[Глава седьмая]

Адвокат – Фабрикант – Художник

Как-то зимой, в первой половине дня (за окном в мутном освещении падал снег) К. сидел в своём кабинете. Хоть время было ещё раннее, он уже изрядко вымотался. Дабы оградить себя хотя бы от низших сотрудников, он велел своему служителю никого из них к нему не допускать, поскольку он, мол, занят важным делом. Однако вместо того, чтобы трудиться, он ёрзал на стуле, неспешно двигал по столу находившиеся там предметы, а после – сам не ведая как – так и оставил вытянутую руку лежать на столе и неподвижно замер, повесив голову.

Мысль о тяжбе больше его не покидала. Нередко он уже размышлял о том, не лучше ли всего было бы составить оправдательное письмо и подать его в суд. В нём он намеревался дать своё краткое жизнеописание, а всякое более-менее значимое событие сопровождать пояснениями, на каких основаниях он действовал именно так, следовало ли этот образ действия осудить или одобрить, исходя из нынешних его оценок, и какое обоснование он способен привести для той или иной оценки. Преимущества такого оправдательного опуса по сравнению с обычной защитой со стороны адвоката, к тому же вовсе не безупречного в прочих отношениях, были несомненны. К. вовсе не представлял, что предпринимает адвокат; в любом случае действий этих было не слишком много, вот уже месяц он не вызывал его к себе, да и ни при одном из предшествовавших собеседований у К. не создавалось впечатления, что этот человек в состоянии добиться для него чего-то весомого. И прежде всего адвокат почти его не допрашивал. А ведь здесь можно было задать так много вопросов. Вопросы – вот что было самым главным. У К. создавалось ощущение, что он сам мог бы поставить все необходимые в данном случае вопросы[*]. Адвокат же вместо того, чтобы спрашивать, рассказывал сам или безмолвно сидел напротив, чуть перегибаясь через письменный стол, вероятно, по причине слабого слуха, потягивал прядь своей бороды и поглядывал на ковёр, быть может, как раз на то самое место, где К. возлежал с Лени. Время от времени он вооружал К. пустыми наставлениями[†] в духе адресуемых обычно детям. Они были столь же бесполезны, как и унылые речи, за которые К. в окончательном расчёте не был намерен платить ни гроша. После того, как адвокат, как представлялось ему самому, нагонял на К. достаточно тоски, он обычно принимался вновь его немного ободрять. Ему уже доводилось, рассказывал он тогда, полностью или же частично побеждать во многих подобных тяжбах. Тяжбах, которые пускай даже по сути, быть может, не были столь тяжёлыми, как данная, однако внешне они были ещё куда более безнадёжными. Перечень этих тяжб находится у него вот здесь, в выдвижном ящике – тут он похлопывал по какому-то ящику стола; сами материалы он, к сожалению, показать не может, потому что это – служебная тайна. Но всё же, разумеется, обширный опыт, приобретённый им благодаря этим тяжбам, пойдёт на пользу К. Само собой, он взялся за дело тут же, и первые ходатайства уже почти подготовлены. Они чрезвычайно важны, поскольку первое впечатление, производимое защитой, зачастую определяет всё направление дела. К сожалению, и на это он, впрочем, вынужден обратить внимание К., подчас случается так, что первые ходатайства вообще не оглашаются на суде. Их просто подшивают к делу, сопровождая указанием, что покамест допрос обвиняемого и непосредственное наблюдение за ним важнее всего написанного. Когда проситель особенно докучает, к этому добавляют ещё то, что перед самым вынесением решения, мол, все материалы собираются воедино, разумеется, по порядку и в смысловой связи, и тогда уже все документы, а значит, также и эти первые ходатайства, перепроверяются. К сожалению, однако, по большей части это неверно, обычно первые ходатайства куда-то перекладывают или вовсе теряют, и даже в тех случаях, когда они сохраняются до самого конца, их едва ли вообще читают, о чём, впрочем, адвокат может догадываться лишь по слухам. Всё это достойно сожаления, однако не совсем лишено оснований, ведь К. не следует упускать из виду то, что тяжба не является гласной, то есть если суд сочтёт это необходимым, она может сделаться гласной, но законом гласность не предписывается. Вследствие этого также и документы суда, и в первую очередь обвинительное заключение недоступны подсудимому и его защите, и поэтому мы вообще не знаем или же не знаем в точности, против чего должно быть направлено первое ходатайство, из-за чего оно, собственно говоря, лишь по случайности может содержать что-то такое, что имеет значение для дела[‡]. По-настоящему уместные и ссылающиеся на доказательства ходатайства могут быть составлены лишь позднее, когда по ходу допросов подсудимого отдельные пункты обвинения и их обоснование обнаружатся с большей ясностью либо, по крайней мере, о них можно будет строить предположения. Разумеется, при таких обстоятельствах защита оказывается в чрезвычайно неблагоприятном и бедственном положении. Но это устроено преднамеренно. Именно, закон, собственно говоря, защиту не дозволяет, она им только лишь допускается, и даже на тот счёт, возможно ли из соответствующего места закона вычитывать хотя бы только допущение, имеет место ожесточённая дискуссия. Поэтому, строго говоря, никаких признаваемых судом адвокатов вообще нет в природе, и все те, кто выступают перед данным судом в качестве адвокатов, в сущности, являются всего только подпольными адвокатами. Естественно, это производит на всё сословие в высшей степени шельмующее действие, и если в скором будущем К. пожелает зайти в канцелярии суда, он в самом деле сможет, чтобы однажды увидеть воочию также и это, взглянуть на адвокатскую комнату. Вероятно, он прямо-таки ужаснётся тому обществу, что там находится. Уже само отведённое им узкое и низкое помещение[§] указывает на презрение, испытываемое судом к этим людям. Свет поступает в комнату лишь через небольшое окошечко, расположенное так высоко, что если ты желаешь выглянуть наружу, тебе придётся первым делом отыскать коллегу, который возьмёт тебя на закорки, а к тому же из этого окошка на тебя тут же пахнёт дымом из расположенной непосредственно перед ним каминной трубы, а лицо сделается чёрным от сажи. В полу этой комнаты (чтобы привести ещё один пример здешнего положения дел) уже более года зияет дыра, не такая большая, что через неё может провалиться человек, но достаточно обширная, чтобы в неё целиком погрузилась нога. Адвокатская комната располагается на втором ярусе чердака, так что если кто туда проваливается, его нога свисает на первый ярус, причём как раз в тот коридор, где ожидают посетители. И если в адвокатских кругах такое положение дел именуют позорным, это выражение невозможно счесть излишне сильным. Жалобы по начальству не имеют ни малейшего успеха, напротив того, адвокатам строжайшим образом запрещено менять в комнате что-либо за собственный счёт. Однако также и у этого обращения с адвокатами имеется своё обоснование. Защиту хотят в максимальной степени исключить из процесса, всё должно быть возложено на самого же обвиняемого[**]. Собственно говоря, такая точки зрения вовсе не дурна, однако не может быть ничего более ошибочного, чем заключать отсюда, что в этом суде у обвиняемого нет нужды в адвокатах. Напротив, ни в каком ином суде не существует столь насущной потребности в адвокате, как именно в данном. Дело в том, что, вообще говоря, сам процесс сокрыт не только от общественности, но и от подсудимого. Разумеется, лишь постольку, поскольку это возможно, однако возможно это в весьма широких пределах. Именно, также и обвиняемый не имеет никакого доступа к судебным документам, а заключать по слушаниям относительно тех документов, что лежат в их основе, чрезвычайно затруднительно, и прежде всего для обвиняемого, который испытывает робость и погружён во всевозможные отвлекающие его заботы. Вот тут-то в дело и вступает защита. Вообще говоря, защитники не могут присутствовать на слушаниях, и поэтому им приходится опрашивать про них обвиняемых – по возможности непосредственно сразу за дверью залы заседаний, извлекая то, что может пригодиться для защиты, из его зачастую весьма нечётких повествований. Но это не самое важное, потому что многого таким образом не разузнать, хотя, разумеется, здесь, как и во всех случаях, человек дельный вызнает больше. Самым главным остаются всё же персональные отношения адвокатов, в них-то и заключено главное достоинство защиты. Ведь К., верно, уже имел случай на основании собственного опыта заключить, что организация суда на самых низших его уровнях не вполне совершенна, обнаруживает сотрудников, забывающих о долге, и мздоимцев, вследствие чего, так сказать, в строгой изоляции суда возникают бреши. Вот сюда-то и внедряется большинство из адвокатской братии, здесь подкупают и исподтишка подслушивают, были даже примеры, по крайней мере в прежние времена, когда документы похищали. Невозможно отрицать, что таким образом, по крайней мере на какое-то время, удаётся добиться для обвиняемого даже поразительно благоприятных результатов, и мелкие эти адвокатишки кичатся этим и привлекают себе новую клиентуру, однако для дальнейшего протекания тяжбы это не означает вовсе ничего либо не означает ничего хорошего. Действительной ценностью обладают лишь добропорядочные личные связи, и именно[††] с высшими сановниками, под чем подразумеваются, разумеется, высшие должностные лица низшего звена. Лишь это может оказать влияние на ход процесса, пускай даже поначалу оно будет совсем незаметно, но впоследствии станет сказываться всё более отчётливо. Естественно, лишь немногие адвокаты на это способны, и здесь выбор, сделанный К., был весьма благоприятен. Теперь лишь один или же два адвоката могут сослаться на связи, сколько-то подобные тем, которыми обладает д-р Гульд. Разумеется, они ничуть не пекутся относительно общества в адвокатской комнате и также не имеют с ним ничего общего. Тем теснее, однако, их связи с судейскими чиновниками. Д-ру Гульду не всегда даже необходимо отправляться в суд, ждать случайного появления следователя в его приёмной, чтобы добиться лишь призрачного успеха, полностью зависящего от его настроения, а не то так даже остаться и без него. Нет, К. довелось видеть самому, что чиновники, и среди них достаточно высокопоставленные, являются к нему сами, охотно сообщают сведения – либо вполне открыто, либо так, что их можно без труда истолковать, обсуждают ближайший ход тяжбы, а в отдельных случаях позволяют даже себя переубедить и с готовностью усваивают чужую точку зрения. Впрочем, как раз-таки в этом последнем отношении на них не следует слишком уж полагаться, ведь как бы определённо они ни выражали своё новое, благоприятное для защиты воззрение, может статься, отправившись сразу вслед за этим в свою канцелярию, на следующий день они вынесут такое постановление суда, которое будет являть собой полную ему противоположность и, возможно, окажется в отношении подсудимого ещё куда более строгим, нежели изначальная их позиция, от которой, как они уверяли, они всецело отказались. Разумеется, защититься от этого невозможно никак, ибо то, что говорится с глазу на глаз, вот именно что с глазу на глаз и высказано, не давая возможности сделать из этого какие-либо общественно-значимые следствия, даже в том случае, когда защита не слишком-то и стремилась к тому, чтобы заручиться благосклонностью данного господина. С другой стороны, впрочем, верным оказывается также и то, что некоторые господа оказываются вовлечены в свя́зи с защитой (разумеется, с защитой компетентной) вовсе не из человеколюбия или дружеских чувств, но оказываются скорее прямо-таки в зависимости от неё. Как раз здесь-то и заявляет о себе недостаток выстроенной организации суда, устанавливающей тайный суд в самых своих истоках. Чиновникам недостаёт связи с населением, но если для обычного, усреднённого процесса они подготовлены вполне хорошо, и такой процесс катится своим путём едва ли не сам по себе, лишь время от времени испытывая нужду в каких-то дополнительных толчках, то в отношении совершенно простых случаев, как и особенно усложнённых, чиновники зачастую оказываются совершенно беспомощны, ведь поскольку они постоянно, ночью и днём, затиснуты исключительно в свой закон, они[‡‡] лишены надлежащего чутья на человеческие отношения, а его им в таких случаях чрезвычайно недостаёт. И тогда они являются к адвокатам за советом, а следом за ними служитель несёт дела, вообще-то секретные-пересекретные[§§]. У этого окна представлялся случай повстречать многих господ, господ, от которых, казалось бы, ждать такого было меньше всего оснований, – и можно было видеть, как они прямо-таки в тоске взирают на улицу, между тем как адвокат за своим столом изучает документы, чтобы быть в состоянии дать им добрый совет. Впрочем, именно в таких случаях можно наблюдать, как необычайно серьёзно относятся господа к своему призванию и в какое великое отчаяние они приходят, сталкиваясь с препятствиями, преодолеть которые в силу своей натуры не в состоянии. Их положение и так-то не слишком простое, к ним не следует подходить предвзято и полагать их не ведающими забот. Иерархическая лестница и градация степеней суда бесконечны, они необозримы даже для посвящённых. Процедуры же, развёртывающиеся перед судебными палатами, вообще говоря, остаются сокрытыми также и для низших чиновников, и потому они едва ли в состоянии всякий раз в полном объёме по ходу дальнейшего развития дела прослеживать те частные моменты, которыми занимаются на рабочем месте, так что предмет разбирательства вдруг оказывается в их круге зрения, притом что они зачастую и не ведают, откуда он взялся, и затем отправляется дальше, а они не имеют представления, куда именно. Так что эти служащие оказываются лишены полезного наставления и урока, которые можно было бы почерпнуть в изучении отдельных этапов процесса, окончательного постановления и его оснований. Им приходится заниматься лишь теми разделами процесса, что отведены им законом, так что о дальнейшем, то есть про результаты собственной работы они зачастую знают меньше защиты, которая всё же, как правило, сохраняет связь с обвиняемым до завершения тяжбы. Выходит, и в данном отношении они могут почерпнуть у защиты много ценного. И вот, принимая во внимание всё это, продолжает ли К. удивляться раздражительности чиновников, подчас оскорбительным образом дающей о себе знать в отношении посетителей – ведь каждому довелось изведать это на себе[***]. Все чиновники раздражены, даже когда производят впечатление невозмутимости. Естественно, мелким адвокатам приходится особенно сильно от этого страдать. Рассказывают, к примеру, следующую историю, которая весьма походит на правду. Одному пожилому чиновнику, добропорядочному и спокойному господину, довелось исследовать трудное судебное разбирательство, оказавшееся особенно запутанным ходатайствами адвоката, причём занимался он им непрестанно на протяжении суток (ведь эти чиновники и в самом деле прилежны, как никто другой). И вот наутро, после двадцатичетырёхчасовых, вероятно к тому же не слишком плодотворных трудов, он направился к входной двери, встал за нею в укрытии и принялся сбрасывать с лестницы всякого адвоката, который желал войти. Адвокаты собрались внизу на лестничной площадке и совещались[†††], что им предпринять; с одной стороны, они, собственно говоря, не могли притязать на то, чтобы их впустили, так что в правовом смысле они едва ли могли что-то против чиновника предпринять, да к тому же, как уже упоминалось, им следовало остерегаться того, чтобы настроить чиновничество против себя. С другой же стороны, всякий день, проведённый вне суда, оказывался для них упущенным, так что им было очень важно проникнуть внутрь. Наконец, они сошлись на том, чтобы взять пожилого господина измором. Вновь и вновь высылали они того или иного адвоката, который взбегал по лестнице, а затем давал себя с неё сбросить, оказывая этому всевозможное противодействие, пускай даже исключительно пассивное, после чего коллеги его ловили. Это продолжалось примерно час, и тогда пожилой господин, умаявшийся ещё от ночной работы, вконец обессилел и отправился в свою канцелярию. Те, что были внизу, поначалу не могли в это поверить, так что сперва они отправили одного из своих, который должен был заглянуть за дверь, действительно ли там пусто. Лишь тогда они зашли внутрь, причём, вероятно, они даже роптать не отважились. Ибо адвокатам[‡‡‡] (ведь даже самый мелкий из них всё же способен хотя бы отчасти обозреть создавшееся положение) совершенно несвойственно намерение ввести какие бы то ни было улучшения в судебную систему или как-то её преобразовать, между тем как (и это весьма характерно) почти всякий обвиняемый, даже совсем простого склада человек, ещё только вступив в тяжбу, принимается размышлять над предложениями по улучшению, используя на это время и силы, которые, разумеется, могли быть потрачены куда с большей пользой. Так что единственно верная линия поведения – это приспосабливаться к наличному положению вещей. Даже если бы существовала возможность[§§§] улучшить частности (что, впрочем, представляет собой неразумный предрассудок), в лучшем случае ты достиг бы чего-то исключительно на будущее, однако нанёс бы себе несоразмерный ущерб тем, что привлёк особое внимание неизменно дышащего местью чиновничества. Ни в коем случае не привлекать внимания! Вести себя спокойно, даже когда весь твой разум восстаёт против! Пытаться постигнуть то, что этот исполинский судебный организм, в некоторой степени, извечно пребывает в равновесии, но если ты самочинно что-то переменяешь хотя бы только у себя на месте, ты тем самым выбиваешь почву у себя из-под ног и можешь самолично низвергнуть себя в бездну, между тем как громадный организм с лёгкостью вырабатывает ответ на крошечную перемену в другом месте и остаётся неизменным, а может быть даже, и это куда вероятнее, делается ещё более замкнутым, ещё более чутким, ещё более строгим, ещё более злобным. Так что предоставьте адвокатам заниматься своим делом вместо того, чтобы им мешать. Вообще-то упрёки не слишком и полезны, особенно когда у вас нет возможности растолковать поводы для них в полном объёме, и всё же необходимо упомянуть о том, насколько сильно навредил К. собственному положению своим поведением по отношению к заведующему канцелярией. Этого влиятельного человека можно уже почти окончательно вычёркивать из списка лиц, у которых можно о чём-то хлопотать в интересах К. Он явно пропускает мимо ушей даже беглые упоминания о тяжбе. И правда, во многих отношениях чиновники ведут себя как дети. Зачастую самые безобидные вещи, в разряд которых, впрочем, поведение К., к сожалению, не попадает, до того задевают их за живое, что они перестают разговаривать даже с лучшими друзьями, отворачиваются от них при встрече и принимаются оказывать всевозможное противодействие. А после вдруг, совершенно неожиданно и без каких-либо оснований, какой-то пустячной шуткой, на которую и отважились-то лишь потому, что всё представлялось безнадёжным, удаётся заставить их рассмеяться – и примириться. Так что общение с ними в одно и то же время затруднительно и легко, и никаких разумных правил здесь не существует. Зачастую приходиться только поражаться тому, что одной-единственной средней продолжительности жизни достаёт на то, чтобы постичь достаточно для работы с какими-то успехами. Разумеется, выдаются и непогожие дни, какие бывают ведь у всякого, когда ты склонен думать, что не добился вообще никакой, даже самой ничтожной малости, когда тебе кажется, что благоприятный конец увенчивал лишь тяжбы, предопределённые к успешному завершению с самого начала, и что это бы произошло и без всякого содействия, между тем как все прочие были проиграны несмотря на всю сопутствующую беготню, все хлопоты, все мелкие мнимые успехи, которым ты так радовался. И тогда уже, впрочем, ты перестаёшь быть уверенным в чём-либо, и, отвечая на определённые вопросы, больше не отваживаешься отрицать[****] того, что даже хорошо протекавшие тяжбы именно благодаря содействию со стороны оказывались на ложном пути. Это ведь также – своего рода самонадеянность, но она – единственное, что остаётся в таком случае. Таким вот приступам (а это, разумеется, всего только приступы и ничего более) адвокаты подвержены особенно тогда, когда тяжба, которую они вели довольно долгое время и с достаточно удовлетворительными результатами, вдруг оказывается у них изъята. Пожалуй, это – самое скверное, что может случиться с адвокатом. И тяжба изымается вовсе даже не обвиняемым, этого, уж верно, никогда не бывает: подсудимый, избравший однажды определённого адвоката, просто обязан оставаться при нём, что бы ни произошло. Да и вообще как мог бы он сколько-то просуществовать в одиночку, если однажды обратился за помощью. Так что этого никогда не случается, однако подчас бывает так, что тяжба принимает такое направление, что адвокат более не может её сопровождать. Как тяжба, так и обвиняемый, и вообще всё оказывается – просто и вдруг – изъято у адвоката; и в таком случае даже наилучшие связи с чиновниками нисколько не помогут, потому что они сами ничего не знают. Дело в том, что тяжба вступила на такой этап, на котором более никакая помощь не может быть оказана, когда тяжба находится в разработке у недоступных для помощи судебных палат, где уже и сам обвиняемый более недоступен для адвоката. Однажды ты приходишь домой и видишь у себя на столе все до единого многочисленные ходатайства, прилежно и с самыми лучезарными надеждами поданные тобой по данному делу: они[††††] возвращены, потому что не могут быть перенесены на новую стадию разбирательства, это всего только бесполезные клочки бумаги. Тяжба при этом всё ещё[‡‡‡‡] не проиграна, вовсе нет, во всяком случае для такого предположения не существует никакого решающего обоснования, ты просто ничего более про тяжбу не знаешь и никогда не узнаешь. По счастью, впрочем, такие случаи являются лишь исключениями, и даже если бы тяжбе по делу К. суждено было таким случаем оказаться, пока что она от такой стадии чрезвычайно далека. Так что здесь всё ещё имеются в наличии богатые возможности для адвокатского труда, и К. может быть уверен в том, что они будут использованы. Ходатайство, как уже было упомянуто, ещё не подано, но здесь и нет никакой спешки, а вот куда более важны вводные обсуждения с компетентными чиновниками, и они уже состоялись. С различным успехом, как следует открыто признать. Куда лучше будет не оглашать до поры отдельные частные подробности, которые могут оказать на К. исключительно неблагоприятное влияние, чрезмерно его обнадёжив или же чрезмерно ужаснув; достаточно будет упомянуть только о том, что некоторые высказались в весьма положительном смысле и выказали себя в высшей степени готовыми оказать помощь, в то время как другие высказывались менее благоприятно, однако содействие также и с их стороны ни в коем случае не исключено. Так что результат, в общем и целом, весьма отраден, вот только отсюда не следует делать каких-либо особых выводов, поскольку вообще все предварительные переговоры начинаются схожим образом, и лишь дальнейшее развитие событий обозначает истинную цену этого предварительного этапа. Во всяком случае, ничего не потеряно, и если бы только ещё удалось, несмотря ни на что, привлечь на свою сторону заведующего канцелярией (а уже многое для этой цели предпринято), всё в целом, как выражаются хирурги, будет представлять собой “чистую рану”, и можно будет спокойно ожидать того, что воспоследует.

Такие вот и подобные речи адвоката не ведали конца. Они повторялись при каждом посещении. Всякий раз имелись достижения, вот только никогда достижения эти невозможно было доложить. Непрерывно продолжалась работа над первым ходатайством, однако оно всё ещё не было готово, что оказывалось великим преимуществом при следующем посещении, поскольку в последний раз, чего никак невозможно было предвидеть, условия для его подачи были в высшей степени неблагоприятными. Если К., совершенно вымотанный речами[§§§§], замечал подчас, что, даже принимая во внимание все затруднения, продвижение вперёд происходит уж очень неспешно, ему возражали, что никакого замедленного продвижения нет, а мы, конечно же, продвинулись бы уже куда дальше, когда бы К. обратился к адвокату своевременно. Он, однако, этим пренебрёг, и это упущение повлечёт за собой также и прочие отрицательные моменты, и не одни только временны́е.

Единственной благодетельной паузой по ходу этих визитов бывала Лени, которая всякий раз умела устроить так, чтобы принести адвокату чай в присутствии К. Тогда она становилась позади К. и якобы наблюдала за тем, как адвокат, с какой-то даже жадностью склонясь к чашке, наливал и хлебал чай, а сама тайком позволяла К. взять себя за руку. Тишина была полнейшая. Адвокат пил чай, К. жал[*****] руку Лени, а та иной раз отваживалась нежно погладить К. по волосам. «Ты ещё здесь?» – спрашивал адвокат, покончив с чаем. «Я хотела унести посуду», – отвечала Лени, а К. жал ей на прощание руку, адвокат вытирал рот и с новыми силами принимался забалтывать К.

Чего желал добиться адвокат – утешения или отчаяния?[†††††] Этого К. не ведал, однако уже вскоре он был совершенно убеждён в том, что его защита – не в надёжных руках. Всё, что адвокат рассказывал, вполне могло быть справедливым, пускай даже здесь проглядывало также и его желание по возможности выпятить свою роль, и он, вероятно, никогда ещё в своей жизни не участвовал в такой выдающейся тяжбе, какой, по его же мнению было дело К. Между[‡‡‡‡‡] тем существовали подозрения относительно непрестанно подчёркивавшихся личных связей с чиновниками. Могли ли они использоваться исключительно к выгоде К.? Адвокат никогда не забывал отмечать, что речь здесь идёт исключительно о низших чиновниках, то есть служащих, находящихся в чрезвычайно зависимом положении, продвижению которых, возможно, могли способствовать определённые повороты в течении процесса. Быть может, они используют адвоката, чтобы добиться таких, разумеется, неизменно неблагоприятных для обвиняемого поворотов? Возможно, они проделывали это не во всякой тяжбе, естественно, это было весьма маловероятно, и, опять-таки, имелись, верно, и такие процессы, по ходу которых они предоставляли адвокату преимущества за его услуги, потому что им было важно и то, чтобы его репутация не потерпела ущерба. Но если это и вправду так, то каким образом стали бы они вмешиваться в тяжбу К., которая, согласно пояснениям адвоката была чрезвычайно каверзным, а значит, важным делом, уже изначально привлекавшим пристальное внимание суда? По сути можно было совершенно не сомневаться на тот счёт, что бы они стали делать. Признаки этого можно было усматривать хотя бы в том, что первое ходатайство всё ещё не было подано, при том, что тяжба тянулась уже месяцами, а между тем, в соответствии с указаниями адвоката, всё ещё пребывала на начальном этапе, что, естественно, весьма подходило для того, чтобы усыплять обвиняемого и поддерживать его в беспомощном состоянии, а затем внезапно огорошить его окончательным постановлением или по крайней мере извещением, что завершённое не в его пользу следствие передано в высшие инстанции.

Вне всякого сомнения, К. необходимо было вмешаться самому. От убеждённости в этом было совершенно невозможно избавиться именно в состоянии великой измотанности, как в это зимнее утро, когда мысли безвольно сновали у него в голове. Презрение, которое он прежде испытывал к тяжбе, куда-то испарилось. Будь он на свете один, он мог бы без труда пренебрегать тяжбой, впрочем, в таком случае можно было быть уверенным, что тогда и тяжба бы никакая не возникла. Однако теперь дядя уже вытащил его к адвокату, в дело вмешались семейные соображения; его положение уже не было полностью независимо от хода тяжбы, он сам весьма недальновидно с каким-то необъяснимым удовольствием упоминал о тяжбе знакомым, другие узнали о ней неведомо как, отношения с барышней Бюрстнер, похоже, в связи с тяжбой пребывали в подвешенном состоянии; короче говоря, у него уже вряд ли был выбор: принять тяжбу или её отвергнуть, он уже пребывал в самой её гуще и должен был защищаться. И тем хуже, если теперь он ещё и изнемог[§§§§§].

Впрочем, никаких оснований для преувеличенных опасений покамест не намечалось. За сравнительно короткое время ему удалось выдвинуться в банке на свой высокий пост и на нём остаться, добившись всеобщего признания, теперь от него требовалось лишь чуточку перенаправить на тяжбу те самые способности, что ему это позволили, и не было никаких сомнений, что завершится всё как нельзя лучше, иного невозможно и представить[******]. Прежде всего[††††††], если целью были какие-то достижения, необходимо было изначально отклонить всякое помышление о возможности вины. Никакой вообще вины не было в природе. Тяжба была не чем иным, как грандиозной трансакцией, из разряда тех, что он уже нередко с пользой для банка осуществлял, трансакцией, в рамках которой тебя, как правило, подстерегали различные опасности, которых следовало избежать[‡‡‡‡‡‡]. Впрочем, с этой целью необходимо было играть не только на помышлениях о какой бы то ни было вине, но и по возможности придерживаться мысли о собственной выгоде. И с этой точки зрения оказывалась неизбежной необходимость отобрать у адвоката право на представительство, причём сделать это следовало очень быстро, лучше всего прямо этим вечером. Правда, если слушать самого адвоката, это было нечто неслыханное и, вероятно, в высшей степени оскорбительное, однако К. не мог мириться с тем, что его усилия по тяжбе наталкиваются на препятствия[§§§§§§], которые, возможно, инициируются его же собственным адвокатом. А отделавшись от адвоката, следовало безо всякого промедления подать ходатайство и по возможности что ни день настаивать на том, чтобы его рассмотрели. Естественно, для этого не будет довольно, чтобы К. высиживал в коридоре, подобно прочим, задвинув шляпу под скамью. Он сам или же женщины либо другие порученцы должны были изо дня в день докучать чиновникам и принудить их к тому, чтобы взамен наблюдения за коридором через решётку они уселись за стол и изучили ходатайство К. Этот нажим нельзя было ни на мгновение прекращать, всё следовало организовать и отследить, суд должен был наконец натолкнуться на такого обвиняемого, который кое-что смыслит в отстаивании своих прав.

Но если К. полагал себя способным всё это исполнить, то затруднения при написании ходатайства были неодолимы. Прежде, всего только неделю назад, он задумывался о том, что когда-то ему придётся самолично составить такое ходатайство, всего только с чувством стыда, о том же, что это может оказаться ещё и непростым делом, он и не помышлял. Ему припомнилось, как однажды в первую половину дня, будучи как раз завален работой, он вдруг отодвинул всё в сторону и положил перед собой блокнот, чтобы в качестве попытки набросать ход рассуждений такого вот ходатайства и, быть может, предоставить его в распоряжение этого тяжеловесного адвоката, и – на тебе! – как раз в этот момент отворилась дверь помещения дирекции и сюда с раскатистым смехом вошёл замдиректора. Тогда К. воспринял это весьма болезненно, хотя, разумеется, замдиректора смеялся не над ходатайством, про которое он и не знал, но над биржевой шуткой, которую ему только что рассказали и для понимания которой требовался рисунок, который замдиректора и исполнил, наклонившись над столом К., с помощью карандаша, взятого у него из рук, прямо в том самом блокноте, который предназначался для ходатайства.

Сегодня К. думать позабыл про стыд, ходатайство следовало составить. Если у себя на службе он не отыщет для этого времени, что было весьма вероятно, значит, он должен будет заняться этом дома по ночам. Если не хватит и ночей, значит, он должен взять отпуск. Только не останавливаться на полпути – это было бы самое неразумное не только в деловой практике, но и вообще всегда и везде. Конечно же, ходатайство – это почти что бесконечный труд. Не надо было отличаться чрезмерной пугливостью, чтобы с лёгкостью прийти к убеждению, что составить ходатайство невозможно вообще никогда. И не по причине лености или вероломства, которые мешали в составлении ходатайства одному лишь адвокату, но поскольку в условиях неведения предъявленного обвинения и уж тем более возможных его расширений предстояло восстановить в памяти, обрисовать и подвергнуть всестороннему испытанию всю свою жизнь, с наимельчайшими поступками и событиями. А, сверх того, каким же скорбным был такой труд! Возможно, он вполне подходил для того, чтобы по выходе на пенсию занять впадающий в ребячество ум и помочь ему как-то провести долгие томительные дни. Но теперь, когда все помышления К. были необходимы ему для работы, когда всякий час, пока он ещё находился на подъёме и уже знаменовал собой угрозу для замдиректора, промелькивал с величайшей быстротой, и когда он, как молодой ещё человек, желал бы наслаждаться короткими вечерами и ночами, – именно теперь ему приходилось приступить к составлению этого ходатайства. Здесь его ум вновь разражался сетованиями. Почти непроизвольно, лишь дабы положить своим мыслям конец, он нащупал пальцем кнопку электрического звонка[*******], размещённого в приёмной. Нажимая на кнопку, он глянул на часы. Было одиннадцать, то есть он прогрезил два часа, целых два драгоценных часа и, разумеется, вымотался ещё сильнее. И всё же время не пропало зря: он принял решения, которые могли оказаться весьма ценными. Помимо разнообразной корреспонденции служитель подал две визитки господ, уже давно дожидавшихся К. Между тем то были очень важные клиенты банка, которых, собственно говоря, вообще-то не следовало заставлять ждать ни в коем случае. Почему же они пришли в такой неурочный час? И почему – таким вопросом, казалось, со своей стороны задавались господа за затворённой дверью – прилежный К. использовал лучшие рабочие часы в личных целях? Утомлённый всем, что было перед этим, и утомлённо ожидая предстоящее, К. поднялся с места, чтобы встретить первого посетителя.

То был бодрый и живой господин маленького роста, фабрикант[†††††††], которого К. хорошо знал. Он выразил сожаление, что помешал важным занятиям К., а К., со своей стороны, выразил сожаление, что заставил фабриканта ждать так долго. Однако само это сожаление он выражал так механически и таким фальшивым тоном, что не будь фабрикант всецело поглощён деловыми соображениями, он непременно бы это заметил. Вместо этого он поспешно вытащил из всех папок расчёты и таблицы, разложил их перед К., пояснял различные позиции, исправил небольшую ошибку в расчётах, бросившуюся ему в глаза даже при таком беглом просмотре, напомнил К. о подобной же трансакции, осуществлённой им и К. примерно год назад, мимоходом упомянул, что на сей раз этой трансакции добивался другой банк, готовый ради неё пойти на большие уступки, и наконец замолчал, чтобы услышать мнение К. Поначалу К. и в самом деле старательно и прилежно следил за фабрикантовой речью, мысль о важной операции захватила также и его, но, к сожалению, это продолжалось недолго: уже вскоре он перестал слушать, после чего немножко покивал громким выкрикам фабриканта головой, но в конце концов отказался также и от этого, ограничившись тем, чтобы просто взирать на эту лысую, склонённую над бумагами голову и спрашивать себя, когда же фабрикант наконец поймёт, что все его речи бесполезны и напрасны. И когда он теперь замолчал, К. и в самом деле подумал, что это случилось ради того, чтобы дать ему возможность признаться, что он не в состоянии слушать. И только[‡‡‡‡‡‡‡] с большим сожалением он заметил по настороженному взгляду фабриканта, с явной жадностью ловившего все возражения, что деловое собеседование должно продолжаться. И тогда он склонил голову, как бы в ответ на поступивший приказ, и принялся медленно водить по бумагам карандашом вперёд и назад, причём то там, то тут он карандаш задерживал и впивался взглядом в цифру. Фабриканту подумалось, что ему возражают: быть может, расчёты и правда были не окончательными, а, возможно, они не были тут решающим обстоятельством, как бы то ни было, он накрыл бумаги рукой и, придвинувшись к К. уже совсем вплотную, вновь приступил к общей характеристике сделки. «Это непросто», – промолвил К., покривил губы и поскольку бумаги, единственное, за что он мог ухватиться, оказались от него скрыты, бессильно опёрся на подлокотник. Он уже едва способен был что-то видеть, когда дверь комнаты дирекции отворилась и там, не вполне отчётливо, словно позади занавески из газа, появился замдиректора. Больше К. уже над этим обстоятельством не раздумывал, но лишь следил за непосредственными его следствиями, которые были ему весьма отрадны. Ибо фабрикант тут же подхватился с кресла и поспешил навстречу замдиректору, между тем как К. хотелось бы, чтобы он был ещё проворнее, потому что сам он испытывал страх, как бы замдиректора не исчез вновь. Однако страх этот был напрасным: господа повстречались, пожали друг другу руки и вместе подошли к столу К. Фабрикант посетовал на то, что встретил в К. столь мало сочувствия проекту и указал на него самого, под взором замдиректора вновь склонившегося над бумагами. И когда затем они вдвоём облокотились на письменный стол, и фабрикант принялся завоёвывать на свою сторону теперь уже замдиректора, у К. возникло чувство, словно эти двое мужчин, представлявшиеся ему теперь какими-то колоссами, переговариваются относительно него, нисколько не беря в расчёт его самого. Осторожно скосив глаза наверх, он попытался понять, что происходит выше, не глядя взял со стола одну из бумаг, положил её себе на ладонь и стал мало-помалу поднимать вверх, к господам, одновременно поднимаясь с места и сам. Ни о чём определённом он при этом не помышлял, но действовал исключительно под влиянием ощущения, что вот именно так ему и придётся себя вести в один прекрасный день, когда он подготовит большое ходатайство, которое должно будет полностью его оправдать. Замдиректора, полностью погрузившийся в разговор, лишь мельком глянул на бумагу, вовсе не прочитав того, что в ней значилось, ибо то, что было важно поверенному, не имело для него никакого значения, забрал бумагу из рук К., сказал: «Спасибо[§§§§§§§], мне всё уже известно» – и спокойно положил её обратно на стол. К. с огорчением посмотрел на него со стороны. Однако замдиректора вовсе этого не заметил или, даже если заметил, от этого только взбодрился, часто громко смеялся, уместным замечанием привёл однажды фабриканта в явное замешательство, из которого тут же его и вырвал, возразив самому себе, а под конец пригласил его перейти в собственный кабинет, где они смогут довести дело до конца. «Дело это сверхважное, – сказал он фабриканту, – я вполне в этом убеждён. Господину же поверенному (даже отпуская это замечание, он явно обращался, по сути, лишь к фабриканту) несомненно придётся по душе, что его мы от этого[********] избавим. Вопрос требует спокойного размышления, он же, кажется, сегодня чрезвычайно перегружен, да и посетители уже часами дожидаются его в приёмной». К. ещё достало самообладания на то, чтобы отвернуться от замдиректора и адресовать дружественную, однако застывшую улыбку одному только фабриканту, в прочем же он ни во что не стал вмешиваться, но, чуть наклонившись вперёд, обеими руками опирался на стол, словно продавец за прилавком, и наблюдал, как два господина, продолжая разговор, забрали бумаги со стола и исчезли в комнате дирекции. Перед дверью фабрикант ещё повернулся в сторону К. и сказал, что пока не прощается, но, разумеется, поведает господину поверенному об успехе обсуждения, а к тому же у него имеется для него ещё и другое небольшое сообщение.

Наконец К. остался один. Он и не помышлял о том, чтобы впустить кого-то ещё из посетителей, и лишь смутно до его сознания дошло, насколько же славно, что люди снаружи пребывают в уверенности, что он всё ещё занимается фабрикантом, и поэтому никто, даже его служащий, не может сюда войти. Он подошёл к окну, сел на подоконник, крепко ухватился рукой за оконную ручку и уставился на площадь за окном. Снег всё ещё падал[††††††††], настоящего рассвета пока что так и не наступило.

К. долго сидел таким манером, сам не ведая, отчего ему так не по себе, и лишь время от времени чуть испуганно взглядывал через плечо на дверь приёмной, откуда, как ему безосновательно казалось, доносился шорох. Но поскольку никто так и не пришёл, он успокоился, подошёл к умывальнику и умылся холодной водой, после чего с более свежей головой вернулся на своё место у окна. Принятое им решение взять свою защиту в собственные руки представилось ему теперь куда более значимым, нежели это виделось поначалу. Пока он перекладывал защиту на адвоката, тяжба по сути мало его волновала, он наблюдал за нею издали, так что она почти не могла его непосредственно зацепить, он мог осведомиться, когда желал, как там обстоят его дела, но способен был и вновь отвлечься от процесса в любой момент. Напротив того, отныне, если он сам будет вести собственную защиту, ему придётся – во всяком случае на текущий момент – всецело посвятить себя суду, ведь успех в нём будет означать на будущее его полное и окончательное освобождение, но чтобы его достичь, ему следовало, по крайней мере на время, подвергнуть себя куда большей опасности, чем доныне. И если прежде он мог в этом сомневаться, то сегодняшнему их свиданию с замдиректора и фабрикантом удалось в достаточной степени убедить его в обратном. Ведь это надо было ему так рассесться – пень пнём, будучи всецело захваченным всего только решением защищать себя самого! Что же могло из этого получиться впоследствии? Что за дни ему предстояли! Отыщет ли он путь, который наперекор всему приведёт его к благополучному концу? И не означала ли исполненная тщания защита (а ведь всякая иная не имела смысла!), так вот, не означала ли исполненная тщания защита одновременно также и необходимости по возможности обособиться от всего остального? Сможет ли он счастливо это пережить? И как ему удастся исполнить это в банке? Речь-то шла не просто о ходатайстве, для которого, быть может, было бы достаточно отпуска, хотя как раз теперь просьба об отпуске могла представиться великой дерзостью с его стороны, речь-то ведь шла о тяжбе в целом, продолжительность которой невозможно было предугадать. Какая помеха внезапно выросла на жизненном пути К.!

И следовало ли ему отныне трудиться в банке? Он поглядел на письменный стол. Впустить теперь посетителей и разобраться с ними? Между тем, как тяжба его своим чередом катилась дальше, между тем, как где-то наверху, на чердаке судейские чиновники корпели над документами этой тяжбы – ему следовало печься о делах банка? Но не выглядело ли это всё равно как пытка, которая, будучи признана судом, была связана с тяжбой и её сопровождала? Уж не станут ли в банке при оценке его работы принимать во внимание то особенное положение, в котором он находится? Да никто и никогда! Впрочем, в банке его тяжба не была чем-то совершенно неведомым, хотя сохранялась неясность насчёт того, кто и в каком объёме про неё знал. Следовало, однако, надеяться, что до замдиректора слухи ещё не дошли, в противном случае уже было бы можно совершенно явно отследить, каким именно образом он мог бы воспользоваться ситуацией против К., ни в грош не ставя ни профессиональную солидарность, ни человечность. А директор? Разумеется, он хорошо относился к К. и, вероятно, стоило ему только узнать о тяжбе, он сразу же пожелал бы произвести в отношении К. много послаблений, однако он несомненно не одержал бы здесь верха, поскольку тот противовес, который до сих пор образовывал К., начинал ослабевать, всё больше подпадая под влияние замдиректора, сверх того использовавшего для укрепления собственного могущества также и болезненное состояние директора[‡‡‡‡‡‡‡‡]. Итак, на что оставалось надеяться К.? Быть может, подобные размышления ослабляли его способность к сопротивлению, однако обманывать самого себя не следовало ни в коем случае, а, напротив, необходимо было видеть всё с максимальной отчётливостью, какая только была возможна в настоящий момент.

Без какой-либо явной причины, лишь ради того, чтобы не надо было пока что возвращаться за письменный стол, он отворил окно. Оно раскрылось с натугой, К. пришлось поворачивать ручку обеими руками. И здесь через окно, во всю его ширь и высь, в комнату проник смешанный с дымом туман – и наполнил её лёгким запахом гари. Ветер занёс сюда и несколько снежинок. «Отвратная осень», – произнёс за спиной у К. фабрикант, который между тем незаметно появился в комнате, выйдя от замдиректора. К. кивнул и с беспокойством посмотрел на деловую папку фабриканта, из которой он, верно, должен был теперь приняться вытаскивать бумаги, чтобы сообщить К. результаты переговоров с замдиректора. Однако фабрикант поймал его взгляд, похлопал по папке и, не раскрывая её, сказал: «Вы хотите знать, чем кончилось дело. В целом неплохо[§§§§§§§§]. У меня в папке, почитай что, подписанный договор. Обаятельный человек этот ваш замдиректора, но ему тоже палец в рот не клади». Он рассмеялся и потряс руку К., желая заставить рассмеяться и его. Но тому, с его стороны, уже показалось подозрительным, что фабрикант не желал демонстрировать бумаги, и он не нашёл в замечании фабриканта ничего смешного. «Господин поверенный, – спросил фабрикант, – вы, верно, погодой маетесь? Вид у вас уж очень подавленный». «Да, – ответил К. и взялся рукой за висок, – мигрень, семейные проблемы». «Всё верно, – сказал фабрикант, который, будучи торопыгой, не был в состоянии спокойно кого-то выслушать. – Каждый несёт свой крест». К. непроизвольно шагнул к двери, словно ему хотелось выпроводить фабриканта, но тот сказал: «У[*********] меня к вам, господин поверенный, небольшой разговор. Я очень опасаюсь, что, быть может, как раз сегодня я им вам докучаю, но за последнее время я был у вас уже дважды, и всякий раз позабывал про это дело. Если я перенесу его ещё дальше, вероятно, оно вообще полностью обессмыслится. А жаль, потому что, вообще говоря, моё сообщение, быть может, окажется для вас не совсем бесполезно». И прежде, чем К. успел что-то ответить, фабрикант подошёл к нему вплотную, легонько постучал его по груди костяшкой пальца и тихо сказал: «У вас ведь тяжба, не так ли?» К. отшатнулся от него и мгновенно воскликнул: «Это замдиректора вам сказал!» «Ах, нет же! – отвечал фабрикант, – Откуда замдиректора про это знать?» «А вам?» – спросил К., владея собой уже куда лучше. «Я узнаю́ кое-что про суд то там, то сям, – сказал фабрикант, – как раз это-то и связано с тем сообщением, которое у меня для вас имеется». «Как много людей связано с судом!» – сказал К., повесив голову, он подвёл фабриканта к своем столу. Они снова уселись, как сидели в прошлый раз, и фабрикант сказал: «К сожалению, сведений у меня для вас не слишком много. Но в таких делах нельзя пренебрегать даже самой малостью. Кроме того, мне очень хочется вам помочь, пускай даже моя помощь очень скромна. Ведь до сих пор мы были добрыми деловыми партнёрами[†††††††††], верно? То-то и оно». К. хотел было извиниться за своё поведение в ходе сегодняшних переговоров, однако фабрикант не переносил никаких пауз, деловую папку он плотно сунул под мышку, чтобы обозначить, что спешит, и продолжал: «Про вашу тяжбу мне известно от одного художника, его художественный псевдоним – Титорелли[‡‡‡‡‡‡‡‡‡], настоящего же имени я вовсе не знаю. Вот уж немало лет он подчас является в мою контору и приносит маленькие картины, за которые я ему (а он почти что нищий) неизменно выплачиваю своего рода подаяние. Впрочем, картины у него славные: виды там лугов и всё такое. Эти покупки (а мы оба к ним уже привыкли) проходили как по нотам[§§§§§§§§§]. Но как-то раз его посещения повторились слишком часто, я его упрекнул, зашёл разговор, и я поинтересовался, как ему удаётся прокормиться одной лишь живописью, и здесь я к собственному изумлению узнал, что основной его заработок – портретная живопись. “Я работаю на суд”, – сказал он. “На какой суд?” – спросил я. И здесь он рассказал мне про суд. Наверно, вы лучше всех поймёте, как поразили меня эти рассказы. С тех пор при всяком его посещении я выслушиваю какие-то новости про суд и таким образом до некоторой степени с ним ознакомляюсь. Конечно, Титорелли болтун, и мне нередко приходится от него отделываться, и не только потому, что он врёт, в чём невозможно сомневаться, но прежде всего в силу того, что такой делец, как я, который едва не надрывается под грузом собственных предпринимательских забот, не в состоянии много печься о посторонних для него предметах. Но это между прочим. Может статься (так подумалось мне теперь), Титорелли способен вам чуточку подсобить, он знает многих судей, и если даже сам он не в состоянии оказывать значительного влияния, всё-таки он может вас проконсультировать насчёт того, как добраться до влиятельных людей[**********]. И если даже сами по себе эти советы не будут иметь решающего значения, всё же, как мне кажется, обладание ими будет важно для вас. Вы ведь сами почти что адвокат. Я так обычно и говорю: поверенный К. – всё равно что адвокат! Ах, да не беспокоюсь я про вашу тяжбу. Ну, так желаете теперь отправиться к Титорелли? По моей рекомендации он уж верно сделает всё, что сможет. Я и правда думаю, что вам надо пойти. Естественно, это не должно произойти сегодня, но как-нибудь, при случае. Впрочем, вы – я также должен это сказать – ни в малейшей степени не обязаны действительно отправиться к Титорелли вследствие того, что этот совет даю вам я. Нет, если вы полагаете, что в состоянии обойтись без Титорелли, будет несомненно лучше вообще его оставить. Быть может, вы уже располагаете разработанным до деталей планом, а Титорелли может его нарушить. Нет, в таком случае, разумеется, ни в коем случае к нему не ходите. Это ведь и в самом деле надо сделать над собой немалое усилие, чтобы принудить себя выслушивать советы от такого типа, как Титорелли. Так что как хотите. Вот рекомендательное письмо, а здесь адрес».

Разочарованный, К. взял письмо и сунул его в карман. В самом лучшем случае выгоды, которые могло ему доставить письмо, были несопоставимы по величине с ущербом, заключавшимся в том, что фабриканту было известно про его тяжбу, а художник распространял известие о ней дальше. Ему насилу удалось выдавить из себя несколько слов благодарности фабриканту, который уже направился на выход. «Я к нему наведаюсь, – сказал он, прощаясь с фабрикантом у двери, – либо, поскольку очень занят, ему напишу, чтобы он как-нибудь зашёл ко мне в контору». «Я был уверен, – ответил фабрикант, – что вам удастся отыскать наилучшее решение[††††††††††]. Впрочем, мне тут подумалось, что лучше вам обойтись без приглашения такого человека, как Титорелли, в банк, чтобы обсуждать с ним вашу тяжбу здесь. Также не всегда удачна мысль давать в руки таким людям письма. Однако вы наверняка всё продумали и знаете, как вам поступить». К. кивнул и проводил фабриканта ещё и через приёмную. Однако, несмотря на внешнее спокойствие, сам он был донельзя напуган. Собственно говоря, про то, чтобы написать Титорелли, он сказал лишь с тем, чтобы как-то показать фабриканту, что способен оценить его рекомендацию и сразу же продумал возможности того, как ему с Титорелли встретиться, однако если бы он счёл его содействие полезным, то уж наверняка не засомневался бы в самом деле ему написать. А вот понимание тех опасностей, которыми это угрожало, открылись ему лишь благодаря замечанию фабриканта. Неужели он и в самом деле мог так мало полагаться на свое разумение[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]? Если было возможно, что он вполне недвусмысленным письмом пригласил бы в банк сомнительного человека, чтобы, будучи отделён от замдиректора лишь дверью, вымолить[§§§§§§§§§§] у приглашаемого советы насчёт своей тяжбы, то разве не возможно и, более того, даже в высшей степени вероятно было то, что он упускал из виду также и другие опасности либо уже на них напоролся? Не всегда ведь с ним рядом находился кто-то, чтобы его предостерегать. И как раз теперь, когда ему следовало выступить, собрав все силы, должно было явиться такое вот, до сих пор ему чуждое сомнение[***********] в собственной бдительности[†††††††††††]! Не могли ли те самые трудности, которые он ощущал при исполнении своих обязанностей на службе, начаться также и по ходу тяжбы? Впрочем, теперь ему было совершенно непостижимо, как это сделалось возможно, что он вознамерился написать Титорелли и пригласить его в банк.

Он всё ещё тряс головой, об этом сокрушаясь, когда к нему подошёл служитель и обратил его внимание на трёх господ, сидевших на скамье здесь, в приёмной. Они уже давно ожидали, чтобы их допустили к К. И теперь, когда служитель с К. заговорил, они поднялись с мест, причём каждый желал воспользоваться благоприятным моментом, чтобы проникнуть к К. раньше остальных. Поскольку со стороны банка, заставившего их терять время в приёмной, была проявлена такая явная бесцеремонность, также и они нисколько не собирались церемониться. «Господин поверенный!» – уже произнёс один из них. Но К. велел служителю принести зимнее пальто[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] и, обращаясь ко всем троим, сказал, облачаясь с помощью того же служителя: «Извините, милостивые господа, в настоящий момент у меня, к сожалению, совершенно нет времени, чтобы вас принять. Я прошу великодушно меня простить, но мне совершенно необходимо отлучиться по делу, и поэтому теперь я вынужден уйти. Вы сами убедились, как надолго меня здесь задержали. Не были бы вы так любезны прийти в другой раз – завтра или когда-либо ещё? А, может быть, вы бы предпочли обсудить своё дело по телефону? Или, возможно, вы кратко изложите мне сейчас, о чём идёт речь, и я дам вам подробный ответ в письменном виде. Но было бы всего лучше, если бы вы пришли после». Эти предложения, исходившие от К., привели господ, которые, получается, ждали его понапрасну, в такое изумление, что они молча уставились друг на друга. «Значит, договорились?» – спросил К., повернувшись к служителю, который принёс ему также и шляпу. Через открытую дверь кабинета К. можно было видеть, как усилился снегопад на улице. Поэтому К. поднял воротник пальто и высоко застегнул его под подбородком.

Как раз в этот момент из боковой комнаты вышел замдиректора, с улыбкой посмотрел на общающегося с господами К. в зимнем пальто и спросил: «Вы что, уходите, господин поверенный?» «Да, – ответил К., выпрямляясь, – мне необходимо отойти по делу». Однако замдиректора уже обратился к господам. «А господа? – спрсил он. – Мне показалось, они ждут уже давно[§§§§§§§§§§§]». «С ними мы уже договорились» – ответил К. Однако теперь посетители уж не могли больше сдерживаться, они обступили К. и пояснили, что не стали бы ждать битый час, когда бы дела их не были срочными, так что их следовало бы обсудить именно теперь, причём подробно с глазу на глаз. Замдиректора недолго их послушал, глянул также и на К., который держал шляпу в руках и чистил её от местами насевшей пыли, после чего сказал: «Господа, существует простой, очень простой выход. Если вы согласитесь удовольствоваться мной[************], я с превеликой охотой возьму переговоры на себя вместо господина поверенного. Разумеется, ваши вопросы должны быть обговорены незамедлительно. Мы деловые люди, как и вы, и можем ценить время деловых людей надлежащим образом. Не соизволите ли войти сюда?» И он открыл дверь, которая вела в приёмную его кабинета.

У замдиректора был прямо-таки дар на то, чтобы присваивать всё, от чего К. вынужден был отказаться в настоящий момент! Но не вылезал ли его отказ за пределы того, от чего безусловно надо было отказаться?[††††††††††††] В то время как он с неопределёнными и, как ему пришлось признаться себе самому, чрезвычайно незначительными надеждами спешил к неведомому художнику, здешняя его репутация претерпевала невосполнимый ущерб. Вероятно, было бы куда лучше скинуть пальто и вновь привлечь на свою сторону хотя бы тех двух господ, которым всё же приходилось ждать. Быть может, он бы так и поступил, когда бы не заметил теперь в своей комнате замдиректора и то, как он что-то отыскивал в подставке для бумаг, словно в своей собственной. Когда возмущённый К. приблизился к двери, замдиректора воскликнул: «Ах, так вы ещё не ушли!» Он повернул к К. лицо, изборождённое многочисленными резкими морщинами, говорящими, похоже, не о старости, но об энергичности, и тут же вновь принялся за поиски. «Я ищу копию договора, – сказал он, – которая, как утверждает представитель фирмы, должна находиться у вас. Не угодно ли вам мне помочь?» К. шагнул было вперёд, но здесь замдиректора сказал: «Спасибо, уже нашёл» – после чего вновь вернулся к себе в кабинет с большим пуком бумаг, несомненно содержавшим не только копию договора, но много чего ещё.

«Пока что мне с ним не справиться, – сказал К. самому себе, – но когда в один прекрасный день мои личные проблемы будут преодолены, он и вправду окажется первым, кто поплатится за всё, и как можно чувствительнее». Чуть успокоенный этими размышлениями, он дал служителю, уже давно державшему для него открытой дверь в коридор[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], поручение при случае передать директору[§§§§§§§§§§§§], что ушёл по делу, после чего покинул банк, едва ли не счастливый оттого, что может на какое-то время с большей полнотой посвятить себя решению собственных дел.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 

 

[*] Вычеркнуто: «и одновременно в нём пламенела потребность давать ответы».

 

[†] Вычеркнуто: «как, например, что теперь он всегда должен рано ложиться спать, не носить больше такой дорогой одежды, выработать завещание, пользоваться дома взамен электрического освещения свечами и тому подобное».

 

[‡] Вычеркнуто: «На это способны лишь позднейшие ходатайства, опирающие на то».

 

[§] Вычеркнуто: «с крошечным окошечком».

 

[**] Вычеркнуто, вероятно, вписанное по невнимательности: «адвоката».

 

[††] Вычеркнуто: «разумеется».

 

[‡‡] Вычеркнуто: «быть может».

 

[§§] Вычеркнуто: «К. уже».

 

[***] Слова после тире вставлены взамен вычеркнутого: «чего не следует отрицать».

 

[†††] Вычеркнуто: «как уже упоминалось».

 

[‡‡‡] Вычеркнуто: «В любом случае им несвойственно».

 

[§§§] Вычеркнуто: «усовершенствовать своё право в частностях».

 

[****] Вписано вместо вычеркнутого: «утверждать».

 

[††††] Вычеркнуто: «по причине новой стадии тяжбы не имеют значения».

 

[‡‡‡‡] Вычеркнуто: «вовсе».

 

[§§§§] Вычеркнуто: «словоизвержением».

 

[*****] Вычеркнуто вписанное: «нежно».

 

[†††††] Первоначальный вариант: «Приходил ли К. домой утешившимся или отчаявшимся?».

 

[‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «Но чем более правильным было всё, тем более подозрительными делались».

 

[§§§§§] Вычеркнуто: «ему не следовало изнемогать».

 

[******] Вычеркнуто: «То, что следовало исполнить первым делом, было легко и».

 

[††††††] Вычеркнуто: «и это ему уже все».

 

[‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «Почему это должно было не удаться? У него были всё те же прежние глаза, пускай даже теперь их пекло от усталости».

 

[§§§§§§] Вычеркнуто: «противодействия».

 

[*******] Вычеркнуто: «чтобы вызвать служителя».

 

[†††††††] Вычеркнуто: «директор фабрики».

 

[‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «почти».

 

[§§§§§§§] Вычеркнуто: «господин коллега».

 

[********] Вычеркнуто: «дела».

 

[††††††††] Вычеркнуто: «небо».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «Нет, К. не следовало возлагать даже самой малой надежды на то, что тяжба сделается всеобщим достоянием. И даже тот, кто не возьмёт на себя роль судьи с тем, чтобы слепо и поспешно его осудить, по крайней мере постарается его деморализовать, поскольку теперь это может быть с такой лёгкостью исполнено».

 

[§§§§§§§§] Первоначально: «Хорошо и отчасти превосходно».

 

[*********] Вычеркнуто: «Боюсь».

 

[†††††††††] Наличием слова Freund – “друг” в своём составе немецкое слово Geschäftsfreund подразумевает всё же гораздо большую теплоту и персонализацию отношений, нежели нейтральное русское “деловой партнёр”. М. б. “друг по бизнесу”?

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Tintore по-ит. «красильщик», так что Titorelli (уже с выпавшим n) означает примерно «мазила», «пачкунишка». В устной речи n, действительно, легко появляется и пропадает. Так, литературные слова pittura (картина, живопись) и pittore (художник) имеют разг. варианты pintura и pintore.

 

[§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «Но однажды он не выдержал паузы между своими посещениями, о чём у нас имелась молчаливая договорённость и пришёл во второй раз».

 

[**********] Вычеркнут вариант предложения ниже: «По моей рекомендации он уж верно сделает всё, что сможет. Если же вы не желаете идти».

 

[††††††††††] Вычеркнуто: «Напишите ему, что желаете купить картину, и на следующий же день он будет здесь».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «так что он без того, чтобы хотя бы в самой малейшей».

 

[§§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «получить».

 

[***********] Вычеркнуто: «неуверенность».

 

[†††††††††††] Вычеркнуто: «готовности».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «шубу».

 

[§§§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «“Господа столь любезны”» (вероятно, слова К., который желает сказать, что договорился с посетителями о переносе переговоров).

 

[************] Вычеркнуто: «я улажу ваши дела».

 

[††††††††††††] Вычеркнуто: «Был ли ущерб его репутации, который он претерпевал теперь».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «к главной лестнице».

 

[§§§§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «в случае, если он о».