь он поднял от книги взгляд. «Вам следовало оставаться в своей комнате! Разве Франц вам этого не сказал?» «Но, собственно, чего вам угодно?» – спросил К. и перевёл взгляд с нового персонажа на того, кого назвали Францем (он остался стоять у двери), а после опять посмотрел на первого. Через открытое окно можно было вновь видеть старуху, с поистине старческим любопытством приковылявшую к пришедшемуся теперь точно напротив окну, чтобы ничего не пропустить и впредь[††]. «И всё же госпожа Грубах, я бы хотел…», сказал К., сопровождая свои слова таким жестом, словно вырывается от пришедших, которые, впрочем, находились от него далеко, и собирается идти дальше. «Нет, – сказал тот, что возле окна, бросил книгу на столик и поднялся с места. – Уйти вы не можете, ведь вы задержаны[‡‡]». «Похоже на то, – сказал К.[§§] – Но почему?» «Мы не уполномочены вам это сообщать. Ступайте в свою комнату и ждите. Раз уж процедура теперь запущена, в надлежащее время вы узнаете обо всём. Так вот дружески с вами разговаривая, я выхожу за пределы возложенного на меня задания. Всё же надеюсь, что кроме Франца никто этого не слышит, а он сам обращается с вами приветливо вопреки всем предписаниям. Если вам и впредь будет везти так же, как при назначении стражников, можете быть вполне обнадёжены». К. собрался было сесть, но тут он увидел, что сесть-то во всей комнате и негде – кроме как на кресло у окна. «Золотые слова, вы ещё в этом убедитесь», – сказал Франц, после чего они с напарником взялись за К. Напарник этот особенно внушительно возвышался над К. и то и дело похлопывал его по плечу. Вдвоём они обследовали ночную сорочку К., говоря, что ему надо теперь же облачиться в сорочку попроще, однако они сохранят как эту сорочку, так и прочее его бельё, а если дело примет благоприятный оборот, вернут их ему. «Лучше вам отдать вещи нам, а не на склад, – говорили они, – потому что на складе нередки покражи, а сверх того там по прошествии определённого времени все вещи продают, причем без какого-либо учёта того, завершено ли соответствующее производство или нет. А ведь как долго тянутся такого рода дела, особенно в последнее время! Разумеется, в конечном итоге вы получаете со склада вырученные средства, но, во-первых, средства эти сами по себе скудны, поскольку при продаже сообразуются не с размером предложенной цены, но с величиной взятки, и сверх того, как показывает опыт, такие поступления ещё усыхают по мере передачи из рук в руки и с года на год». На все эти речи К. почти не обращал внимания, он не слишком-то ценил право распоряжаться собственными вещами, которым, быть может, всё ещё обладал, так что для него было куда важней достичь ясности насчёт собственного положения, однако в присутствии этих людей он был не в состоянии даже задуматься: брюхо второго стражника (а это ведь были всего только стражники!) то и дело как-то по-свойски упиралось в К., но переводя взгляд вверх, он видел совершенно не сочетавшееся с этим обширным телом исхудалое, костлявое лицо с крупным, свёрнутым на сторону носом, и лицо это о чём-то договаривалось со вторым стражником относительно К. – прямо поверх его головы. Но что же это были за люди? О чём они рассуждали? К каким инстанциям принадлежали? Ведь К. жил как-никак в правовом государстве, повсюду царили мир и спокойствие, все законы сохраняли силу, и кто мог отважиться на него наехать в собственном его жилище? К. был неизменно склонен, по возможности, ничего не принимать близко к сердцу, он верил в худшее лишь при его наступлении, нисколько не тужил о будущем, даже когда опасность нависала со всех сторон. Но здесь такое отношение не казалось ему верным, хотя всё это и можно было трактовать как шутку, как очень грубую шутку, подстроенную из неведомых ему оснований (быть может, потому, что как раз сегодня ему исполнилось тридцать?) его коллегами из банка: естественно, такая вероятность существовала, и, возможно, ему было достаточно как-то по особенному рассмеяться в лицо стражникам, и они засмеются вместе с ним, а, может статься, то были просто уличные разносчики, ведь их вполне можно было принять и за них, – и всё же на сей раз он прямо-таки с самого первого взгляда, брошенного на стражника Франца, был исполнен решимости не упускать из рук никакого, даже самого малого преимущества, которым он, возможно, перед этими людьми обладал. В том, что впоследствии его попрекнут непониманием шуток, К. усматривал лишь пренебрежимую опасность, но зато на память ему пришли отдельные, малозначительные сами по себе случаи (притом, что вообще-то извлекать из опыта урок было не в его обычае), когда в отличие от друзей он сознательно, нимало не озабочиваясь возможными последствиями, вёл себя неосторожно и бывал за это наказан. Так вот, такое не должно было повториться, по крайней мере не на этот раз; и пускай даже это была комедия: он будет в ней участвовать.

Пока что К. был свободен. «Позвольте», – сказал он и поспешно прошёл между стражников в свою комнату. «Похоже, он достаточно разумен», – послышалось у него за спиной. В комнате он тут же выдвинул ящик письменного стола, всё здесь было в идеальном порядке, но как раз-таки удостоверение личности, которое он искал, от волнения никак ему не попадалось. Наконец он нашёл регистрацию на велосипед и уже было собрался отправиться к стражникам с ней, однако бумага эта показалась ему слишком неважной, и он продолжал поиски, пока не отыскал метрики. Как раз когда он вернулся в соседнюю комнату, дверь напротив открылась, и показалась госпожа Грубах, намеревавшаяся сюда войти. Но видеть её можно было лишь одно мгновение, потому что стоило ей узнать К., как она явно смутилась, попросила прощения[***] и тут же исчезла, с величайшим тщанием закрыв за собой дверь. «Но входите же!» – только и успел вымолвить К. Вот он и остался стоять со своими документами посреди комнаты, уставившись в окончательно затворившуюся дверь, так что его спугнули лишь восклицания стражников, которые сидели[†††] у столика возле открытого окна и, как уяснил теперь К., поглощали его завтрак. «Почему она не вошла?» – спросил он. «Не позволено, – сказал высокий стражник. – Ведь вы как-никак арестованы». «Но как это я могу быть арестован, да ещё таким вот образом?» «Ну вот, снова вы за своё, – сказал стражник и обмакнул хлеб с маслом в вазочку с мёдом. – На такие вопросы мы ответа не даём». «Но вы обязаны на них отвечать, – сказал К. – Вот моё удостоверение личности, а теперь вы покажите мне свои, и первым делом ордер на арест». «Да что же это деется![‡‡‡] – воскликнул стражник. – Вы никак не свыкнетесь со своим положением и, кажется, заняты только тем, чтобы без толку раздражать нас, между тем, как мы, вероятно, вам ближе всех на свете!» «Это правда, уж вы поверьте», – сказал Франц; чашку с кофе, которая была у него в руке, он так и не поднёс ко рту, но воззрился на К. долгим, вероятно, исполненным значительности, однако маловразумительным взглядом. К., сам того не желая, вступил с Францем в безмолвное общение взглядами, но после всё же развернул свои документы и сказал: «Вот моё удостоверение». «Да нам-то что до него за дело? – воскликнул теперь уже высокий стражник. – Вы ведёте себя хуже ребёнка. Что бы вы хотели? Уж не желаете ли вы привести эту свою громадную распроклятую тяжбу к скорому завершению тем, что приметесь разглагольствовать с нами, простыми стражниками, про удостоверения и ордера на арест? Мы служащие низшего звена, мы вообще ничего не смыслим в удостоверениях, а с вашим делом нас связывает только то, что мы ежедневно по десять часов вас караулим[§§§], и за это нам выдают жалованье. Вот что мы такое, и более ничего, но всё же мы в состоянии понимать, что прежде, чем распорядиться о таком[****] аресте, высокие инстанции, на службе у которых мы состоим, тщательно осведомляются относительно оснований для ареста и личности арестованного. Здесь не может быть никакой ошибки. Наши власти, постольку поскольку я с ними знаком, а известны мне лишь низшие уровни, вовсе даже и не разыскивают среди населения провинность, но, как сказано в законе, это сама вина притягивает их к себе, так что им приходится отправлять нас, стражников, к ней. Таков закон. Ну, и где здесь место для ошибки?» «Такой закон мне неизвестен», – сказал К. «Тем хуже для вас», – ответил стражник. «Да он, может, и существует-то лишь у вас в головах», – сказал К.: ему хотелось как-то заползти в помыслы стражников и расположить их к себе, или же там угнездиться[††††]. Но стражник лишь промолвил холодно: «Вы ещё это почувствуете». Здесь вмешался Франц, который сказал: «Слышь, Виллем, он признаёт, что закона не знает, и при этом утверждает, что не виноват». «Ты прав, да ему разве объяснишь?», – откликнулся другой. К. ничего больше не отвечал: следует ли мне, думалось ему, приходить в ещё большее замешательство от болтовни этих низших чинов, ведь они сами признаются, что таковы и есть? Так что в любом случае они говорят о вещах, в которых ничего не смыслят. Их уверенность основана исключительно на их глупости. Несколько слов, которыми я перемолвлюсь с ровней, прояснят всё с куда большей отчётливостью, чем нескончаемые объяснения с этими. К. сколько-то раз прошёлся вперёд и назад по свободному пространству помещения, напротив он увидал старуху, привлекшую к окну[‡‡‡‡], приобняв, ещё куда более ветхого старика[§§§§]. К. должен был положить конец этому представлению: «Отведите меня к своему начальнику», – сказал он. «Лишь когда он сам того пожелает, и не раньше», – отвечал тот стражник, которого звали Виллемом. «А теперь я вам посоветую, – прибавил он, – отправиться в свою комнату и спокойно себя вести в ожидании того, как с вами обойдутся. Рекомендуем не распыляться в бесплодных мечтаниях, но собраться как следует, поскольку с вас будет спрошено по самому серьёзному счёту. Вы обошлись с нами не так, как заслуживала наша предупредительность, вы позабыли, что какие бы мы ни были, по крайней мере по отношению к вам мы свободные люди, а это вовсе даже не маловажное преимущество. И всё же мы готовы, если у вас есть деньги, принести вам скромный завтрак из кофейни в нижнем этаже».

Вместо того, чтобы отвечать на это предложение, К. на мгновение замер. Быть может, эти двое не отважатся ему помешать, если он откроет дверь смежной комнаты или даже дверь прихожей, возможно, это бы и стало наипростейшим разрешением всей ситуации – обострить всё до крайнего предела? Но, может статься, они его всё-таки схватят, а стоит ему низвергнуться лишь раз, как он лишится превосходства, которым, в некотором отношении, он всё же перед ними располагает. По этой причине он предпочёл надёжный вариант, предоставляемый естественным ходом вещей, и отправился обратно в свою комнату, причём ни им, ни стражниками больше не было сказано ни слова.

К. бросился на постель и взял с ночного столика превосходное яблоко, которое с вечера приготовил себе на завтрак. Теперь это был весь его завтрак, но в любом случае, как он удостоверился с первого же смачного укуса, был он куда лучше того завтрака из затрапезного ночного кафе, который мог его ожидать по милости стражников. Он отлично себя чувствовал, уверенность его не покидала; правда, половину рабочего дня в банке до обеда он таким образом пропускал[*****], но, принимая во внимание достаточно высокий пост, который он там занимал, это можно было легко извинить. Следовало ли ему сослаться на действительную причину? Именно так он и намеревался сделать. Если ему не поверят, что в данном случае вполне можно было понять, он мог бы призвать в свидетели госпожу Грубах или ещё и тех двоих стариков, которые как раз теперь находились в пути к окну напротив. К. удивлялся, во всяком случае удивлялся, становясь на точку зрения стражников, что они загнали его в комнату и оставили одного, между тем как здесь у него имелись бессчётные возможности покончить с собой. Впрочем, одновременно он спрашивал самого себя, на этот раз исходя уже из собственной логики, какие у него могли бы быть к тому основания. Уж не то ли, что эти двое[†††††], сидевшие здесь, по соседству, перехватили предназначавшийся ему завтрак? Убить себя было бы такой бессмыслицей, что, даже появись у него такое намерение, он ни за что бы не смог его исполнить как раз по причине бессмысленности. Не будь духовная ограниченность стражников столь явной, можно было бы предположить, что также и они вследствие точно такого же убеждения не усматривали никакой опасности в том, чтобы оставить его одного. Теперь они – возникни у них такое желание – могли бы увидать, как он отправляется к шкафчику, в котором у него хранился добрый шнапс, и осушает один стаканчик взамен завтрака, второй же предназначает на то, чтобы придать себе отваги, причём последнее – исключительно на тот невероятный случай, что в этом возникнет необходимость.

И здесь раздавшийся вдруг из соседней комнаты возглас настолько испугал К., что его зубы клацнули о стакан. «Инспектор вас зовёт!» – кричали оттуда. Причём испугало его исключительно само восклицание, этот краткий, рубленый военный выкрик, которого он никак не мог ожидать от стражника Франца. Само-то приказание было ему как нельзя больше по душе. «Наконец-то!» – откликнулся он, запер шкаф и тут же поспешил в соседнюю комнату. Оба стражника стояли там: они тут же, словно так и надо было, загнали его обратно в комнату. «Что это вам вздумалось? – кричали они. – Собрались к инспектору в сорочке? Да он вас вздует[‡‡‡‡‡], а заодно с вами и нас!» «Оставьте меня, к дьяволу! – вопил К., оттеснённый уже до самого платяного шкафа. – Раз уж застигли в постели, так нечего ожидать, что я буду во фраке». «Ничего не знаем», – отвечали стражники; всякий раз когда К. принимался что-то выкрикивать, они делались совершенно спокойными, едва ли не печальными, что сбивало его с толку или по крайней мере заставляло образумиться. «Китайские церемонии!» – продолжал он ворчать, а сам при этом уже снял со стула свой сюртук и какое-то время подержал его на весу обеими руками, словно предлагая на суждение стражников. Те покачали головами. «Сюртук должен быть чёрный», – сказали они. На это К. швырнул сюртук на пол и сказал, сам не до конца понимая, что именно он при этом имеет в виду: «Но ведь это же ещё даже не судебное разбирательство!» Стражники усмехнулись, однако остались при своём: «Сюртук должен быть чёрный». «Ладно, если этим я ускорю дело, пусть так и будет», – сказал К.; он сам распахнул одёжные ящики, долго рылся в груде вещей, выбрал лучший свой чёрный костюм, сюртук[§§§§§], покрой которого вызвал среди знакомых едва ли не переполох, а затем достал ещё и другую рубашку, после чего принялся тщательно облачаться. Втайне он рассчитывал, что всё пойдёт ускоренно ещё и благодаря тому, что стражники позабудут принудить его вымыться. К. напряжённо следил, не вспомнят ли они всё же об этом, но, естественно, это им даже не пришло в голову, однако Виллем не забыл отправить Франца к инспектору с известием о том, что К. одевается.[******]

Когда К. полностью облачился, он должен был пройти (причём Виллем едва не наступал ему на пятки) через пустую смежную комнату в следующую, обе створки двери которой были уже распахнуты. В комнате этой, как было доподлинно известно К., с недавнего времени поселилась некая барышня Бюрстнер, машинистка, имевшая обыкновение отправляться на работу спозаранок, а возвращаться поздно; с К. она не перемолвилась и несколькими фразами сверх обычных слов приветствия. Теперь ночной столик, в качестве следовательского стола, был выдвинут от её кровати на середину комнаты, и за ним восседал инспектор.[††††††] Он сидел нога на ногу, положив руку на спинку стула.[‡‡‡‡‡‡] В углу комнаты стояли трое молодых людей, рассматривавших фотоснимки барышни Бюрстнер, приколотые к висящему на стене коврику. На ручке отворённого окна висела белая блузка. В окне напротив вновь виднелись два старика, налёгшие на подоконник[§§§§§§], однако теперь их общество пополнилось, поскольку позади них стоял много их превосходивший ростом мужчина в распахнутой на груди рубашке, который поглаживал и теребил рыжеватую бородку клинышком. «Йозеф К.?» – осведомился инспектор, быть может, с единственной целью обратить на себя рассеявшееся было внимание К. Тот кивнул. «Вероятно, вы чрезвычайно ошеломлены тем, что произошло нынче утром?» – спросил инспектор, при этом он обеими руками передвинул те немногочисленные предметы, что находились на ночном столике: свечу со спичками, книгу и подушечку для булавок, словно все они могли понадобиться ему для следствия. «Разумеется, – отвечал К., и при этом по нему разлилось ощущение удовольствия от того, что наконец-то он имеет дело с разумным человеком, с которым может поговорить о своём деле. – Разумеется, я поражён, но во всяком случае не огорошен так уж сильно». «Не особенно огорошены?» – переспросил инспектор и водрузил теперь свечу посередине столика, прочие же предметы разместил вокруг. «Быть может, вы неверно меня поняли, – поспешил заметить К. – Я хочу сказать…» – здесь К. замолчал и огляделся в поисках стула. «Так могу я сесть?» – спросил он. «Этого не заведено», – отвечал инспектор. «Я хочу сказать, – продолжил К. без какой-либо паузы, – что я, конечно же, весьма поражён, однако прожив на свете вот уже тридцать лет и будучи вынужден всего добиваться сам, как это было суждено мне, ты закаляешься в плане всевозможных неожиданностей и не принимаешь их столь близко к сердцу[*******]. Особенно сегодняшнюю». «Отчего же вы так про сегодняшнюю?» «Не хочу сказать, что вообще всё это рассматриваю как шутку: все предпринятые для этого меры кажутся мне слишком уж грандиозными. В таком случае в ней должны были бы принять участие все обитатели пансиона, а также вы все, что уже выходит за пределы любой шутки. Поэтому не стану настаивать на том, что это шутка». «Совершенно верно», – сказал инспектор и полюбопытствовал, сколько спичек в коробке. «Но, с другой стороны, – продолжал К., обращаясь уже ко всем присутствующим: он бы охотно подключил сюда даже и троицу у фотоснимков, – с другой стороны, всё это дело не может иметь также и большого значения. Я заключаю так из того, что обвинён, однако не могу отыскать ни малейшей провинности, за которую меня можно было бы привлечь. Впрочем, несущественно и это, главное же состоит в том, кто меня обвиняет? Какие инстанции ведут дело? Разве вы чиновники? Ни на ком из вас нет мундира, если только (здесь он обратился к Францу) кому-то не придёт в голову считать мундиром ваше одеяние, но ведь это же дорожный костюм! Я требую ясности в этом вопросе, и убеждён, что по его выяснении мы сможем самым сердечным образом друг с другом распрощаться». Инспектор повалил стоявший на столе спичечный коробок. «Вы пребываете в величайшем заблуждении, – сказал он. – Эти господа и лично я имеем в вашем деле чрезвычайно мало значения, да мы почти вовсе о нём и не знаем. Мы могли бы быть облечены в самые что ни на есть заправские мундиры, и ваше дело от этого нисколько бы не поколебалось. Да и вообще я отнюдь не в состоянии вам сказать, что вы обвинены, или, даже более того, я не знаю, так ли это на самом деле. Вы арестованы, это правда, а сверх того мне ничего не известно. Быть может, стражники и болтали что-то ещё, но и тогда это – одна болтовня, и ничего более[†††††††]. Так что если я теперь не в состоянии вам ответить, то всё же могу дать совет: меньше задумывайтесь про нас и про то, что с вами стряслось, и больше думайте о себе. И ещё: не устраивайте вы такой шумихи вокруг ощущения своей невиновности, она искажает не такое уж скверное впечатление, производимое вами в целом. Вообще же вам следует быть сдержаннее в речах, ведь почти обо всём, что было вами сказано до сих пор, произнеси вы даже всего несколько слов, можно было заключить по вашему поведению, да к тому же по сути не было там ничего такого уж благоприятного для вас».

К. пристально вгляделся в инспектора. Слушать нотации, словно школьнику, от человека, который, возможно, моложе его самого? Принимать порку за свою же открытость? И он так ничего и не узнает ни о причине своего ареста, ни о том, кто об этом распорядился? Он пришёл в какое-то возбуждение, принялся расхаживать вперёд и назад, в чём ему не чинилось никаких препятствий, подтянул манжеты, ощупал манишку, пригладил волосы, прошёл мимо тех троих господ, бормоча: «Но это нелепо» – в ответ на что они обернулись к нему и посмотрели на него с любезным участием, но серьёзно, К. же, наконец, вновь остановился перед столом инспектора. «Прокурор Хастерер[‡‡‡‡‡‡‡] – мой близкий друг, – сказал он. – Могу я ему позвонить?» «Разумеется, – отвечал инспектор, – однако я не знаю, какой в этом смысл, впрочем, допускаю, что у вас имеются для обсуждения какие-то сугубо частные предметы». «Какой смысл? – воскликнул К.: слова инспектора скорее изумили его, нежели раздосадовали. – Да кто вы такой? Вам угодно смысла, а сами вы вершите здесь такую нелепицу, что дальше некуда! Сердце не болит? С души не воротит? Вначале господа на меня налетают, а после сидят или стоят здесь и внимают, как вы учите меня вышагивать на цырлах. Какой смысл звонить прокурору, когда я вроде бы арестован?! Ладно, не стану звонить». «Да нет же, – сказал инспектор и протянул руку в сторону прихожей, где стоял телефон, – звоните, прошу вас». «Нет, мне расхотелось», – ответил К. и направился к окну. Тамошнее общество всё ещё стояло у окна, однако теперь вследствие того, что к окну подошёл К., его созерцательный покой, похоже, чуть пострадал. Старики хотели было подняться, однако мужчина позади их успокоил. «Вот и там такие зрители», – уже совсем громко вскричал К., обращаясь к инспектору, и направил туда указательный палец. «А ну, проваливайте!» – закричал он уже прямо в окно напротив. И правда, те трое тут же отступили на несколько шагов, причём оба старика оказались даже позади мужчины, прикрывшего их широким телом и, судя по разевающемуся рту, говорившего им что-то, чего было не разобрать из-за отдаления. Совсем они, однако же, не исчезли, но, похоже, выжидали лишь подходящего мгновения, чтобы вновь незаметно приблизиться к окну. «Назойливые, бесцеремонные люди![§§§§§§§]» – произнёс К., повернувшись вновь внутрь комнаты. Возможно, инспектор с ним согласился: так по крайней мере показалось следившему за ним искоса К. Однако[********] с точно таким же вероятием возможно было и то, что он вообще ни к чему не прислушивался, поскольку теперь он плотно прижал руку к столу и словно бы сравнивал пальцы по длине. Оба стражника, потирая колени, восседали на сундуке, накрытом цветастым покрывалом. Трое молодых людей стояли руки в боки и бесцельно озирались кругом. Тихо было так, как бывает в заброшенной конторе[††††††††]. «Итак, господа, – воскликнул К., и на какое-то мгновение ему показалось, что он тащит их всех на собственных плечах, – судя по вашему виду, мой случай можно считать закрытым. Я придерживаюсь того мнения, что лучше всего более не размышлять относительно оправданности или безосновательности ваших действий, но увенчать всё дело примирительным рукопожатием сторон. И если вы со мной согласны, я готов…» Здесь он подошёл к столу инспектора и протянул ему руку. Инспектор поднял взгляд, прикусил губу и посмотрел на протянутую К. руку; до последнего момента К. не терял надежды на то, что инспектор ответит на его пожатие. Однако тот поднялся с места, взял жесткую круглую шляпу, лежавшую на кровати барышни Бюрстнер, и осторожно надвинул её на голову обеими руками, как это делают обычно, примеряя новые шляпы. «Как просто вам всё представляется! – обратился он при этом к К. – Полагаете, нам следует увенчать всё дело примирением? Ну, нет, это точно не сработает. С другой стороны, тем самым я вовсе не желаю сказать, что вам следует прийти в отчаяние. Нет, отчего же? Вы всего только арестованы, и ничего больше. Я должен был вам об этом сообщить, что и исполнил, и также я посмотрел, как вы это восприняли. Вот и довольно на сегодня, так что мы можем распрощаться, впрочем, лишь на время. Вероятно, теперь вы желали бы отправиться в банк?» «В банк? – переспросил К. – Но я полагал, меня арестовали». В вопросе К. заключался определённый вызов, потому что хотя его рукопожатие и было отклонено, он чувствовал в себе, особенно с того момента, как инспектор встал, всё большую независимость от всех этих людей. Он играл с ними. В случае, если они станут уходить прочь, он намеревался проводить их до ворот и предложить им его арестовать. Оттого он и повторил теперь: «Как же я могу пойти в банк, когда меня арестовали?» «Ах, вот оно что, – сказал находившийся уже у двери инспектор. – Вы меня неверно поняли. Вы несомненно арестованы, однако это не должно вам препятствовать отправлять служебные обязанности. Также это не должно создавать никаких помех в плане вашего обычного образа жизни». «Но в таком случае арест – это не так уж и худо», – сказал К. и приступил к инспектору поближе. «А я ничего такого и не утверждал», – отвечал тот. «Но тогда и само извещение об аресте не представляется столь уж необходимым», – сказал К. и придвинулся ещё ближе. Подошли и остальные. Теперь все они сгрудились на тесном пятачке возле двери. «Это была моя обязанность», – сказал инспектор. «Дурацкая обязанность», – упрямо сказал К. «Возможно, – ответил инспектор, – однако не будем терять время на пустопорожние речи. Я предположил, что вы пожелаете отправиться в банк. Поскольку вы так пристально примечаете каждое слово, прибавлю: я не принуждаю вас идти в банк, я лишь предположил, что вы этого пожелаете. И чтобы это вам облегчить и сделать ваше прибытие в банк по возможности незаметным, я задержал здесь в вашем распоряжении этих трёх господ, ваших коллег». «Что?!» – воскликнул К. и воззрился на эту троицу. Эти столь невыразительные, малокровные молодые люди, что впечатались в его память исключительно в качестве группы близ фотоснимков, и в самом деле были служащими в его банке, – не коллегами: сказать так было бы перебором, и это говорило о явных огрехах во всезнании инспектора, однако низшими банковскими служащими они и правда являлись. Как же К. мог это проглядеть? Насколько же он был поглощён инспектором и стражниками, что не признал этих трёх! Чопорного, размашисто двигающего руками Рабенштайнера, белобрысого, с глубоко посаженными глазами Кулича[‡‡‡‡‡‡‡‡] и Каминера с его несносной усмешкой, вызванной хроническим растяжением мышц[§§§§§§§§]. «Доброе утро! – сказал К. после крошечной паузы и протянул учтиво поклонившимся господам руку. – А я вас и не признал. Ну что, на работу, не так ли?» Господа с готовностью закивали и заулыбались, словно всё время только этого и ждали, и лишь когда К. хватился шляпы, оставленной им у себя в комнате, они все гуськом побежали за ней, что явно позволяло заключить об испытываемой ими неловкости. К. стоял, не двигаясь с места, и сквозь две растворённые двери смотрел им вслед: последним, естественно, был безразличный ко всему Рабенштайнер, припустивший прямо-таки изящным аллюром. Каминер подал шляпу, и К. был вынужден сказать себе с полной определённостью (к чему, впрочем, ему нередко приходилось прибегать также и в банке), что в Каминеровой усмешке не было никакого умысла, напротив, он вообще не мог преднамеренно смеяться. Затем, уже в передней, выглядевшая не слишком-то виноватой госпожа Грубах распахнула перед всей компанией дверь квартиры, и К., как случалось нередко, перевёл взгляд вниз, на завязку её передника, которая без всякой необходимости излишне глубоко врезалась в её могучее тело. Спустившись вниз, К. глянул на карманные часы и принял решение взять автомобиль, чтобы не увеличивать без необходимости опоздание, уже и так составлявшее полчаса. Каминер побежал на угол, чтобы пригнать экипаж, а двое остальных явно старались развлечь К., когда Кулич вдруг указал на ворота напротив, в которых как раз показался мужчина со светлой бородкой клинышком; на первых порах чуть смущённый тем, что явил себя теперь во всей своей могучей стати, он отступил к стене и к ней прислонился. Старики, надо полагать, были ещё на лестнице. К. рассердился на Кулича за то, что он обратил его внимание на человека, виденного им прежде, более того: человека, которого он даже ожидал. «Не смотрите туда!» – рявкнул он, сам не замечая, насколько вопиюще недопустим такой тон в отношении самостоятельных свободных людей. Впрочем, никакого разъяснения и не потребовалось, потому что тут как раз подъехал автомобиль, они уселись и покатили. Здесь К. вспомнил, что вовсе не приметил отправления инспектора и стражников: прежде инспектор затмил для него сотрудников, а теперь, со своей стороны, уже сотрудники затмили инспектора. Это никак не говорило о присутствии духа у К., и он постановил отныне подмечать всё с большей остротой и внимательностью. Всё же он непроизвольно повернулся назад и перегнулся через заднюю стенку автомобиля, чтобы по возможности ещё увидать инспектора со стражниками, однако тут же повернулся обратно и покойно забился в угол экипажа, больше не совершая никаких попыток кого-то отыскать[*********]. Хотя заключить об этом по нему было вовсе невозможно, именно теперь К. нуждался в поддержке и ободрении, однако сейчас измотанными выглядели все господа: Рабенштайнер смотрел из экипажа налево, Кулич – направо, так что ему оставался один лишь Каминер с его ухмылкой, вышучивать которую, увы, не дозволяла элементарная человечность.

ПРИМЕЧАНИЯ

[*] Нумерация глав не принадлежит автору и внесена исключительно для удобства читателя. Восходит к первому изданию М. Брода, которому в общем и целом и следует (отн. расхождений см. прим. к гл. 2). По весьма правдоподобному предположению М. Пасли, глава возникала параллельно или во всяком случае с малым отстоянием во времени с последней, гл. 10.

[†] Именно такое слово, verhaftet, используется здесь автором, при том, что до реального ареста по ходу сюжета дело доходит лишь в финале. Слово verhaftet вписано в рукописи вместо стоявшего изначально менее формально-юридического gefangen («изловили», «задержали»). Ниже один из стражников говорит всё же: «вы задержаны» (возможно, вследствие того, что у автора не дошли руки до того, чтобы внести правку).

[‡] Р. Райт-Ковалёва перевела почему-то Gürtel – «хлястиком» (хочется спросить: в чём функциональность хлястика?).

[§] Изначально стояло «спросил», заменено на «сказал». Беру на себя смелость всё-таки здесь и во многих других случаях (в том числе и в «Замке») разнообразить монотонное авторское «сказал». Мне не представляется это признаком авторского стиля. В немецких текстах и вообще имеются особенности, нехарактерные для русского. Так, местоимение вместо подлежащего может монотонно повторяться на протяжении многих предложений, что для русского читателя несёт в себе риск утраты нити повествования. Даже в начале нового абзаца немцы сплошь и рядом заменяют подлежащее местоимением. Это также необходимо исправлять. Вопрос о том, указывают ли такие особенности немецкого стиля на большую внимательность немецких читателей в сравнении с русскими оставляю пока в стороне.

[**] Изначально стояло: «Что вам угодно?»

[††] Сравни Д. Хармса «Вываливающиеся старухи».

[‡‡] Здесь стоит как раз это слово – gefangen, ср. примечание выше. Примечательно, что при первом издании М. Брод произвольно поменял gefangen на verhaftet.

[§§] В рукописи далее вычеркнуто: «с улыбкой; не чувствуя особенной обеспокоенности, он ощущал какое-то облегчение, поскольку невозможное было произнесено, и тем самым его невозможность сделалась ещё более очевидной». Поскольку этот текст был исключён, я опускаю стоящие в рукописи за следующим вопросом слова: «спросил он после» - они становятся излишними.

[***] Вычеркнуто: «Простите, я не знала».

[†††] Небольшое противоречие с упомянутым прежде отсутствием мест для сидения в комнате, за исключением кресла у столика. Или стражники уселись в кресло вдвоём? Но это маловероятно по причине значительных размеров фигуры второго стражника.

[‡‡‡] В своих романах Кафка старательно избегает любых упоминаний Бога и всего божественного (они встречаются изредка исключительно в эмоциональных репликах, потому что в повседневной речи люди без них не обходятся, ср. русское «спасибо»), поэтому приходится «нейтрализовать» выражение оригинала «Du lieber Himmel» (букв. «О, святые небеса»), которое я в обычном тексте предпочёл бы перевести «Боже правый», «Ах, Боже ты мой» или чем-то близким.

[§§§] От такого сюжетного хода автор впоследствии отказался.

[****] Вычеркнуто: «ужасном».

[††††] Затруднительно сказать, что именно имеет в виду автор: усвоить чужой способ мышления, встать на точку зрения собеседников? Вряд ли это означает, как стоит в переводе Р. Райт-Ковалёвой, «самому проникнуться этими мыслями»: этому мешает слово dort.

[‡‡‡‡] Вычеркнуто: «из глубины комнаты».

[§§§§] В оригинале вычеркнута подвергавшаяся многократной переделке фраза: «они стояли обнявшись, быть может, чтобы согреться, но, возможно, ради того, чтобы потихоньку делиться наблюдениями».

[*****] Ниже говорится о всего лишь получасовом опоздании, но, возможно, противоречия здесь нет: в данном месте К. размышляет об ожидаемом времени задержки, а там она оценивается уже как состоявшаяся.

[†††††] Вычеркнуто: «престранные фигуры» (sonderbare Existenzen). Этим исключением и объясняется явная неполнота характеристики «этих двоих».

[‡‡‡‡‡] Кажется здесь гиперболой, однако впоследствии оказывается в порядке вещей.

[§§§§§] Ориг. Jackettkleid, редкое слово, встречающееся в литературе, сколько можно судить, лишь у Кафки: по разу в «Замке» и «Тяжбе», и однажды в дневниках (за 1917 г, запись от 21 сентября, описание сна об отце, облачённом как раз в Jackettkleid). В современных каталогах одежды иногда попадаются модели фасона Jackett-Kleid, но там они означают женское платье, застёгиваемое спереди на манер пиджака.

[******] Вычеркнуто: «“Я ещё не скоро буду готов!” – крикнул К. ему вслед исключительно из озорства, но на самом-то деле поспешал изо всех сил».

[††††††] Вычеркнуто: «То был ужасного вида человек, он сидел».

[‡‡‡‡‡‡] С этого места издатель даёт в комментариях три варианта текста. Вот наиболее отличный от окончательного: «“Йозеф К.?” – спросил он. К. кивнул. Инспектор продолжал на него молча смотреть испытующим взглядом. “Похоже, допрос ограничивается одними взглядами, – подумал К. – Должно быть, на какое-то мгновение это ему позволяют. Когда бы мне только знать, что за инстанции могли пойти на такие масштабные меры ради меня, то есть по делу, совершенно бесперспективному для власти. Ведь уже это всё вполне можно назвать масштабными мероприятиями. Три человека задействованы ради меня, две комнаты посторонних людей приведены в беспорядок, там в углу стоят ещё три молодых человека и рассматривают фотографии барышни Бюрстнер”».

[§§§§§§] Здесь сходство с упоминавшимся выше текстом Д. Хармса становится ещё более явным.

[*******] Вычеркнуто: «Мне кто-то сказал, не могу отчётливо припомнить, кто именно, что это ведь очень странно, что когда просыпаешься поутру, то, по крайней мере как правило, обнаруживаешь всё в неприкосновенности, на том же месте, где это находилось вечером. Ведь когда ты спишь и грезишь, то ты, по крайней мере внешне, пребываешь в сущностно ином состоянии, так что потребно, как совершенно верно отметил тот человек, бесконечное присутствие духа или, лучше будет сказать, боеготовность, для того, чтобы с открытием глаз найти всё, что здесь находится, так сказать, точно на тех же местах, на которых ты это оставил вечером. Потому-то миг пробуждения и оказывается наиболее рискованным мгновением за весь день, и если ты его выдержал без того, чтобы тебя не переместили на другое место, ты вполне можешь быть спокоен на протяжении всего прочего дня. Каковы были выводы этого человека, – впрочем, я уже припомнил, кто это был, однако имя его не имеет значения…». Ещё вариант продолжения: «Особенно это касается таких противоречивых неожиданностей, как нынешняя”. “Почему же это столь противоречивых?”».

[†††††††] Вычеркнуто: «Видите ли, подчинённые всегда знают больше начальников».

[‡‡‡‡‡‡‡] Подробнее об этой линии см. «Фрагменты» в приложении, раздел «Прокурор».

[§§§§§§§] Взамен вычеркнутого: «Я наведу справки, что это за люди, уж я им удовольствие поубавлю».

[********] Вычеркнуто: «“Ты только покажи ему, кто ты такой, – сказал К. самому себе, – и он тебе недолго будет сопротивляться: уж если ты в силах людям в банке задавать гонку, то тем более управишься с этими”».

[††††††††] Вычеркнуто: «В обед», вставлено: «в заброшенной».

[‡‡‡‡‡‡‡‡] Трудно сказать, как лучше воспроизвести по-русски эту скорее всего славянского происхождения фамилию. В оригинале она встречается 9 раз, причём в двух формах: первые 3 раза это Kullich, а 6 прочих – Kullych (надо отметить, что первый случай такого написания – уже в последней фразе данной главы). Если читать буквально по-немецки, получится «Куллих». Возможно, верным было бы также и чтение «Кулиш». К слову, фамилия самого Кафки также славянская: kavka означает по-чешски «галка» (как и диалектная укр. «кавка»). У Райт-Ковалёвой персонаж именуется Куллих, в укр. перев. Таращука – Кюлiх.

[§§§§§§§§] Ср. схожее место в «Жизни насекомых» В. Пелевина: «То, что она приняла за благосклонную улыбку, на самом деле было результатом паралича лицевых мышц».

[*********] Вычеркнуто: «откинулся назад, произнёс: “Боже мой!” и с улыбкой вздёрнул брови».