К удивлению К., беседа со старостой оказалась для него вовсе нетрудной. Он пытался объяснить это тем, что после тех испытаний, через которые он прошёл, служебное взаимодействие с графскими властями сделалось для него чрезвычайно простым. С одной стороны, связано это было с тем, что, очевидно, применительно к его вопросу было раз и навсегда дана чрезвычайно для него благоприятная директива, а, с другой стороны, происходило это от достойного всяческого изумления единства всей системы*, которая, как кажется, оказывалась особенно совершенной как раз там, где она вроде бы отсутствовала. Задумываясь подчас об этих предметах, К. бывал недалёк от того, чтобы счесть своё положение вполне удовлетворительным, хотя после таких приступов комфортного самоощущения он тут же говорил себе, что здесь-то как раз его и подстерегает опасность.

     Непосредственное общение с властями, и правда, было не слишком затруднительным, поскольку чиновники, как ни хорошо они были организованы, неизменно должны были защищать какие-то отдалённые, незримые никому предметы – во имя отдалённых и незримых господ, в то время как К. бился за нечто жизненно близкое, за самого себя. Сверх этого, по крайней мере на самых первых порах, он делал это по собственному произволению, поскольку это он нападал; при этом и сражался за себя не только он сам в одиночку, но, очевидно, здесь наличествовали также и другие, неведомые ему силы, о присутствии которых он мог догадываться по предпринимаемым властями мерам. Но вследствие того, что по менее существенным вопросам (а ни о чём большем до сих пор речь не заходила) власти изначально щедро шли навстречу К., они отнимали у него возможность одержания мелких лёгких побед, а с этой возможностью – и соответствующее удовлетворение, и порождаемую им хорошо обоснованную уверенность в дальнейших уже более значительных схватках. Вместо этого они позволяли К., разумеется, лишь в пределах деревни, пробираться всюду, куда он только хотел, и тем самым расхолаживали его и ослабляли, исключая здесь вообще всякую борьбу, зато переносили её в сферу внеслужебной и частной, совершенно непрояснённой, мутной и чужеродной жизни. Таким образом, вполне могло случиться так, что в один прекрасный день, при утрате им бдительности, несмотря на всю любезность чиновников и полное исполнение им всех столь преувеличенно лёгких служебных обязанностей, поддавшись на приманку оказанной ему мнимой благосклонности, он повёл бы прочую свою жизнь столь неосмотрительно, что потерпел бы здесь полный крах, и чиновники, всё такие же кроткие и дружелюбные, будто бы против воли, однако же во имя неизвестного ему официального рескрипта, будут вынуждены явиться, чтобы убрать его с пути. Да и где она, собственно, здесь была, эта самая иная жизнь? Ещё нигде К. не доводилось видеть такого переплетения службы и жизни, как здесь, где они были переплетены до того, что подчас могло показаться, что служба и жизнь поменялись местами. Что, например, означала исключительно формальная власть, которой располагал Клам в отношении работы К., в сравнении с той его властью, которой он действительно обладал в спальне К.? Так вот и выходило, что несколько легкомысленные шаги, определённая расслабленность была здесь уместна лишь в отношении непосредственно чиновников, в то время как во всех прочих случаях перед каждым твоим шагом возникала постоянная необходимость в большой осмотрительности, в оглядке по всем сторонам.

     У старосты К. поначалу показалось, что его представления о здешних властях подтверждаются в высшей степени. Староста, оказавшийся дружелюбным и полным мужчиной с гладковыбритым лицом, болел: его мучил жестокий приступ подагры, и он принял К. в постели. «Так вот, значит, какой наш господин землемер», – сказал он, собрался было подняться для приветствия, однако не смог этого сделать, а откинулся снова на подушки, показав извиняющимся жестом на ноги. Тихая женщина, выглядевшая тенью в полумраке комнаты с крошечными окнами, ещё более затемненной шторами, принесла для К. стул и поставила его возле кровати. «Усаживайтесь, усаживайтесь, господин землемер, – сказал староста, – и высказывайте свои пожелания». К. зачитал письмо Клама, сопроводив его несколькими замечаниями. Он вновь испытал чувство лёгкости общения с властями. Они взваливали на себя прямо-таки любую ношу, на них можно было возложить всё, что угодно, оставаясь при этом ни к чему не причастным и свободным. Староста словно бы это почувствовал, потому что беспокойно заворочался в постели. Наконец, он сказал: «Я, господин землемер, как вы уже могли заметить, про всё это дело знал. То, что сам я ни о чём не распорядился, объясняется, во-первых, моим недугом, а далее тем, что вы так долго не приходили, так что я было подумал, что вы уже отказались от своего замысла. Но теперь, поскольку вы оказались столь любезны, что посетили меня сами, конечно, я должен вам сообщить всю неприятную правду. Вы приняты в качестве землемера, как вы и утверждаете; но, к сожалению, никакой землемер нам не нужен. Здесь для вас нет даже самой ничтожной работы. Границы наших маленьких хозяйств обозначены, всё должным образом зарегистрировано. Смен владельцев почти не бывает, а небольшие споры о границах улаживаем мы сами. Так на что нам землемер?» Хотя прежде К. об этом не помышлял, однако в сокровенной своей глубине он был убеждён, что ждёт заявления в таком роде. Вот почему он сразу же смог ответить: «Я в совершенном недоумении, это сокрушительный удар по всем моим планам. Могу лишь надеяться, что здесь какое-то недоразумение». «К сожалению, нет, – сказал староста, – всё именно так, как я говорю». «Но как это возможно! – воскликнул К. – Я ведь предпринял эту бесконечную поездку не для того, чтобы теперь меня отослали прочь!» «Это другой вопрос, – сказал староста, – решать который не мне, но как это недоразумение стало возможным, я вам, впрочем, разъяснить могу. В таком большом хозяйстве, как графское, может случиться так, что одно отделение заказывает то, а другое – это, про действия друг друга они ничего не знают, вышестоящий контроль хоть и точен, но по самой своей природе вмешивается слишком поздно, так что постоянно может возникать небольшая путаница. Конечно, это всегда лишь крохотнейшие пустячки, как вот в вашем случае. Когда дело касается чего-то крупного, я не знаю ни об одной ошибке, но ведь и пустячки могут быть достаточно мучительны. Что касается вашего случая, я расскажу вам, как это вышло, не делая из этого служебной тайны; да я и не способен на это, поскольку не являюсь в достаточной степени должностным лицом: я крестьянин, и этим всё сказано. Очень давно, я был тогда старостой всего лишь несколько месяцев, поступило распоряжение, уж не знаю, из какого отдела, в котором в свойственной тамошним господам категорической манере сообщалось, что должен быть вызван землемер, а на общину возлагалась обязанность держать наготове все планы и записи, необходимые для его работы. Естественно, данное распоряжение не могло касаться вас, потому что было это много лет назад, и я бы о нём и не вспомнил, когда бы не заболел теперь, а ведь в постели оказывается довольно времени на то, чтобы поразмышлять о самых смехотворных предметах. Мици**, – обратился он, внезапно прервав свой рассказ, к жене, которая продолжала шелестеть по комнате в какой-то непонятной деятельности, – прошу, погляди в шкафу, быть может, ты найдёшь распоряжение». «Оно ведь относится, – сказал он К. поясняющим тоном, – к самым первым моим шагам, а тогда я всё сберегал». Жена тут же отворила шкаф, К. и староста следили за тем, что она делает. Шкаф был полностью набит бумагами. При открытии шкафа из него выкатились две больших связки дел, которые были увязаны в округлые свитки, как увязывают обычно дрова, и жена испуганно отскочила в сторону. «Он, должно быть, внизу, внизу», – сказал староста, руководя из постели. Чтобы добраться до нижних документов, жена ухватывала бумаги обеими руками и последовательно вышвырнула из шкафа всё, что там было. Бумаги уже покрывали половину комнаты. «Большой труд, очень большой, – кивая головой, проговорил староста, – а это ещё только малая часть. Основную их массу я сохранил в амбаре, большая же часть пропала. Разве кому под силу всё это сохранить? Но в амбаре их ещё очень много». «Ну что, сможешь ты отыскать распоряжение? – обратился он затем опять к жене. – Тебе нужно отыскать такую бумагу, где синим подчёркнуто слово “землемер”». «Здесь слишком темно, – сказала жена, – пойду принесу свечу», – и вышла из комнаты, ступая по бумагам. «Моя жена – большая мне опора, – сказал староста, – в изнурительном труде на этой должности, которую ведь приходится исполнять только между прочим. Правда, для письменных работ у меня имеется помощник, учитель, и всё равно невозможно справиться: многое остаётся неисполненным, и это всё мы собираем в вон том шифоньере» – и он указал на другой шкаф. «Ну, а уж теперь, когда я болею, и вовсе сладу нет», – сказал он и устало, однако же гордо, откинулся назад. «А не мог бы я, – сказал К., когда жена вернулась со свечой и, встав на колени, принялась искать распоряжение, – помочь в поисках вашей жене?» Староста со смехом покачал головой: «Как я уже сказал, никаких служебных тайн у меня от вас нет, но позволить вам самолично рыться в документах – зайти так далеко я всё же не могу». Теперь в комнате стало тихо, слышался лишь шелест бумаг, староста, быть может, уже немного дремал. Негромкий стук в дверь заставил К. повернуться. Конечно же, это были помощники. Как бы то ни было, теперь они были немного повоспитаннее и не бросались в комнату тут же, но вначале немного пошептали в чуть приоткрытую дверь: «Снаружи слишком холодно». «Это кто?» – испуганно спросил староста. «Мои помощники, – сказал К., – ума не приложу, где мне им велеть ждать: снаружи слишком холодно, а здесь они будут докучать». «Мне они не мешают, – дружелюбно сказал староста, – позвольте им войти. К тому же я их знаю. Старые знакомые». «А вот мне они докучают», – откровенно сказал К., перевёл взгляд с помощников на старосту, а после – вновь на помощников, убедившись в том, что все они смеются настолько одинаково, что не отличишь. «Если уж вы здесь, – сказал он далее наобум, – так оставайтесь и помогите госпоже старостихе*** отыскать документ, в котором синим подчёркнуто слово “землемер”». Староста не высказал никаких возражений. То, что не дозволялось К., могли делать помощники, и они сразу же накинулись на бумаги, однако при этом они больше рылись в куче, нежели искали, и в то время как один разбирал документ по складам, другой неизменно вырывал его у него из рук. Напротив того, жена встала перед пустым шкафом на колени, казалось, она прекратила искать, как бы то ни было, свеча стояла от неё очень далеко.

     «Помощники, – промолвил староста с самодовольным смешком, словно всё совершалось по его распоряжениям, однако никто не в состоянии об этом догадаться, – гляди-ка, они вам в тягость, а ведь это как-никак ваши собственные помощники». «Нет, – сказал К. – это уже здесь они ко мне прибились». «Как так, прибились? – спросил староста. – Должно быть, вы хотели сказать, что их к вам прикрепили». «Пускай прикрепили, – отвечал К., – но с таким же успехом они могли и с неба свалиться, настолько необдуманным было это назначение». «Здесь ничего необдуманно не случается», – сказал староста, позабыв даже боль в ногах, и сел прямо. «Ничего, – переспросил К., – а как же с моим вызовом сюда?» «Ваш вызов был также хорошо взвешен, – сказал староста, – и лишь побочные обстоятельства привели к недоразумению, я вам это докажу с помощью документов». «Да документов-то не нашли», – сказал К. «Не нашли? – воскликнул староста. – Мици, чуть поскорее, прошу тебя! И всё равно для начала я могу поведать вам эту историю и без документов. На то распоряжение, про которое я уже упоминал, мы с благодарностью отвечали в том смысле, что никакой землемер нам не нужен. Однако этот ответ, как кажется, не попал в изначальный отдел, назову его А, а по ошибке оказался в другом отделе Б. Так что отдел А остался без нашего ответа, но, к сожалению, также и Б достался не весь наш ответ: то ли дело было в том, что само содержание документа осталось у нас, то ли в том, что он затерялся по пути (в самом отделе это точно не произошло, уж за это-то я могу поручиться). Во всяком случае также и в отдел Б попала лишь обложка документа, на которой значилось лишь то, что речь здесь идёт о приложенном, на деле же, к сожалению, отсутствующем документе относительно приглашения землемера. Между тем отдел А ожидал нашего ответа: у них уже имелись предварительные намётки на этот счёт, однако, как часто, что вполне можно понять, случается – и даже случаться должно при неукоснительной точности исполнения всех действий, ответственный сотрудник положился на то, что мы дадим ответ и тогда он либо пригласит землемера или же по ситуации будет переписываться с нами дальше. По этой причине он оставил без внимания намётки, и всё это дело оказалось позабыто. В отделе же Б обложка от документа попала к одному известному своей добросовестностью сотруднику, имя его Сордини, он итальянец; даже мне, посвящённому, непонятно, почему человек таких способностей остаётся в почти что подчинённом положении. Но с первого обращения отдела А к тому времени прошло уже много месяцев, если не годы; само собой разумеется, поскольку когда документ, что случается как правило, отправляется по верному пути, он попадает в свой отдел самое позднее через день и в тот же самый день исполняется; когда же его передвижение уже раз оказалось ошибочным (а при организационном совершенстве ему прямо-таки с рвением приходится отыскивать этот неверный путь, иначе он его не отыщет), тогда, что ж, тогда, естественно, всё растягивается на гораздо более долгое время. И поэтому когда мы получили записку Сордини, мы могли вспомнить об этом деле лишь нечто весьма неопределённое, ведь тогда-то мы тащили всю работу лишь вдвоём, Мици и я, учителя к нам ещё не прикрепили, копии мы сохраняли лишь в самых важных случаях, так что, короче говоря, мы могли ответить лишь в самой общей форме, что о таком приглашении нам ничего не известно, и что в землемере у нас никакой потребности нет».

     «Впрочем, – перебил рассказчик сам себя, словно в пылу повествования он позволил себе слишком много или же по крайней мере существовала такая возможность, что он зашёл бы слишком далеко, – не наскучила ли вам эта история?»

     «Нет, – ответил К., – она меня развлекает».

     На это староста сказал: «Я рассказываю её вам не ради занимательности».

     «Она занимает меня исключительно тем, что позволяет заглянуть в смехотворную путаницу, которая оказывает решающее действие на человеческое бытие».

     «Ничего вы ещё не заглянули, – серьёзно сказал староста, – так что я могу рассказывать вам дальше. Разумеется, этого самого Сордини наш ответ не удовлетворил. Я изумляюсь этому человеку, хотя мне от него одни мучения. Дело в том, что он с недоверием относится ко всякому: даже когда он, к примеру, по итогам бесчисленных пересечений узнал данного человека как в высшей степени достойного доверия, всё равно при следующей встрече он ему не доверяет, как если бы совсем его не знал или, правильнее будет сказать, как если бы знал его в качестве последней шельмы. Я считаю это правильным: чиновник и должен так поступать; к сожалению, сам я из-за характера не могу следовать данному правилу, вот вы видите, как я открыто вам, чужаку, всё выворачиваю, ну, просто не могу иначе. Напротив того, Сордини в отношении нашего ответа сразу ощутил недоверие. Между нами возникла обширная переписка. Сордини спросил, почему это мне вдруг пришло в голову, что никакого землемера вызывать не следует; я отвечал, опираясь на превосходную память Мици, что ведь самая первая инициатива на этот счёт исходила как раз от властей (про то, что это был совсем другой отдел, мы, естественно, уже давно забыли); Сордини в ответ: почему упоминаете об этом служебном отношении лишь теперь; я, со своей стороны: потому что лишь теперь о нём вспомнил; Сордини: это очень странно; я: ничего странного в случае столь долго тянущегося разбирательства; Сордини: и всё же очень странно, что циркуляр, о котором я вспомнил теперь, не существует в природе; я: разумеется, он не существует, потому что утрачено оказалось всё дело целиком; Сордини: и всё-таки должны же были существовать предварительные намётки в отношении самого первого циркуляра, а их-таки и нет. Здесь я умолк, потому что не осмеливался ни утверждать, ни даже полагать мысленно, что в отделе Сордини могла иметь место ошибка. Быть может, господин землемер, в душе вы ставите в упрёк Сордини то, что, учитывая мои утверждения, ему следовало хотя бы осведомиться по данному делу в других отделах. Однако как раз такое решение и было бы неверным: не желаю, чтобы на этого человека ложилась тень даже всего только в ваших представлениях. Уж таков основной рабочий принцип властных инстанций, что возможность ошибки вообще не принимается в расчёт****. Этот принцип оказывается оправданным благодаря превосходной организации всего в целом, и он необходим, если вы желает добиться чрезвычайной скорости исполнения. Так что Сордини никак не мог наводить справки в других отделах, а, кроме того, эти отделы ни за что бы ему не ответили, потому что заметили бы с самого начала, что речь идёт об отслеживании возможности ошибки».

     «Позвольте, господин староста, вас прервать, – сказал К. – Один вопрос: разве вы не упоминали прежде о неких проверяющих органах? Ведь судя по вашему же описанию, вся система имеет такой характер, что скверно делается при одной только мысли о том, что контроль мог быть упущен».

     «Вы очень строги, – сказал староста. – Но умножьте вы свою строгость даже тысячекратно, всё равно она окажется ничем в сравнении с той строгостью, которую применяет власть к себе же самой. Ваш вопрос мог задать лишь человек со стороны. Имеются ли проверяющие органы? Да одни только проверяющие органы и существуют! Разумеется, они не предназначены для того, чтобы отыскивать ошибки в приземлённом смысле этого слова, и даже когда ошибка случается, как в вашем случае, то кто сможет, в конечном итоге, утверждать, что это действительно ошибка?».

     «Это что-то совершенно новое!» – воскликнул К.

     «А по мне, так совершенно старое, – ответил староста. – я почти так же точно, как вы, убеждён в том, что произошла ошибка, и Сордини от отчаяния по этому поводу тяжело заболевает, и самые первые контролирующие службы, которым мы обязаны открытием источника ошибки, также признают здесь ошибку. Но кто может утверждать, что также и вторые контролирующие службы вынесут то же самое суждение, как и третьи и все последующие?» «Возможно, – сказал К. – Я бы предпочёл вообще не влезать в рассуждения такого рода, тем более, что впервые слышу про эти контролирующие службы и, конечно же, не в состоянии их себе представить. Вот только я полагаю, что здесь необходимо проводить двоякое различение. Именно, во-первых, следует выделять то, что происходит внутри самих служб, и чему, в свою очередь, должна быть та или иная служебная оценка, а, во-вторых, речь должна идти о моей вот реальной личности, обо мне, находящемся вне инстанций, однако под угрозой ущемления со стороны этих самых инстанций, причём угроза эта столь абсурдна, что я всё ещё не состоянии поверить в серьёзность грозящей мне опасности. Что касается первого, вероятно, то, что вы, господин староста, с такой ошеломляющей, чрезвычайной компетентностью изложили, вполне соответствует истине, вот только мне было бы желательно услышать хоть словечко также и о себе».

     «К этому я также подхожу, – сказал староста, – однако вы не смогли бы что-то здесь уразуметь, не предпошли я кое-какие начальные сведения. Чрезмерно поспешным было уже моё давешнее упоминание проверяющих органов. Итак, я вернусь к разногласиям с Сордини. Как я уже упоминал, моё противодействие постепенно сходило на нет. Однако когда Сордини получает над кем-либо хотя бы лишь самомалейшее преимущество, он уже одержал победу, потому что в таком случае его внимательность, энергия и присутствие духа ещё умножаются; и это – поистине страшное зрелище для того, на кого он совершает нападение, для врага же атакуемого нет зрелища прекрасней. Я могу рассказывать про него так, как делаю это теперь, лишь в силу того, что в других случаях мне довелось изведать впечатления также и этого последнего рода. Впрочем, видеть его своими глазами мне так и не привелось, он не в состоянии спускаться к нам сюда, вниз, он слишком завален работой; его комнату мне изображали таким образом, что все её стены покрывают стопы громадных, нагромождённых друг на друга связок дел, и всё это исключительно лишь те дела, которые находятся у Сордини в работе, поскольку же дела то и дело изымают из связок и в них вкладывают, а всё это происходит в спешке, колонны эти постоянно обрушиваются, и как раз это непрестанное, происходящее с короткими интервалами обрушение стало характерно именно для кабинета Сордини. Что и говорить, Сордини – труженик, и самому ничтожному вопросу он уделяет ровно столько же заботы, сколько и самому грандиозному».

     «Господин староста, – сказал К., – вы всё время называете мой случай незначительнейшим, и тем не менее им прилежно занимались многие чиновники, и если он, быть может, поначалу был весьма мал, впоследствии благодаря рвению должностных лиц пошиба Сордини он сделался значительным. К сожалению, и совершенно вопреки моей воле, ибо моего честолюбия нисколько не тешит то, что где-то возникают и рушатся громадные стопы касающихся меня документов: сам я, как скромный землемер, спокойно бы трудился за маленьким чертёжным столом».

     «Нет, – сказал староста, – никакой это не крупный случай. В данном отношении у вас нет никаких оснований жаловаться, это один из самых крошечных случаев среди мелких. Ранг случая не определяется объёмом работы, думая так, вы всё ещё далеки от понимания власти*****. Но даже в том, что касается объёма работы, ваш случай необходимо отнести к незначительнейшим: обычные случаи, то есть те, где нет так называемых ошибок, влекут за собой куда больше работы, причём она гораздо более плодотворна. Впрочем, вы ведь ещё ничего совершенно не знаете о непосредственной работе, вызванной вашим случаем, и теперь я расскажу и про неё. Итак, поначалу Сордини вывел меня за скобки, однако сюда являлись его сотрудники, на “Барском Дворе” ежедневно устраивались под запись слушания видных членов общины. Большинство примыкало ко мне, колебались лишь некоторые: вопрос землеустройства близок крестьянину, они чуяли некий тайный подвох и несправедливость, а к тому же отыскали себе вожака, и, должно быть, на основе их указаний Сордини овладела уверенность, что если вопрос будет рассматриваться на совете общины, не все будут возражать против приглашения землемера. Так нечто само собой разумеющееся (а именно, что никакой потребности в землемере не имеется) постоянно ставилось под сомнение – и это по меньшей мере. Здесь особенно себя проявил некий Брунсвик, верно вы его не знаете, быть может, он вообще-то не так и дурён, однако глуп и с причудами, это зять Лаземана».

     «Это дубильщика?» – спросил К. и описал бородача, виденного им у Лаземана.

     «Да, он самый и есть», – сказал староста.

     «Я знаю также и его жену», – сказал К., несколько наобум.

     «Возможно», – сказал староста и умолк.

     «Она красивая, – сказал К., – но несколько бледновата и болезненна. Она, верно, из замка?» Последнее было произнесено наполовину вопросительным тоном.

     Староста посмотрел на часы, налил в ложку лекарство и поспешно его проглотил.

     «Видать, вы знаете в замке одни только конторы?» – грубо спросил К.

     «Да, – сказал староста с ироническим и в то же время благодарным смехом. – Но они там всего важнее. А что до Брунсвика, так если бы мы могли исключить его из общины, почти все были бы счастливы, и Лаземан не в последнюю очередь. Но Брунсвик тогда завоевал определённое влияние: он хоть и не оратор, но крикун, а многим довольно и этого. Так и получилось, что я был вынужден представить дело на рассмотрение совета общины, впрочем, то был единственный успех Брунсвика, потому что совет общины с подавляющим преимуществом не желал даже и слушать про землемера. Это также происходило уже год назад, но за всё это время дело так и не заглохло, отчасти из-за добросовестности Сордини, который при помощи скрупулёзнейшего сбора сведений старался исследовать мотивы как большинства, так и противной стороны, отчасти же из-за глупости и тщеславия Брунсвика, у которого есть разные личные связи с властями, которые он и пустил в ход со всё новыми порождениями своего воображения. Правда, Сордини не дал Брунсвику обвести себя вокруг пальца, да и возможно ли, чтобы Брунсвик одурачил Сордини? Однако именно для того, чтобы не дать себя обмануть, понадобились новые изыскания, а прежде, чем они завершились, Брунсвик выдумал ещё что-то новое: и правда, он весьма гибок, что составляет часть его глупости. А теперь я перехожу к особому свойству нашего административного аппарата. Он чрезвычайно чувствителен также и в том, что касается его точности. Когда какой-либо вопрос рассматривается очень долго, может случиться так, что ещё прежде завершения рассмотрения всех обстоятельств, внезапно, как гром среди ясного неба, в каком-то непредвиденном моменте, который и впоследствии-то невозможно бывает определить, возникает решение, окончательно завершающее весь вопрос, и хотя по большей части это делается в высшей степени верно, но при этом и весьма произвольно. Всё выглядит так, словно административный аппарат, будучи более не в силах выносить напряжение, это длящееся годами возбуждение со стороны одного и того же, быть может, самого по себе весьма малозначительного вопроса, – принимает решение самопроизвольно, без какого-либо содействия сотрудников. Естественно, никакого чуда здесь не было, несомненно, какой-то сотрудник написал постановление или же пришёл к решению, незафиксированному в письменном виде, но, как бы то ни было, невозможно, по крайней мере для нас, здесь невозможно, да, собственно говоря, и со стороны служебной лестницы не установить, какой именно чиновник и на каком основании принимал решение в данном случае. Лишь проверяющие органы установят это много позднее; мы же об этом так и не узнаем, да к тому же тогда это вряд ли кого заинтересует. Так вот, как сказано, как раз эти решения оказываются по большей части превосходны†, и досаждает в них только то, что, как это и должно происходить в данном случае, об этих решениях узнаёшь лишь слишком поздно и потому, к сожалению, ещё долго продолжаются совещания и обсуждения по поводу давно решённого дела. Не знаю, было ли принято такого рода решение именно в вашем случае (многое свидетельствует в пользу этого, но многое этому и противоречит), но когда это произошло, приглашение вам было выслано, и вы пустились в неближний путь сюда, при этом прошло ещё много времени, а между тем Сордини всё так же до изнеможения продолжал трудиться над этим вопросом, Брунсвик занимался происками, я же ужас что терпел от них обоих. Я лишь обозначил такую возможность, определённо же мне известно вот что: проверяющая служба между тем установила, что много лет назад из отдела А общине был направлен запрос относительно землемера, причём никакого ответа до сих пор получено не было. Мне вновь адресовали вопрос, и теперь, разумеется, всё дело получило разрешение, отдел А удовлетворился моим ответом, что ни каком землемере нужды нет, Сордини же пришлось признать, что в данном случае он оказался не на высоте и, разумеется, без какой-либо своей вины, проделал много бесполезной, выматывающей нервы работы. Так что когда бы новая работа, как это обычно бывает, не напирала со всех сторон, и когда бы этот ваш случай не оказался всего лишь незначительным эпизодом (можно было бы сказать: едва ли не самым крошечным среди всех незначительных), все мы могли бы вздохнуть с облегчением, думаю, даже сам Сордини. Недовольно ворчал один только Брунсвик, но теперь это могло вызывать только смех. Так что вы можете, господин землемер, себе представить, каково было моё разочарование, когда теперь, по счастливом завершении всего дела (а ведь немало времени утекло также и с тех пор), внезапно появляетесь вы и возникает видимость того, что всё дело должно начаться заново. Надеюсь, вы понимаете, что я твёрдо намерен, насколько это в моих силах, ни в коем случае этого не допустить?»

     «Разумеется, – сказал К., – однако ещё того лучше я понимаю, что здесь имеет место чудовищное злоупотребление в отношении меня, а, возможно, также и в отношении законов. Однако, что касается лично меня, я располагаю средствами себя защитить».

     «Как вы собираетесь это делать?»

     «Не могу сказать».

     «Не стану настаивать, – сказал староста, – но прошу вас поразмыслить относительно того, что в моём лице вы имеете если не друга (ведь вы с вами совсем друг другу чужие), то, по крайней мере, делового партнёра††. Я не допущу лишь, чтобы вас зачислили в качестве землемера, в прочих же отношениях вы можете ко мне обращаться с полной доверительностью, разумеется, в пределах отпущенной мне власти, которая невелика».

     «Вы всё время говорите, – сказал К., – что меня должны зачислить землемером, однако меня уже зачислили. Вот письмо Клама».

     «Письмо Клама, – промолвил староста. – Оно ценно и достойно уважения благодаря подписи Клама, которая, как кажется, подлинная, в прочих же отношениях… Однако на этот счёт я не отваживаюсь что-то говорить от себя одного. Мици! – воскликнул он тут же. – Да что вы такое там делаете?»

     Остававшиеся так долго без наблюдения помощники с Мици, видимо, не обнаружив искомого документа, собрались затем впихнуть всё обратно в шкаф, однако сделать это им не удалось по причине неупорядоченного изобилия бумаг. Здесь, вероятно, помощникам в голову пришла мысль, которую они теперь и осуществили. Они положили шкаф на пол, запихали в него все документы, после чего вместе с Мици уселись на дверцы и теперь пытались медленно их затворить, надавливая сверху.

     «Итак, документа не разыскали, – сказал староста. – Жаль, однако в историю вы уже посвящены, собственно говоря, документ нам больше и не нужен, а, кроме того, он ещё несомненно отыщется: вероятно, он находится у учителя, у которого ещё очень много документов. Но подойди ко мне, Мици, со свечой и прочти мне это письмо».

     Мици подошла; теперь, сидя на краю кровати и прижимаясь к крепкому, полному жизни мужчине, который её приобнял, она выглядела ещё более блёклой и невзрачной. В свете свечи в глаза бросалось лишь её крохотное личико с его ясными и строгими линиями, смягчёнными лишь старческим увяданием. Стоило ей только бросить взгляд на письмо, как она легонько сложила руки. «От Клама», – сказала она. Затем они сообща прочитали письмо, немного пошептались и наконец, между тем как помощники закричали как раз «Ура!», потому что им в конце концов удалось притиснуть дверцу шкафа, Мици же молча на них смотрела с благодарностью, староста сказал:

     «Мици придерживается совершенно одного со мной мнения, так что теперь я могу отважиться его высказать. Это письмо вообще не является служебным отношением, но есть частное письмо. Это отчётливо видно уже из его заглавия: “Многоуважаемый господин”. Кроме того, в нём ни словом не упоминается о том, что вы зачислены в качестве землемера, скорее речь в общей форме идёт о неких господских службах, да и про это говорится без какой-либо категорической обязательности, но вы зачислены лишь “как вам известно”, то есть бремя доказательства того, что вы зачислены, возлагается на вас же. Наконец, в служебном отношении вас адресуют ко мне, старосте, в качестве вашего непосредственного начальника, который должен сообщить вам все подробности, что, собственно, по большей части уже и произошло. Тому, кто умеет читать служебные отношения и вследствие этого читает ещё лучше также и внеслужебные письма, всё это более, чем очевидно. То, что вы, чужак, этого не понимаете, меня не удивляет. В общем и целом, письмо означает не что иное, как то, что лично Клам намерен взять на себя попечение о вас на тот случай, если вы будете зачислены на господскую службу».

     «Господин староста, – сказал К., – вы так удачно толкуете письмо, что в конечном итоге от него остаётся одна только подпись на чистом листке бумаги. Вы не замечаете, что тем самым уничижаете имя Клама, которого якобы так уважаете на словах?»

     «Это недоразумение, – отвечал староста. – Я нисколько не недооцениваю смысл письма, своим истолкованием я нисколько его не принижаю, напротив. Естественно, частное письмо Клама имеет куда больше значения, нежели служебное отношение, вот только того смысла, который связываете с ним вы, в нём нет».

     «Вы знаете Шварцера?» – спросил К.

     «Нет, – ответил староста, – быть может, ты знаешь, Мици. Тоже нет. Нет, нам он неизвестен».

     «Странно, – сказал К., – это сын одного из помощников смотрителя».

     «Дорогой мой господин землемер, – сказал староста, – откуда же мне знать всех сыновей всех помощников смотрителя?»

     «Хорошо, – сказал К., – в таком случае, значит, вы должны мне поверить, что таковой существует. Ещё в самый день моего приезда у меня было досадное столкновение с этим Шварцером. Тогда он навёл по телефону справки у помощника смотрителя по фамилии Фриц и получил от того удостоверение, что я зачислен в качестве землемера. Как вы, господин староста, объясните мне это обстоятельство?»

     «Очень просто, – ответил староста. – Вы ведь никогда ещё не соприкасались с нашими чиновниками. Все эти контакты носят исключительно мнимый характер, вы же по неведению считаете их чем-то реальным. А что касается телефона: вы видите, что у меня, которому-таки достаточно приходится иметь дело с чиновниками, никакого телефона нет. В трактирных залах и тому подобных местах, там-то он может служить добротную службу, как, например, музыкальный автомат, но ни на что большее он не годится. Ведь вам уже доводилось здесь звонить? В таком случае вам, быть может, удастся меня понять. Вероятно, в замке телефон работает превосходно; как мне передавали, там непрерывно звонят по телефону, что, естественно чрезвычайно ускоряет работу. Этот-то непрестанный телефонный звон мы и слышим при наших здешних звонках – в качестве шумов и пения, что вам, вероятно, также слышать довелось. Однако эти шумы и это пение представляют собой то единственно верное и достоверное, что передаётся нам здешними телефонами, всё же прочее – это мнимость. С замком не существует никакой определённой телефонной связи, нет никакого центрального коммутатора, который бы передавал наши вызовы дальше: когда кто-либо отсюда звонит кому-нибудь в замок, звонок раздаётся по всем аппаратам низших отделов или, правильнее будет сказать, звонок раздавался бы по всем аппаратам, когда бы почти у них всех, как мне доподлинно известно, звонковые механизмы не были отключены. Однако же там и сям переутомлённый сотрудник испытывает потребность немного развлечься, особенно вечером или ночью, и включает звонок; тогда-то мы и получаем ответ, правда, такой, который представляет собой не что иное, как шутку. Да это и в высшей степени понятно. Кто может претендовать на то, чтобы ради его частных карликовых забот вклиниваться со своими звонками посреди наиважнейших трудов, осуществляющихся в неизменно бешеном темпе? Я не понимаю, каким это образом даже чужак может полагать, что когда он звонит, например, Сордини, тот, кто ему отвечает, действительно является Сордини. Скорее это будет, как можно предполагать, скромный письмоводитель из совсем другого отдела. И наоборот, может, впрочем, выпасть и такая минута, что вы будете звонить скромному письмоводителю, а ответ вам даст самолично Сордини. В таком случае, разумеется, лучше всего будет убежать от телефона ещё прежде, чем послышится самый первый звук».

     «Однако я под таким углом зрения всего этого не рассматривал, – сказал К., – да я и не мог знать всех этих подробностей; впрочем, я никогда не испытывал особого доверия к этим телефонным разговорам, но всегда давал себе отчёт в том, что действительное значение имеет лишь то, что ты узнаёшь или же чего добиваешься непосредственно в замке».

     «Нет, неверно – сказал староста, цепляясь за одно только слово, – эти телефонные ответы обладают также и реальным значением, как может быть иначе? Как возможно, чтобы было лишена смысла сообщение, поступающее от чиновника из замка? Я уже говорил об этом применительно к Кламову письму: все эти выражения не имеют никакого служебного значения, так что приписывая им какой-то служебный смысл, вы впадаете в заблуждение; и напротив, частное их значение в дружественном или враждебном смысле чрезвычайно велико, зачастую гораздо больше, чем могло бы быть служебное значение».

     «Хорошо, – сказал К., – если исходить из того, что всё именно так и обстоит, у меня в замке должно быть множество хороших друзей; если вглядеться пристально, уже та, приключившаяся много лет назад придумка этого отдела, что можно было бы как-то раз пригласить землемера, была дружественным актом в отношении меня, и впоследствии всё здесь выстраивалось дальше – одно за другим, пока, наконец, впрочем, не в добрый для меня час, меня сюда не завлекли, а теперь вот угрожают вышвырнуть».

     «Сколько-то истины в вашем представлении есть, – сказал староста. – Вы правы насчёт того, что отношения, поступающие из замка, не следует воспринимать дословно. Но ведь осмотрительность-то нужна и вообще повсюду, не только здесь, причём она тем необходимей, чем значительнее то отношение, о котором идёт речь. Ваши слова про то, что вас завлекли, для меня непостижимы. Когда бы вы лучше следили за моими рассуждениями, вам всё же следовало бы уяснить, что вопрос вашего вызова сюда слишком сложен для того, чтобы мы могли дать на него ответ теперь, в ходе небольшого собеседования».

     «Так что в остатке, – сказал К., – всё остаётся чрезвычайно неясным и непостижимым – вплоть до самого моего вышвыривания».

     «Да кто возьмёт на себя смелость вас вышвырнуть, господин землемер? – сказал староста. – Как раз непрояснённость предварительных вопросов является для вас ручательством самого тактичного обращения, вот только вы, как кажется, слишком чувствительны. Никто вас здесь не задерживает, но это и никакое не вышвыривание».

     «Эх, господин староста, – сказал К. – вот и опять вы оказываетесь тем, кому всё видится уж таким сверхотчётливым. А я вам перечислю кое-что из того, что меня удерживает здесь: жертвы, на которые мне пришлось пойти, чтобы тронуться с места, долгая и полная лишений поездка, обоснованные надежды, которые я питал в связи с зачислением здесь, полное отсутствие у меня средств, невозможность вновь трудоустроиться на родине на соответствующее место, и последнее по порядку, но не по важности – это моя невеста, которая ведь из здешних».

     «Ах, Фрида, – сказал староста, нисколько не удивившись. – Да, знаю. Но Фрида ведь последует за вами куда угодно. Что же касается всего прочего, здесь, конечно, необходимо будет кое-что взвесить, и я расскажу об этом в замке. Если поступит какое-либо решение или прежде этого потребуется заслушать вас ещё раз, я за вами пошлю. Согласны вы с этим?»

     «Нет, – сказал К., – совершенно не согласен. Мне не нужно от замка никаких милостей, я претендую лишь на то, что принадлежит мне по праву».

     «Мици! – обратился староста к жене, которая всё так же сидела здесь, прижавшись к нему, и, замечтавшись, играла с Кламовым письмом: она сложила из него кораблик; К. в ужасе выхватил его у неё из рук. – Мици, нога опять очень заболела, надо нам переменить компресс».

     К. поднялся. «В таком случае я откланяюсь», – сказал он. «Да, – сказала Мици, которая уже приготовила мазь, – сквозняк ведь ужасный». К. обернулся: помощники в их приходящемся вечно невпопад рвении уже при самом первом упоминании им ухода распахнули обе дверные створки. Чтобы уберечь комнату больного от мощно вливавшегося в неё холода, К. пришлось ограничиться беглым поклоном, обращённым старосте. Затем он, увлекая помощников за собой, выбежал из комнаты и поспешно затворил дверь.

     ПРИМЕЧАНИЯ

     * Ориг. Dienst – служба (как в конкретном, так и собирательном смысле). Сам афоризм представляется вполне достойным включения в законы Паркинсона, причем, в отличие от оригинальных законов, он выделяется как раз позитивной, оптимистической заряженностью.

     **  Mizzi, также пишется Mitzi – уменьшительная форма от имени Мария.

     *** Frau Vorsteher, букв. «госпожа староста», обычное в немецком (и также английском) языке именование жены по мужу.

     **** Ещё один закон Паркинсона!

     ***** Это уже напрямую закон Паркинсона в иной редакции («Работа заполняет все отведённое для неё время; значимость и сложность ее растут прямо пропорционально времени, затраченному на выполнение»).

     † Ср. Spencer's Laws of Data (законы исходных данных Спенсера) – афоризм из серии «законы Мерфи»: каждый может принимать решение, располагая достаточной информацией; хороший руководитель принимает решение и при нехватке достаточной информации; идеальный руководитель способен действовать в абсолютном неведении).

     †† Автор, быть может, намеренно использует вначале слово Freund (друг), а затем – Geschäftsfreund (буквально “деловой друг”).