Когда К. проснулся, ему поначалу показалось, что он почти и не спал: комната была всё той же, безлюдной и натопленной, все стены погружены в темноту, единственная лампа накаливания горела над пивными кранами, ночь стояла также и за окнами. Но когда он потянулся, подушка упала вниз, доска и бочонки заскрипели, и тут же явилась Пепи, тут-то он и узнал, что был уже вечер, и он проспал намного больше двенадцати часов. Хозяйка спрашивала про него несколько раз на протяжении дня, также и Герстекер, утром, как раз когда К. разговаривал с хозяйкой, ожидал его здесь за пивом, но тогда он уже не решился беспокоить К., и за это время он появлялся здесь ещё однажды, чтобы повидаться с К.; наконец, сюда вроде бы приходила Фрида и на миг она задержалась возле К., однако вряд ли она являлась ради К., но потому, что ей надо было многое здесь подготовить, поскольку вечером она ведь уже должна была заступить на прежнюю свою должность. «Что, верно, она тебя больше не любит?» – спросила Пепи, когда принесла ему кофе с пирогом. Но спросила она это уже не злобно, не на прежний свой манер, но печально, как если бы за это время ей стала известна злоба мира, рядом с которой злоба собственная становится несостоятельной и лишённой смысла; она разговаривала с К. как с собратом по страданиям, и когда он попробовал кофе и у неё создалось впечатление, что он показался ему недостаточно сладким, она побежала и принесла ему полную сахарницу. Разумеется, опечаленность Пепи нисколько ей не помешала разрядиться с ещё большим размахом, чем в последний раз: на ней громоздилось множество вплетённых в причёску бантиков и ленточек, волосы вокруг лба и на висках были тщательно завиты щипцами, а на шее красовалось цепочка, свисавшая в глубокий вырез блузки. Когда К., довольный тем, что наконец-то выспался и получил возможность напиться хорошего кофе, украдкой потянулся к одному бантику и попробовал его отстегнуть, Пепи устало сказала: «Оставь же меня в покое» и уселась на бочонок рядом с ним. И К. вовсе не пришлось её расспрашивать о её горе, она сразу же принялась рассказывать сама, уставив неподвижный взгляд в кофейник К., словно нуждалась в каком-то отвлечении даже по ходу своего рассказа, словно была не в силах, даже будучи занята своим горем, предаться ему полностью, поскольку это было свыше её сил. Первым делом К. узнал, что, в сущности, он и повинен в Пепином несчастье, однако она на него за это не в обиде. Рассказывая, она то и дело усердно кивала, чтобы не допустить со стороны К. никакого возражения. Сначала он забрал Фриду из пивной залы и тем самым сделал возможным Пепино повышение. Просто невозможно придумать что-то иное, что могло бы подвигнуть Фриду оставить место, она сидела здесь, в пивной зале, всё равно как паучиха посреди сети, повсюду у неё были протянуты свои нити, известные лишь ей; удалить её против воли было совершенно невозможно, лишь любовь к низшему, то есть нечто несовместимое с её положением, могло её изгнать с её места. А Пепи? Да разве она когда помышляла о том, чтобы занять это положение? Она была горничной, находилась на малозначительном, не слишком многообещающем месте, как и всякая девушка, она мечтала о великом будущем, ведь невозможно воспретить себе мечтать, однако всерьёз она не задумывалась о продвижении вверх, но довольствовалась уже достигнутым. И здесь Фрида внезапно исчезла из пивной залы, это случилось так внезапно, что подходящей замены под рукой у трактирщика так вот сразу не оказалось, он принялся искать, и его взгляд упал на Пепи, которая соответствующим образом и выдвинулась вперёд. В это время она любила К., как ещё никогда никого не любила, она месяцами сидела внизу в своей крохотной тёмной комнатушке и была готова провести там годы, а в самом неблагоприятном случае – и всю жизнь, не обратив на себя ничьего внимания, и тут внезапно явился К., герой, освободитель девушек, и проложил ей дорогу вверх. Разумеется, он ничего про неё не знал, совершил свой поступок вовсе не ради неё, однако это ничуть не помешало её благодарности, и в ночь, предшествовавшую её назначению (в том, что оно состоится, всё ещё не было уверенности, хотя это было весьма вероятно), она часами беседовала с ним, нашёптывала ему в уши слова признательности. И поступок его оказался ещё более возвышен в её глазах оттого, что именно Фрида оказалась той обузой, которую он на себя взвалил, что-то непостижимо беззаветное было в том, что он, дабы возвысить Пепи в число избранных, сделал своей возлюбленной Фриду, эту невзрачную, старообразную, тощую девушку с короткими жидкими волосами, а в добавление к этому девушку себе на уме, у которой вечно какие-то секреты, что вообще-то вполне согласуется с её внешностью: если лицо и тело с несомненностью говорят о полном ничтожестве человека, должен же он по крайней мере обладать иными тайнами, которые никто не в состоянии проверить, скажем эта её якобы связь с Кламом. И Пепи приходили тогда на ум даже и такие соображения: возможно ли, чтобы К. действительно любил Фриду, уж не обманывается ли он или по крайней мере не обманывает ли он одну лишь Фриду, так что, быть может, единственным итогом всего этого окажется одно только продвижение Пепи наверх, и тогда уж К. всё же заметит ошибку или не пожелает её скрывать дальше, и в его глазах будет существовать уже не Фрида, а одна только Пепи, что вовсе не следует приписывать исключительно сумасбродному самомнению Пепи, потому что с Фридой ей, как девушке против девушки, побороться вполне по силам, чего никто не станет отрицать, так что К. оказался мгновенно ослеплён исключительно одним только положением Фриды и тем блеском, который она могла ему придать. И вот уже Пепи грезила о том, что, раз уж место это занято ею, К. явится к ней с мольбой, и тогда уж перед нею будет стоять выбор: внять молениям К. и лишиться положения либо ему отказать и восходить дальше. И она изготовилась к тому, чтобы от всего отказаться и полностью посвятить себя К., чтобы научить его подлинной любви, которой он никогда не мог узнать с Фридой, и которая совершенно не зависит ни от каких почётных мест на свете. Но потом всё вышло иначе. И кого в этом винить? Прежде всего К., а также, разумеется, Фридину изворотливость. Прежде всего К., потому как что же ему такое угодно, что он за необычный человек? К чему он стремится, что ж это за такие важные предметы, которые его заботят и позволяют ему позабыть всё наиближайшее, наилучшее, наипрекраснейшее? Пепи оказалась жертвой, всё так глупо, всё потеряно, и тот, кому достанет сил поджечь весь «Барский Двор» и сжечь его, однако дотла, так что не останется ни следа, сжечь его, как бумагу в печи – вот он-то и сделается Пепиным избранником. Да, так вот, сегодня будет четыре дня как Пепи, незадолго до обеда, заступила в пивной зал. Работа здесь вовсе даже не лёгкая, можно даже сказать, она почти что человекоубийственная, однако и добиться на ней можно вовсе даже не малого. Надо сказать, Пепи и прежде никогда не жила одним днём, и если она даже в самых смелых помышлениях не претендовала на это место, она тем не менее многого здесь насмотрелась и знала, что здесь да как, так что на это место она заступила не неподготовленной. Неподготовленным на него вообще не заступить, не то в первые же часы его и лишишься. Вот, скажем, если примешься себя вести наподобие горничной. Будучи горничной, со временем тебе начинает представляться, что ты совершенно потеряна и позабыта, ведь ты работаешь всё равно как в глубокой шахте, по крайней мере в секретарском коридоре это именно так и есть, целыми днями ты не видишь там ни одной живой души, за исключением двух-трёх других горничных, таких же отчаявшихся, как и ты, разве что редкие дневные посетители проскользнут тенями туда и обратно, не отваживаясь поднять глаз. Выходить из комнаты по утрам вообще запрещено*, тогда секретари желают оставаться только среди своих, еду им приносят работники из кухни, обычно горничные не имеют с этим дела, также и во время еды нельзя показываться в коридоре. Горничные могут проводить уборку лишь когда господа работают, но, разумеется, не в обитаемых, а лишь в уже пустых комнатах, и работа эта должна проводиться совершенно бесшумно, чтобы не создавать помех работам господ. Но как же это возможно убирать бесшумно, если господа живут в комнатах по многу дней, а сверх того там шатаются работники, этот грязный сброд, и комната, когда она наконец свободна и её передают горничной, находится в таком состоянии, что её не отмыть дочиста даже вселенскому потопу?! По правде говоря, это всё высокородные господа, однако приходится со страшной силой преодолевать отвращение, чтобы быть в состоянии убирать после них. Вообще-то у горничных работы не так уж и много, но работы, надо сказать, ядрёной. И никогда не услышишь доброго слова, одни только упрёки, особенно вот эти, самые мучительные и распространённые: что при уборке пропали документы. На самом-то деле ничего не теряется, каждая бумажечка сдаётся хозяину, однако документы, разумеется, пропадают, вот только теряют их не девушки. И тогда являются комиссии, и девушкам приходится покидать свою комнату, а комиссия переворашивает постели; у девушек-то никакой собственности нет, а те несколько вещей, что у них имеются, уместятся в заплечной корзине, и всё же комиссия ищет и ищет часами. Естественно, ничего она не находит: как бы могли документы сюда попасть? И какое дело девушкам до документов? Однако результатом всякий раз оказываются лишь передаваемые хозяином от разочарованной комиссии бранные слова и угрозы. И вечно-то – что днём, что ночью – ни минуты покоя. Полночи шум и спозаранку снова шум. Когда бы только там не надо было жить, но вот жить-то как раз и приходится, потому что приносить в промежутках из кухни всякие мелочи на заказ – это как раз дело горничных, особенно ночью. Всякий раз это внезапный удар кулака в дверь горничных, после диктуется заказ, ты бежишь на кухню, расталкиваешь спящих поварят, выставляешь поднос с заказом перед дверью горничных, откуда его забирают работники – как всё это грустно! Однако это ещё не самое скверное. Самое же скверное – как раз когда никаких заказов не поступает, а именно глубокой ночью, когда всё уже должно спать, а по большей части и спит, под дверью горничных начинается подчас какой-то перешарк. Тогда девушки поднимаются со своих постелей – койки ведь стоят одна над другой, там и вообще очень мало места, вся девичья комната – это не что иное, как большой шкаф с тремя полками, они прислушиваются под дверью, становятся на колени, обнимают друг друга в страхе. И всё-то под дверью слышится этот поползун**. Все были бы уже просто счастливы, когда бы он уже наконец зашёл, но не происходит ничего, в комнату никто не входит. И при этом ведь приходится себе сказать, что здесь совершенно необязательно должна наличествовать какая-то угроза, быть может, это всего только какой-то человек, который ходит перед дверью взад и вперёд, размышляет, следует ли ему сделать заказ – и всё-таки не в силах на что-то решиться. Возможно, здесь только лишь это и происходит, но, может быть, дело в чём-то совсем ином. Собственно говоря, господа вовсе никому не известны, их ведь и видеть-то почти не приходится. Как бы то ни было, девушки в комнате от страха не находят себе места, и когда наконец снаружи становится тихо, они прислоняются к стене и не имеют сил влезть обратно на свои койки. Эта-то жизнь и ждёт Пепи вновь, уже сегодня вечером она должна опять заселиться на своё место в девичьей комнате. А почему? Из-за К. и Фриды. Вновь вернуться к этой жизни, из которой она только-только выбилась, из которой она выбилась хоть и с помощью К., но ведь также и с приложением величайших собственных усилий. Ведь на этой-то службе девушки себя запускают, причём даже те, что сами-то по себе ещё как рачительны. Для кого им наряжаться да прихорашиваться? Никто их не видит, в лучшем случае персонал кухни, так вот та, которой этого довольно, разве только она и нарядится. А так находишься постоянно в своей комнате или же в комнатах господ, входить же туда в чистой одежде – это сущее легкомыслие и расточительство. И всегда-то ты живёшь при искусственном свете и в духоте (ведь тут постоянно топят), и, в сущности, ты вечно утомлён. Единственную в неделю свободную вторую половину дня ты в самом лучшем случае посвятишь тому, чтобы спокойно и без страхов отоспаться в какой-нибудь кладовке при кухне. Ну, и для чего тогда наряжаться? Да они, по сути, и не одеваются вообще. И вот теперь Пепи была внезапно перемещена в пивную залу, где, при условии, что ты желаешь здесь закрепиться, потребно как раз противоположное, где ты постоянно на глазах у людей, в том числе весьма избалованных и наблюдательных господ, и где ты должен поэтому иметь по возможности изящный и приглядный вид. Да, вот такая перемена. И Пепи может про себя сказать, что она ничего не упустила из виду. Пепи нисколько не заботило, во что это всё выльется впоследствии. Что она располагает качествами, необходимыми на этом месте, Пепи знала, и знала совершенно точно, это убеждение живо в ней и теперь, и никто не в состоянии его у неё отобрать, даже сегодня, в день поражения. Непросто оказалось лишь то, как удастся ей выдержать проверку в самый первый момент, потому что она ведь была всего-то бедной горничной без нарядов и украшений, и поскольку господам не хватает терпения подождать, пока ты развиваешься, а они желают получить без всякого перехода сразу девушку для пивной залы, как следует быть, а не то живо от тебя отвернутся. Могут счесть, что их запросы не слишком-то велики, потому что могла же их удовлетворять Фрида. Однако это не так. Пепи нередко над этим размышляла, и вообще она много пересекалась с Фридой, а какое-то время вообще с ней спала. Фриду не так-то легко раскусить, а всякого, кто не особенно бдителен (а разве бывают бдительные господа?), она тут же сбивает с толку. Никто лучше самой Фриды не знает, какая у неё невзрачная внешность; когда, к примеру, в первый раз видишь, как она распускает волосы, тебе остаётся лишь всплеснуть руками от жалости; по совести говоря, такой девушке даже горничной быть не пристало: и Фриде также про то известно, и она много ночей проплакала по этому поводу, прижималась к Пепи и укладывала её волосы вокруг собственной головы. Но когда она находится на службе, все сомнения пропадают, она почитает себя за самую красивую и умеет это надлежащим образом внушить всякому. Она разбирается в людях, и в этом-то и состоит настоящее её мастерство. Она проворна на враньё и вероломство, чтобы людям не было времени на то, чтобы разглядеть её как следует. Естественно, надолго этого всё равно недостаёт, ведь глаза-то у людей имеются, и в конечном итоге истина своё возьмёт. Но в то самое мгновение, когда она замечает такую опасность, у неё наготове уже другое средство, в последнее время, например, это была её связь с Кламом. Связь с Кламом, подумать только! А если ты в неё не веришь, можешь устроить проверку: ступай к Кламу и спроси у него. Ну, хитра, ну, хитра. А если ты, скажем, не отваживаешься на то, чтобы по такому поводу отправиться спрашивать к Кламу, а, быть может, тебя к нему не допускают даже по поводу бесконечно более важных запросов, и Клам вообще совершенно тебе недоступен (но только тебе и тем, кто тебе ровня, потому что Фрида, к примеру, шастает к нему, когда только пожелает), если даже это так, ты всё же в состоянии провести проверку, тебе нужно лишь подождать. Ведь Клам-то не сможет долго мириться с такими вот облыжными слухами, он с жадностью следит за тем, что рассказывают про него в пивной зале и в гостевых комнатах, всё это ему очень важно, и если это неправда, он сразу всё поправит. Однако он ничего не поправляет, ну, так значит, здесь нечего и поправлять, а это всё чистой воды правда. Правда, единственное, что мы здесь видим, это что Фрида заносит пиво в Кламову комнату, а после выходит обратно с деньгами, но вот то, чего мы не видим, рассказывает Фрида, и тут ей приходится верить. А она-то вовсе этого и не рассказывает, ведь не станет же она разбалтывать такие секреты, нет, вокруг неё секреты разбалтываются сами собой, а уж как они разболтаны, она, правду сказать, и сама не робеет про них говорить, но скромно, ничего не утверждая, а ссылаясь лишь на то, что и так всем известно. Не про всё: например, от неё не услыхать про то, что с тех пор, как она появилась в пивной зале, Клам пьёт меньше пива, чем прежде, ненамного меньше, однако явно меньше, так вот про это она не говорит, впрочем, для этого могут быть разные причины, может, просто настала такая пора, что пиво стало нравиться Кламу меньше, или же он забывает про пиво из-за Фриды. Но как бы то ни было, как это ни удивительно, но Фрида – Кламова возлюбленная. Но уж чем довольствуется сам Клам, как же этим не восхищаться также и прочим, вот и Фрида, прежде чем кто-либо мог этого ожидать, стала великой красавицей, то есть точь-в-точь такой девушкой, какая нужна в пивной зале, да что там, едва ли не слишком уж красивой, слишком могущественной, так что и пивной залы ей едва ли уже не мало. И в самом деле, людям кажется странным, что она всё ещё остаётся в пивной зале: быть кельнершей в пивной зале – это весьма немало, и уже по одному этому её связь с Кламом представляется весьма правдоподобной; но, с другой стороны, уж если кельнерша в пивной зале – Кламова возлюбленная, то почему же он оставляет её в пивной зале, да ещё так долго? Почему он не переводит её повыше? Можно тысячу раз повторять людям, что нет здесь никакого противоречия, что у Клама имеются определённые основания вести себя именно так, или же что просто в один прекрасный час, быть может, уже в самое ближайшее время наступит Фридино возвышение, – всё это большого действия уже не оказывает, у людей имеются определённые представления, и отвлечь их от этих представлений на продолжительное время никаким ухищрениям не под силу. Уж никто больше не сомневается в том, что Фрида – Кламова возлюбленная, это так, и даже те, кому было что сказать по этому поводу, даже и они чересчур устали, чтобы сомневаться, и всё же они думали: «Да чёрт с тобой, будь ты даже Кламова развозлюбленная, но ежели ты уж такая раскрасавица, то почему мы этого не видим по твоему продвижению наверх?» Однако никто и ничего не замечал, и Фрида оставалась в пивной зале, как и прежде, а втайне была ещё очень рада тому, что всё так и оставалось. Но в глазах людей её вес снижался, и, естественно, она не могла этого не заметить, ведь она обычно замечает всё ещё прежде, чем оно дало о себе знать. Вправду красивой и обаятельной девушке, если уж она прижилась в пивной зале, ни к чему идти на ухищрения, и пока она красива, если только не вмешается какая-то особо неблагоприятная случайность, она так и будет оставаться кельнершей в пивной зале. Но такая девушка, как Фрида, должна постоянно печься о своём месте, естественно, она этого не показывает, что вполне можно понять, а скорее имеет обыкновение жаловаться и проклинать своё место. Но втайне-то она непрестанно отслеживает настроения. И вот она увидала, что люди стали равнодушны, что Фридино появление перестало быть чем-то таким, ради чего стоило бы хотя бы поднять глаза, даже работники больше нисколько о ней не заботились, они, что и понятно, держались Ольги и девушек в том же роде, также и по поведению трактирщика она заметила, что становится менее незаменимой, да и новых рассказов про Клама было больше не выдумать, ведь всему есть предел – вот и решилась наша Фридушка на нечто новое. Но разве кто, скажи на милость, мог бы понять, в чём здесь загвоздка? Догадки на этот счёт у Пепи возникали, но раскусить всё до самого конца ей, к сожалению, не удалось. Фрида решилась учинить скандал: она, Кламова возлюбленная, вдруг отдаётся какому-нибудь первому встречному, по возможности самому ничтожному. В результате разразится тарарам, про это будут долго говорить, и вот наконец, наконец люди снова припомнят про то, что такое быть Кламовой возлюбленной и что означает отвергнуть эту честь в упоении новой любви. Непросто было лишь отыскать подходящего человека, с которым и разыграть ловкую плутню. Ему не следовало быть Фридиным знакомым, как ни в коем случае для этого не годился и кто-то из работников: верно, он уставился бы на неё, как баран на новые ворота, да и пошёл дальше, но прежде всего никакого красноречия не достало бы на то, чтобы распространить новость, как работник застал Фриду врасполох, а она не могла перед ним устоять и в какой-то момент безрассудства ему уступила. Но тому человеку, даже самому ничтожному, всё же следовало быть кем-то, про кого возможно было запустить вызывающую доверие сплетню, что, несмотря на грубую и неделикатную натуру, он томился исключительно по Фриде и пределом самых возвышенных мечтаний его было – подумать только! – на Фриде жениться. Однако даже если ему и следовало быть простым человеком, по возможности ниже работника, причём куда ниже, то всё же таким, из-за которого над тобой не станет потешаться всякая девушка, но в ком, может статься, иная рассудительная девушка даже и отыщет нечто привлекательное. Ну, и где, скажите, такого человека сыскать? Другая девушка впустую бы его отыскивала, быть может, всю жизнь, но Фридино счастье приводит землемера к ней в пивную залу, возможно, как раз в тот самый вечер, когда замысел впервые пришёл ей в голову. Землемер! Ну, и о чём-таки думает себе К.? Что у него в мозгах за невидаль такая? Он хочет достичь чего-то особенного? Хорошего назначения, быть может, награды? Хочется ему чего-то такого? Что ж, тогда ему с самого начала следовало браться за дело с другого конца. Ведь он – полное ничто, просто жалость берёт, как видишь его положение. Он землемер, возможно, это что-то и значит, то есть он чему-то учился, но если ты не знаешь, как это употребить, то, почитай, всё одно, что пустое место. А при этом он предъявляет притязания: не имея ни малейшей опоры, а туда же, предъявляет притязания, пускай даже не в лоб, однако люди-то примечают, что он на что-то притязает, и раздражаются. Да знает ли он, что даже горничная сколько-то себя роняет, говоря с ним подольше? И вот со всеми этими особыми притязаниями в самый первый же вечер он вляпывается в самую немудрящую ловушку. Ну что, не стыдно ему? Чем его так уж обаяла Фрида? Теперь-то он мог бы и сознаться. Да могла ли она ему и вправду понравиться, эта тощая блёклая девица? Ах, нет, он даже вовсе на неё и не глядел, она лишь ему сказала, что я, мол, возлюбленная Клама, это поразило его новизной – вот тут-то он и пропал. А ей, выходит, надо было выселяться: естественно, теперь, для неё на «Барском Дворе» места не было. Пепи видела её ещё утром перед выселением, весь персонал сбежался, ведь, судя всем было любопытно на такое поглазеть. И Фридино могущество было ещё так велико, что её жалели – все, даже враги, ей сочувствовали, так что её расчёт оказался верным с самого начала: взять и отказаться от такого вот мужчины представлялось всем чем-то непостижимым и ударом судьбы, кухонные девчушки, восторженно глядящие, что естественно, на каждую кельнершу из пивного зала, никак не могли утешиться. Растрогалась даже Пепи, даже ей не удалось устоять, пусть даже её внимание, по сути, было обращено на нечто иное. Ей бросилось в глаза, как, в сущности, мало была опечалена Фрида. Собственно говоря, то, что с ней стряслось, было ведь величайшим несчастьем, вот она и вела себя так, словно действительно была очень несчастна, но этого было недостаточно, эта игра не смогла обмануть Пепи. Что же поддерживало её стойкость? Неужели счастье новой любви? Так вот, данная возможность отпадала. Но что ещё могло этим быть? Что придавало ей сил, так что даже перед лицом Пепи, считавшейся уже тогда её преемницей, она оставалась, как всегда, холодна и дружелюбна? Пепи на тот момент было не до того, чтобы над этим поразмыслить, у неё было слишком много дела с подготовкой к новому месту. Вероятно, ей предстояло его занять через каких-то пару часов, а у неё ещё не было ни красивой причёски, ни изящного наряда, ни тонкого белья, ни сносных туфель. Всем этим следовало обзавестись за эту вот пару часов, ведь если ты не в состоянии подобающе снарядиться, лучше тебе вообще отказаться от места, потому что ты точно его лишишься в первые же полчаса. Так вот, отчасти ей это удалось. Что до причёски, у неё на этот счёт особый дар, однажды даже трактирщица позвала её сделать причёску, ей дана какая-то особенная лёгкость руки, и, уж конечно, её пышные волосы позволяют делать с ними всё, что только пожелаешь. Также и в отношении одежды помощь была под рукой. Две её коллеги сохранили ей верность, да, впрочем, для них, в некотором смысле, почётно, что девушка именно из их группы стала кельнершей в пивной зале, а, кроме того, ведь позднее, уже войдя в силу, Пепи могла им предоставить немало преимуществ. У одной из девушек издавна лежала дорогая материя, то было её сокровище, она нередко давала другим ею полюбоваться, грезила про то, что когда-нибудь сможет с блеском её использовать для себя, и теперь, что было очень добродетельным поступком с её стороны, когда материя понадобилась Пепи, она пожертвовала ей для неё. И обе они с величайшей готовностью помогли Пепи с шитьём: они не могли бы проявить больше рвения, даже шей они для самих себя. То, надо сказать, была очень даже весёлая и радостная работа. Они сидели, всякая на своей постели, одна над другой, шили и пели, и передавали одна другой готовые части и фурнитуру – вверх и вниз. Когда Пепи думает об этом, ей делается тем тяжелее на сердце, что всё было напрасно, и что она вновь является к своим подругам с пустыми руками. Какое всё-таки несчастье, и как легкомысленно оно было навлечено, причём особенно постарался К.! Как все радовались тогда этому платью. Казалось, что оно – залог успеха, и когда впоследствии отыскалось ещё местечко для ленточки, рассеялись последние сомнения. А разве оно и в самом деле не красиво, это платье? Теперь оно уже смялось, а где-то и немного запятнано, второго-то у Пепи нет, вот ей и пришлось носить его днём и ночью, но и теперь ещё можно видеть, как оно красиво, и даже проклятой Варнавовке не доводилось сшить лучшего. А то, что его можно по желанию сужать, а после снова распускать, как внизу, так и вверху, так что хоть платье и одно, однако оно уж такое преобразуемое, – так это особенное его преимущество и, собственно, её придумка. Разумеется, шить на неё совсем не тяжело, Пепи нисколько этим не бахвалится, ведь молодой здоровой девушке всё к лицу. Куда труднее было раздобыть бельё и туфли, и вот здесь-то как раз и начинается история неудачи. Подруги, в меру ограниченных сил, помогли также и здесь, однако их возможности были ограничены. То, что они собрали и сообща заштопали, было всего только грубое бельё, а вместо лодочек на шпильках пришлось остаться в домашних туфлях, которые ну никак не улыбается показывать на люди. Пепи пробовали утешать: Фрида ведь тоже не так уж красиво наряжалась, а подчас одевалась так неряшливо, что посетители предпочитали, чтобы вместо неё их обслуживали официанты***. Так оно и было на самом деле, однако Фрида могла так поступать, она уже была в славе и фаворе: когда дама однажды показывается измаранной и небрежно одетой, это делает её тем более привлекательней, но с таким новичком, как Пепи? А сверх того Фрида вообще не в состоянии одеться хорошо, ведь она лишена всякого вкуса: скажем, если у кого-то желтоватая кожа, то, разумеется, пускай он с ней и остаётся, но ему не следует, подобно Фриде, напяливать при ней ещё и кремовую блузку с глубоким вырезом, так что от насыщенного жёлтого цвета глазам больно. Но даже если бы это было не так, она слишком прижимиста, чтобы одеваться хорошо: всё, что она зарабатывала, она откладывала, никто не знает, для чего. На работе ей вовсе не было нужды в деньгах, она обходилась исключительно враками и увертками, но Пепи не могла и не желала следовать этому примеру, а потому было вполне оправдано, что она наряжалась так, чтобы с самого начала показать себя с наилучшей стороны. Располагай она более существенными ресурсами, она, несмотря на всю Фридину пройдошистость и на всю глупость К., осталась бы победительницей. И ведь началось всё очень удачно. Несколькими необходимыми здесь приёмами и кое-какими сведениями она обзавелась ещё прежде. Стоило ей оказаться в пивной зале, она сразу там освоилась. Что до работы, Фридиного отсутствии никто и не замечал. Лишь на второй день кое-кто из посетителей осведомился, где она, собственно, находится. Никаких накладок не было, трактирщик был доволен, первый день он со страха не отлучался из пивной залы, позднее он являлся только время от времени, после же он всё предоставил Пепи: касса сходилась, а выручка так даже чуть увеличилась сравнительно с временами пребывания на посту Фриды. Пепи вводила новшества. Фрида надзирала, по крайней мере отчасти, даже за работниками, особенно когда кто-то за ней наблюдал, причём она делала это не от усердия, но по жадности, из жажды командовать, из страха уступить кому-нибудь хоть сколько-то из своих прав; Пепи же, напротив того, поручила эту работу всецело официантам****, притом, что они куда лучше подходили для этого. Благодаря этому у неё оставалось больше времени на комнаты господ, жильцы теперь обслуживались споро, и тем не менее у неё находилась возможность сказать ещё несколько слов каждому, не так, как Фрида, якобы полностью сберегавшая себя для Клама и рассматривавшая всякое слово, всякое сближение со стороны кого-то ещё как оскорбление Клама. Конечно же, здесь ей не откажешь в уме, потому что когда ей случалось кого-либо к себе допустить, то было неслыханной милостью. Но Пепи терпеть не могла такие ухищрения, да поначалу-то ведь их и не пустишь в дело. Пепи вела себя дружелюбно со всеми, и всякий ей за это отплачивал той же монетой. Все были явно рады перемене, ведь когда покончившие с трудами господа улучат минутку посидеть за пивом, их можно прямо-таки преобразить буквально одним только словом, одним взглядом, одним пожатием плеч. И каждый-то всё старается провести рукой по Пепиным локонам, так что причёску приходилось приводить в порядок десять раз на дню, ну никто не может противостоять соблазну этих локонов и бантов, даже вообще-то такой рассеянный К. Так вот и текли волнующие, заполненные работой, однако успешные дни. Когда бы они не пролетели так быстро, когда бы их было отпущено хоть немногим больше! Четыре дня – это слишком мало, пускай даже ты прилагаешь усилия до полного изнеможения, возможно, даже пятого дня оказалось бы уже достаточно, но четырёх дней было слишком уж мало. Правда, и за четыре дня Пепи обзавелась покровителями и друзьями, так что если только она вправе доверять всем взглядам, то проходя по зале с пивными кружками, она вообще так и купалась в волнах изливавшегося на неё дружелюбия, один секретарь по имени Братмайер вообще от неё без ума, это он презентовал ей эту цепочку с медальончиком, а в медальончике подарил свой портрет, что, конечно, дерзость с его стороны, – в общем, случилось и то, и другое, но ведь это всего лишь за четыре дня, да за четыре дня, примись Пепи за дело как следует, Фрида была бы почти уже забыта, пускай и не окончательно, да она и была бы позабыта, быть может, ещё раньше, когда бы она предусмотрительно при помощи громадного скандала не подзадержалась в людской молве, ведь благодаря этому она сделалась для людей чем-то новым, лишь из любопытства они были бы рады видеть её снова, и если прежде она примелькалась им до отвращения, то вследствие заслуги вообще-то совершенно им безразличного К. она вновь приобрела для них привлекательность, разумеется, они не пожертвовали бы Пепи ради неё, пока она оставалась здесь и действовала на них своим присутствием, но ведь это всё по большей части пожилые господа, закоснелые в своих привычках, и должно пройти время, пока они привыкнут к новой кельнерше, и как бы ни удачна была замена, но если она длится против воли господ несколько дней, возможно, всего только пять дней, но четырёх точно недостаточно, а Пепи ведь при всём том считалась лишь временной заменой. А потом ещё, быть может, самое большое несчастье, это то, что в эти четыре дня Клам, хотя первые два дня он и был в деревне, не спускался в гостевую комнату. Спустись он вниз – это было бы решающим испытанием для Пепи, причём таким испытанием, которого она опасалась менее всего, которому она скорее радовалась. Ведь она (разумеется, таких вещей вообще-то лучше вовсе словами не затрагивать) не стала Кламовой возлюбленной, да и не налгала с три короба, что ею является, но поставить стакан пива на стол ей уж точно по силам, и с не меньшей ловкостью, чем Фриде, она способна любезно, причём без Фридиной навязчивости, поприветствовать человека и чётко отрекомендоваться, и если Клам вообще что-то отыскивает в девичьих глазах, то в Пепиных он уж точно всё это отыщет, причём до полного своего удовлетворения. Но почему он не пришёл? По случайности? Пепи тогда тоже так думала. Два дня она ждала его что ни миг, ждала также и по ночам. «Теперь должен явиться Клам», – такая мысль постоянно в ней жила, и она бегала взад и вперёд, не имея для того иных причин, помимо беспокойства и желания увидеть его первым, когда он сюда войдёт. Это непрестанное разочарование очень её утомило, быть может, поэтому-то она и не показала всего того, на что была способна. Когда у неё выдавалась свободная минутка, она прокрадывалась наверх, в коридор, куда доступ персонала строго запрещён, а там забивалась в нишу и ждала. «Вот бы только Клам теперь пришёл, – думала она. – Когда бы только я могла забрать господина из его комнаты и на руках снести его вниз, в гостевую! Под этой ношей я бы не пошелохнулась, как бы велика она ни была». Но он не пришёл. В этих коридорах наверху до того тихо, что невозможно этого вообразить, пока там не окажешься. Безмолвие такое, что там вообще долго не выдержать, тишина прямо-таки тебя изгоняет. И всё же вновь и вновь, десятикратно изгнанная отсюда, Пепи и в одиннадцатый раз карабкалась наверх. Да, это было совершенно бессмысленно. Когда бы Клам собрался прийти, он бы и пришёл, а если бы он прийти не пожелал, Пепи бы его не выманила, пускай даже от собственного сердцебиения она стояла в нише ни жива, ни мертва. Это было бессмысленно, но ведь если он не явится, бессмысленно едва ли и не всё остальное. И он не пришёл. Сегодня Пепи знает, почему не пришёл Клам. Фрида отлично бы поразвлеклась, когда бы увидала Пепи наверху в коридоре, в этой нише, с обеими руками, прижатыми к сердцу. Клам не спустился потому, что этого не допустила Фрида. И добилась она этого не просьбами, её просьбы до Клама не досягают. Однако у неё, у этой паучихи, имеются связи, про которые никто не знает. Когда Пепи что-то говорит посетителю, она говорит это открыто, так что можно слышать даже за соседним столом; Фрида же ничего не говорит, она ставит пиво на стол и уходит, шуршит одна только Фридина шёлковая нижняя юбка, единственное, на что она тратится. Но если она когда что и скажет, это делается не открыто, тогда она едва слышно шепчет клиенту, наклоняется к нему, так что за соседним столом навостряют уши. То, что она говорит, вероятнее всего не имеет никакого значения, однако не всегда, связи-то у неё имеются, одни опираются на другие, и если даже большинство из них не срабатывают (ведь разве кто станет столько-то долго печься о Фриде?), там и сям они у неё всё же вполне прочны. Вот эти-то связи она теперь и принялась использовать, К. дал ей для этого возможность, ведь вместо того, чтобы сидеть при ней и за ней следить, он почти не бывает дома, шатается вокруг, завязывает там и тут беседы, на всё у него хватает внимания, вот только не для Фриды, а чтобы дать ей под конец ещё больше вольности, он переселяется из «У Моста» в пустую школу. Нечего сказать, хорошее начало медового месяца! Так вот, разумеется, Пепи – последняя, кто станет делать К. упрёки на тот счёт, что он не выдержал пребывания при Фриде: при ней ведь никто и не смог бы выдержать. Но почему он в таком случае не покинул её окончательно, почему вечно возвращался к ней опять, почему своими блужданиями создавал впечатление того, что ведёт за неё борьбу? Выглядело, по сути, это так, что, лишь соприкоснувшись с Фридой, он открыл свою подлинную ничтожность, пожелал сделаться достойным Фриды, собрался каким-то образом выбиться вверх и по этой причине на время отказался от совместного с ней проживания, чтобы впоследствии без помех иметь случай наверстать испытанные лишения. Фрида между тем не теряет времени, она засела в школе, куда, вероятно, сама же и направила К., и ведёт наблюдение за «Барским Двором» и за К. У неё под рукой превосходные рассыльные, это помощники К., на которых он её – непонятно почему, даже зная К., это никак и никем не может быть понято – всецело оставил. Фрида посылает их к старым друзьям, напоминает о себе, жалуется на то, что её держит в пленницах такой человек, как К., настропаляет их против Пепи, сообщает о своём скором прибытии, молит о помощи, заклинает их ничего не выдавать Кламу, делает вид, словно Клама необходимо пощадить и поэтому ни в коем случае его не следует допускать в пивной зал. И то, что она выдаёт одному за бережность в отношении Клама, это же самое преподносится ею трактирщику как собственный успех, обращает внимание на то, что Клам больше не является, да и как он мог бы прийти, в самом деле, когда внизу обслуживает всего лишь какая-то Пепи; впрочем, никакой вины трактирщика здесь нет, ведь эта самая Пепи была всегда всего-то навсего наилучшей заменой, которую можно было отыскать, но и её совершенно недостаточно, даже на несколько дней. К. ничего не знает про всю эту Фридину деятельность: когда он не шатается, то ничего не подозревая валяется у её ног, между тем как она считает часы, которые отделяют её от пивной залы. Однако помощники исполняют при ней не только эту службу посыльных, они используются также и на то, чтобы вызывать ревность К. и поддерживать в нём пламя страсти. Фрида знает помощников с детства, ясно, что у них нет никаких секретов друг от друга, однако в честь К. они принимаются томиться друг по дружке, так что для К. возникает опасность того, что всё это перерастёт в великую любовь. А К. делает всё, даже вовсе ни с чем несообразное, в угоду Фриде, он позволяет, чтобы помощники будили в нём ревность, однако при этом мирится с тем, что все трое остаются вместе, между тем как сам в одиночку отправляется в свои блуждания. Выглядит всё так, что он чуть ли не третий Фридин помощник. Но вот, наконец, Фрида на основе своих наблюдений решает нанести решающий удар, она постановляет вернуться обратно. И в самом деле, теперь самое время для этого, достойно всяческого удивления, как Фрида, эта проныра, всё узнаёт и использует, этот дар наблюдательности и принятия решения – вот неподражаемое Фридино мастерство: обладай им Пепи, как же иначе сложилась бы её жизнь. Оставайся Фрида в школе ещё день или два, Пепи уже невозможно было бы изгнать, она окончательно сделалась бы кельнершей пивной залы, любимой всеми и всеми поддерживаемой, она заработала бы достаточно денег, чтобы блестящим образом дополнить абсолютно необходимое оформление, ещё один-два дня – и Клама будет невозможно удержать от гостевой комнаты никакими кознями, он сюда явится, выпьет пива, почувствует себя уютно и окажется, если он вообще заметит Фридино отсутствие, в высшей степени доволен произошедшей переменой, ещё один-два дня – и Фрида с её скандалом, с её связями, с помощниками, в общем, со всем, что в ней и вокруг неё, будет целиком и полностью забыта, и никуда она больше не покажет носа. Тогда она могла бы, быть может, ещё крепче уцепиться за К. и могла бы, при том условии, что она на это вообще способна, действительно научиться его любить? Нет, это тоже не проходит. Потому что К. ведь тоже потребуется не больше одного дня, чтобы она ему опостылела, чтобы убедиться в том, как гнусно она его обманывает, причём во всём: с этой своей якобы красотой, с мнимой верностью, но более всего с пресловутой Кламовой любовью; всего лишь один день, не больше, понадобится ему, чтобы выгнать из дому её вместе со всеми её смрадными помощничьими фортелями, подумать только, даже самому К. на это не потребуется больше. А поскольку меж двух этих опасностей, где на неё прямо-таки начинает опускаться крышка гроба, К. со своим простодушием всё еще продолжает для неё хранить свободный – последний и узкий – путь, и вот тут-то она и навостряет лыжи. Теперь-то она внезапно – ведь этого теперь уже вряд ли кто мог ожидать, это прямо-таки противоестественно – она внезапно изгоняет всё ещё любящего её К. и под поддерживающим нажимом друзей и помощников спасительницей является трактирщику, ведь благодаря своему скандалу она сделалась куда привлекательнее прежнего, и, как доказано, все, от низших до самых высших, по ней сохнут, но низшему она достаётся только на миг, вскоре же она, как подобает, его отвергает и гонит, становясь такой же недостижимой, как прежде, для него и для всех, единственно, что прежде всё это вполне обоснованно ставилось под сомнение, теперь же все снова убеждены. И вот она возвращается, трактирщик искоса поглядывает на Пепи и медлит: следует ли ему пожертвовать ею, которая так превосходно показала себя в деле? Но уже вскоре его уговаривают: слишком многое говорит в пользу Фриды, и прежде всего то, что она снова заполучит в гостевую комнату Клама. Вот как обстоят дела на сегодняшний вечер. Пепи не станет ждать, пока явится Фрида и превратит передачу места в свой триумф. Она уже сдала кассу трактирщице и теперь может идти. Койка-полка в девичьей комнате внизу готова для неё, она отправится туда, приветствуемая плачущими товарками, она скинет с себя платье, а ленты вырвет из волос, и всё это запихнёт в угол, где оно будет хорошо спрятано, не напоминая без необходимости о тех временах, которым следует оставаться позабытыми. А потом она возьмёт большие вёдра и швабру, стиснет зубы и отправится на работу. Но пока что она должна была всё рассказать К., дабы он, пока ещё не понявший всего это без посторонней помощи, наконец-то отчётливо убедился в том, как безобразно он обошёлся с Пепи и какой несчастной он её сделал. Разумеется, при этом всего лишь злоупотребили также и им.

     Пепи кончила. Выдохнув, она осушила от слёз глаза и щёки, после чего, кивая головой, уставилась на К., словно хотела сказать, что, вообще говоря, дело вовсе не в её несчастье, она-то его выдержит и в связи с ним не нуждается ни в помощи, ни в утешениях кого бы то ни было, и в наименьшей степени – со стороны К., ведь, несмотря на молодость, она знает жизнь, так что её несчастье – всего только подтверждение её познаний, но дело в К., это ему-де желала она предъявить его же собственный образ, сочтя это необходимым уже после крушения всех своих надежд.

     «Ну и буйное у тебя воображение, Пепи, – сказал К. – Ведь это же всё неправда, что ты лишь теперь всё это и обнаружила, ведь это всё – не что иное, как сны из вашей тёмной и узкой девичьей, и там они уместны, однако здесь, в просторной зале, они выглядят странно. С такими своими мыслями ты не сможешь здесь утвердиться, уж это само собой разумеется. Уже одни только твои платье и причёска, которыми ты так кичишься – всего только порождения той темноты и тех коек в вашей комнате: там они, разумеется, очень красивы, но здесь всякий над ними смеётся, потихоньку или же в открытую. А прочие твои рассказы? Получается, мною воспользовались да ещё и предали? Нет, милая моя Пепи, мною воспользовались и меня предали столь же мало, что и тебя*****. Это правда, что Фрида меня в настоящий момент бросила или, как ты выражаешься, «навострила от меня лыжи» с помощником, так что какие-то отблески истины тебе видны, и в самом деле весьма маловероятно, что она ещё сделается моей женой, однако совершенная неправда то, чтобы она мне опостылела или что уже на следующий день я её прогоню, как и то, что она изменила мне так, как обычно, быть может, изменяет мужу жена. Вы, горничные, привыкли всё через замочную скважину вызнавать, и отсюда-то и берётся ваша привычка по какой-нибудь мелочи, которую вы действительно увидали, делать столь же грандиозные, сколь ложные выводы. Следствием отсюда оказывается то, что я, например, про данный случай знаю куда меньше тебя. Я далеко не способен с той доскональностью, с какой делаешь это ты, объяснить, почему Фрида меня бросила. Наиболее вероятным объяснением представляется мне то, которого ты коснулась, однако не использовала до конца: что я её забросил, ею пренебрёг. К сожалению, это правда, я ею пренебрегал, однако этому были особые причины, которые сюда не относятся, и я был бы счастлив, когда бы она вернулась ко мне опять, но я тут же вновь стану ею пренебрегать. Такой вот расклад. Когда она была со мной, я постоянно находился в высмеиваемых тобой блужданиях, а теперь, когда её нет, я почти лишён дела, утомлён, а желал бы ещё большего безделья. Пепи, что мне делать, неужели тебе нечего мне присоветовать?». «А то! – отвечала Пепи, вдруг оживившись и хватая К. за плечи. – Вот нас обоих предали, так давай же держаться друг друга, пошли к девушкам вниз». «До тех пор, пока ты жалуешься на то, что тебя предали, – сказал К., – мы с тобой друг друга не поймём. Ты постоянно желаешь быть преданной, потому что это тебе льстит и кажется трогательным. Правда же в том, что ты не подходишь на это место. Какой же явной должна быть эта непригодность, если она очевидна даже мне, которого ты считаешь самым здесь несведущим. Ты хорошая девушка, Пепи, однако распознать это вовсе не легко, к примеру, я считал тебя поначалу злобной и высокомерной, однако ты не такова, а тебя сбивает с толку всего только твоё положение, для которого ты не предназначена. Я не хочу сказать, что место это слишком для тебя высокое, ведь ничего такого сверхисключительного в нём нет, быть может, если присмотреться попристальнее, оно чуть попочётнее прежней твоей должности, в целом же различие не так-то и велико, оба они подобны друг другу до смешения, да и вообще кому-то может показаться, что работу горничной едва ли не следовало бы предпочесть пивной зале, потому что там ты всё время обретаешься среди секретарей, здесь же, напротив того, пускай даже в гостевой тебе доводится обслуживать управляющих секретарями, но приходится ведь заниматься и совсем уж с простонародьем, например, со мной: ведь я-то вот не имею права находиться где-то ещё, кроме как здесь, в пивной зале, а возможность со мной общаться, так ли уж она чрезмерно почётна? Так кажется одной только тебе и, возможно, у тебя имеются для этого причины. Но именно потому-то ты на него и не годишься. Это такое же точно место, как и любое другое, но для тебя это Царствие Небесное, и по этой причине ты хватаешься за всё с преувеличенным рвением, наряжаешься так, как, по твоему представлению, наряжены ангелы (на самом-то деле они совсем не такие), дрожишь за место, постоянно чувствуешь, что тебя преследуют, чрезмерной радушностью пытаешься привлечь на свою сторону всех, кто, как тебе кажется, мог бы тебя поддержать, но этим им только досаждаешь и отталкиваешь, потому что в трактире они хотят покоя, а не забот кельнерши из пивного зала – дополнительно к своим собственным. Возможно, что по уходе Фриды никто из высоких гостей в самом деле не заметил этого события, но теперь они про это знают и действительно мечтают о Фриде, потому что Фрида ведь и правда вела все дела иначе. Какова бы она ни была в прочих отношениях, и как бы высоко она ни ценила свой пост, на службе она была многоопытной, хладнокровной и сдержанной, да ты и сама это подчёркиваешь, впрочем, не извлекая отсюда никакого урока. Ты обращала когда-нибудь внимание на её взгляд? Это ведь был вовсе не взгляд кельнерши из пивного зала, но как бы уже не взгляд ли трактирщицы? Она видела всё и при этом также и каждого взятого отдельно, и во взгляде, которым она при этом наделяла каждого, всё же доставало силы на то, чтобы покорить его. И разве при этом важно было то, что она, возможно, чуть тоща и чуть старовата, что можно было бы домыслить у неё более пышные волосы, – всё это мелочи в сравнении с тем, чем она действительно обладала, тот же, кого беспокоили эти недостатки, лишь выказывал этим то, что у него недостаёт чутья на нечто великое. Клама в этом уж точно упрекнуть нельзя, и лишь превратная точка зрения, свойственная молодой неискушённой девушке, не даёт тебе поверить в любовь Клама к Фриде. Клам представляется тебе, и по праву, недостижимым, и поэтому ты полагаешь, что также и Фрида не могла приблизиться к Кламу. Ты заблуждаешься. В этом я доверился бы одним только Фридиным словам, даже если бы не имел неопровержимых доказательств этого. Каким бы невероятным это тебе ни казалось, как бы неспособна ты ни была соединить это со своими представлениями о мире, и о служебном положении, и о благородстве, и о действии женской красоты, но всё же это правда точно так же, как то, что мы сидим здесь друг подле друга, и вот я беру твою руку в свои, вот так же точно друг подле друга сидели, словно это самая естественная на свете вещь, и Клам с Фридой, и он совершенно добровольно спускался вниз, да что там – даже спешил сюда, и никто не выслеживал его в коридоре, пренебрегая прочей своей работой, Кламу приходилось-таки потрудиться, чтобы спуститься вниз, а те погрешности во Фридином наряде, из-за которых ты приходишь в такой ужас, его вовсе не беспокоили. Ты не желаешь ей поверить! Но ты не знаешь, что тем самым ты разоблачаешь сама себя, прямо-таки демонстрируешь свою неискушённость. Даже тот, кто вовсе бы ничего не знал о её отношениях с Кламом, должен был бы догадаться по с самой её натуре, что над ней потрудился некто, больший чем ты и я и все деревенские, и что их беседы выходили далеко за пределы тех шуток, что обычны между клиентами и кельнершами, тебе же представляются целью твоей жизни. Однако я к тебе несправедлив. Ты сама прекрасно знаешь преимущества Фриды, примечаешь её дар наблюдательности, её решительность, её влияние на людей, вот только толкуешь ты всё превратно: ты полагаешь, что она корыстолюбиво использует всё лишь для собственной выгоды и во зло, или даже в качестве оружия против тебя. Нет, Пепи, даже располагай она такими стрелами, на столь малом расстоянии она не могла бы их выпустить. А корыстолюбие? Скорее можно было бы сказать, что она, жертвуя тем, что имела и на что могла надеяться, дала нам обоим возможность доказать свою дельность на более высоких постах, однако мы не оправдали её ожиданий и прямо-таки принуждаем её сюда вернуться. Не знаю, так ли это, да и моя вина не вполне мне понятна, и лишь когда я сравниваю себя с тобой, мне приходит на ум что-то подобное: как будто оба мы слишком надсадно, слишком шумно, излишне ребячески, чересчур неискушённо добивались того, чего, например, с Фридиным спокойствием, Фридиной деловитостью можно было получить легко и незаметно, мы же чего только не делали: и рыдали, и царапались, и тянули на себя, подобно тому, как тянет со стола скатерть ребёнок, однако ничего при этом не получает, а лишь сбрасывает всё великолепие вниз и делает его навсегда для себя недостижимым; в общем, я не знаю, так ли это на самом деле, однако убеждён, что скорее дело обстоит так, нежели как рассказываешь ты». «Ну, конечно, – сказала Пепи, – ты влюблён во Фриду, поскольку она от тебя сбежала, ведь нетрудно быть в неё влюблённым, когда её здесь нет. Но пусть будет так, как тебе угодно, пускай ты прав во всём, даже в том, что делаешь из меня посмешище, – но что ты теперь собираешься делать? Фрида тебя бросила, надежды, что она к тебе вернётся, нет никакой, хоть в соответствии с моим объяснением, хоть с твоим, и даже если бы она вернулась, надо же тебе где-то пробыть до тех пор, но ведь сейчас холодно, а у тебя ни работы, ни угла, так ступай к нам, мои подруги тебе понравятся, мы устроим тебя с уютом, ты будешь нам помогать по работе, которая в самом деле тяжела для одних девушек, а мы, девушки, не будем больше вариться в собственном соку и перестанем мучиться страхами по ночам. Ступай к нам! Мои подруги тоже знают Фриду, мы станем тебе рассказывать про неё истории, пока тебе от них не сделается тошно. Приходи же! Есть у нас и Фридины портреты, и мы их тебе покажем. Тогда-то Фрида была поскромнее нынешнего, ты её почти и не узнаешь, в лучшем случае по её глазам, подстерегавшим добычу уже в ту пору. Ну, так пойдёшь?» «А это разрешено? Вчера ведь разразился большой скандал, потому что меня засекли в вашем коридоре». «Это потому, что тебя засекли, но если ты будешь у нас, тебя не выследят. Никто про тебя не узнает, только мы трое. Ах, и весело будет! Уже сейчас жизнь там кажется мне куда более сносной, чем это было ещё мгновение назад. Быть может, теперь я и вообще не так уж многого лишаюсь от того, что должна отсюда убираться. Знаешь, мы и втроём-то не скучали, ведь надо же себе подслащать горькую долю, а она сделалась для нас горькой с юности, чтобы жизнь мёдом не казалась, вот мы все трое и держимся заодно, мы живём так славно, как это там вообще возможно, Генриетта тебе особенно понравится, но Эмилия тоже, я уже рассказывала им про тебя, просто невероятно, как там слушаются такие вот истории, словно бы за стенами комнаты вообще ничего не может случиться, там и так тепло и тесно, а мы ещё прижмёмся друг к дружке поплотнее, нет, хотя мы там больше никого и не видим, мы не приедаемся друг другу, наоборот, когда я думаю о подругах, мне едва ли не по душе, что я возвращаюсь обратно: на что мне продвигаться дальше них, тем, что удерживало нас вместе, как раз то и было, что будущее для нас, для всех трёх, было в равной степени закрыто, а теперь вот я всё ж таки пробилась и обособилась от них; разумеется, я про них не забыла, и моей первостепенной заботой было то, что я могла бы сделать для них, моё собственное положение было ещё ненадёжно (но насколько ненадёжным оно было, я вовсе даже не знала), а я уже говорила с хозяином про Генриетту и Эмилию. Что до Генриетты, он не был так уж совсем несговорчив, правда, насчёт Эмилии, которая много нас старше, она приблизительно Фридиного возраста, он меня совершенно никак не обнадёжил. Но ты только подумай, они вообще не желают уходить: они знают, что та жизнь, которую они там ведут, убога, но как-то притерпелись, добрые души; мне кажется, что их слёзы при расставании были главным образом вызваны печалью о том, что я должна была покинуть общую нашу комнату, выйти на холод (там нам кажется холодным всё, что вне комнаты) и среди громадных чуждых пространств колотиться возле больших и чуждых людей не с какой иной целью, кроме как как-то перемочься, что мне пока удавалось в совместном с подругами быту. Вероятно, они нисколько не удивятся, если я теперь вернусь назад, и лишь для того, чтобы мне подыграть, они немного всплакнут и погорюют о моей судьбе. Но потом они увидят тебя и смекнут, что всё же неплохо, что я отлучалась. То, что у нас теперь в качестве помощника и защитника имеется мужчина, осчастливит их, а уж оттого, что всё это должно оставаться втайне, и благодаря этой тайне мы сплотимся ещё теснее, чем прежде, и вовсе приведёт их в восторг. Приходи же, ну, пожалуйста, приходи к нам! Ведь никакого обязательства для тебя из этого не возникнет, в отличие от нас, ты не будешь привязан к нашей комнате навсегда. А когда настанет весна, и ты найдешь прибежище где-то ещё, тебе же у нас разонравится, ты ведь можешь уйти, вот только тайну ты должен сохранить также и тогда, но ни в коем случае нас не выдать, потому что если это откроется, то будет наш последний день на «Барском Дворе», да и в прочих отношениях, будучи у нас, ты должен соблюдать осторожность, не показываться нигде, кроме тех мест, которые мы считаем безопасными, и вообще следовать нашим советам: вот единственное, что тебя связывает, в прочем же ты совершенно свободен, работа, которую мы на тебя возложим, будет нетрудной, так что этого не бойся. Так идёшь?» «Как долго нам осталось до весны?» – спросил К. «До весны? – повторила Пепи. – Зима у нас долгая, очень долгая и однообразная. Но мы на это не жалуемся, от зимы мы здорово защищены. Ну, да когда-нибудь настанут же и весна, и лето, найдётся время и для них, но в памяти, вот теперь, весна и лето представляются такими краткими, словно длятся не более двух дней, и даже в эти дни, даже сымые распогожие, подчас всё-таки идёт снег».

     Здесь дверь отворилась, и Пепи вздрогнула: в мыслях своих она слишком удалилась из пивной залы; однако то была не Фрида, то была трактирщица. Она прикинулась изумлённой тем, что всё ещё видит здесь К., и тот извинился, сказав, что ждал госпожу трактирщицу, а одновременно поблагодарил её за то, что она позволила ему переночевать здесь. Трактирщица не поняла, для чего К. её ожидал. К. ответил, что у него создалось впечатление, что госпожа трактирщица хотела с ним ещё переговорить, он просит прощения, если то было недоразумение, впрочем, теперь ему необходимо идти, слишком уж надолго он оставил школу, где является сторожем, на произвол судьбы, но всему здесь виной вчерашнее приглашение на собеседование: у него слишком мало опыта в подобных делах, но уж, конечно, не повторится то, чтобы он доставлял госпоже трактирщице такие неприятности, как это было вчера. И он поклонился, намереваясь уйти. Трактирщица смотрела на него так, словно грезила. Взгляд этот, впрочем, задержал К. на более продолжительное время, нежели желал он сам. Здесь она чуть улыбнулась, и лишь изумлённое лицо К. заставило её, так сказать, проснуться: похоже, она ждала ответа на свою улыбку, и лишь теперь, когда он не последовал, она проснулась. «Ты вчера, сдаётся мне, набрался наглости что-то сказать про мой наряд». К. не мог ничего вспомнить. «Не можешь вспомнить? Ну, значит, ты не только наглец, но и трус». К. извинился, сославшись на вчерашнюю свою усталость: возможно, вчера он что-то такое болтал, но во всяком случае вспомнить уже ничего не в состоянии. Да и что мог он сказать про наряд госпожи трактирщицы? Что он столь красив, что ему никогда ещё не приходилось такого видеть. По крайней мере на рабочем месте К. в таком одеянии ни одной трактирщицы никогда не видал. «Придержи свои замечания при себе, – быстро отвечала трактирщица, – не желаю от тебя слышать ни слова больше про одежду. Нечего о моей одежде беспокоиться. Запрещаю это тебе раз и навсегда». К. поклонился ещё раз и направился к двери. «И что же это должно означать, – воскликнула хозяйка ему в спину, – что ты никогда не видал ни одной трактирщицы на рабочем месте в такой одежде? Что за бессмысленные замечания? Это совершенная несуразица. Что ты хотел этим сказать?» К. повернулся и попросил хозяйку не сердиться. Разумеется, его замечание лишено смысла. Да он вообще ничего в одежде не смыслит. В его положении любая незаштопанная и чистая одежда кажется роскошной. Он поразился лишь тому, что увидал госпожу трактирщицу там в коридоре, посреди ночи, среди всех этих едва одетых мужчин – в таком красивом вечернем платье, и ничего больше. «Ну вот, – сказала хозяйка, – наконец-то ты, кажется, вспоминаешь про своё вчерашнее замечание. И доводишь его до завершения дальнейшей несуразицей. То, что ты в одежде ничего не смыслишь, это правда. Изволь при этом (буду тебя об этом просить совершенно серьёзно) прекратить также судить насчёт того, что такое роскошная одежда, или неподходящее положению вечернее платье и тому подобное. И вообще – здесь она, похоже, собралась его окатить холодным душем – нечего тебе моей одеждой заниматься, слышишь ты?» И когда К., ничего не говоря, собрался снова повернуться, она спросила: «Откуда у тебя эти твои знания про одежду?» К. пожал плечами, никакими знаниями он не располагал. «Нет их у тебя, – сказала хозяйка, – вот и не делай вида, что они есть. А пошли-ка давай в контору, и я тебе кое-что покажу, так у тебя наглость навсегда как рукой снимет». Она вышла в дверь; Пепи подскочила к К.: под предлогом того, что с него причитается получить, они быстро уговорились, это оказалось очень легко, поскольку К. был знаком двор, ворота которого выходили на боковую улицу, а возле ворот имелась маленькая дверца, и вот за ней-то Пепи и намеревалась стоять приблизительно через час, и отворить её на троекратный стук.

     Приватная контора помещалась прямо напротив пивной залы, нужно было лишь перейти прихожую, хозяйка уже стояла в освещённой конторе и нетерпеливо смотрела на К. Имелась, однако, ещё одна помеха. В прихожей ожидал Герстекер, он хотел переговорить с К. От него было не так легко отделаться, здесь помогла также и хозяйка, попенявшая Герстекеру на его навязчивость. «Ну, и куда? Куда же ты?» – слышались его восклицания ещё и после того, как дверь закрыли, и его слова премерзко мешались с оханьем и кашлем.

     Это была небольшая, слишком жарко натопленная комната. Возле узких стен стояли конторка и железная касса, вдоль длинных стен размещались шкаф и оттоманка. Больше всего места занимал шкаф, и не только тем, что он заполнял собой всю стену, но он чрезвычайно сужал комнату и своей глубиной, для полного его открывания требовались три раздвижных двери†. Хозяйка указала на оттоманку, чтобы К. уселся, сама она села на вращающийся стул возле конторки. «Ты портняжному делу никогда не учился?» – спросила хозяйка. «Нет, никогда», – ответил К. «Так кто же ты тогда?» «Землемер». «Это что ещё такое?» К. пояснил, его объяснение заставило её зевнуть. «Ты говоришь неправду. Ну, почему ты мне не говоришь правды?» «Но и ты её не говоришь». «Я? Снова твои грубости. А если даже я её и не говорю, уж не перед тобой ли мне отчитываться? И в чём же я не сказала правды?» «Ты не только трактирщица, как прикидываешься». «Послушай, да ты полон открытий. И кто же я ещё такая? Твои грубости зашли уже что-то слишком далеко». «Я не знаю, кто ты ещё такая сверх этого. Я вижу только, что ты трактирщица, а носишь такие платья, что не подходят трактирщице, и которые, насколько мне известно, больше никто здесь в деревне не носит». «Ну, вот мы и подошли к сути, ты вовсе не можешь про это смолчать, может быть, ты и вообще не грубиян, ты как ребёнок, который узнал какую-то глупость и теперь его ни за что не заставишь про неё молчать. Так говори же. Что такого особенного в этом платье?» «Ты рассердишься, если я скажу». «Нет, я над этим посмеюсь, ведь это будет детский лепет. Так что там с платьем?» «Ты сама пожелала знать. Так вот, оно из хорошей материи, действительно дорогой, однако оно устарело, вычурно, неоднократно переделывалось, выношено и не подходит ни твоему возрасту, ни твоему образу, ни твоему положению. Оно бросилось мне в глаза, как только я впервые тебя увидел, это было неделю назад, здесь, в прихожей». «Так вот оно что. Оно устарело, вычурно – и что там ещё? А откуда ты всё это знаешь?» «Вижу. Для этого не надо проходить обучение». «Значит, видишь сразу. Тебе нет нужды никого спрашивать – ты сразу видишь, чего требует мода. Здесь ты будешь мне прямо-таки незаменим, потому что к красивым платьям у меня и правда слабость. А что скажешь ты на то, что этот шкаф полон платьев?» Она сдвинула дверцы, и стали видны наряды, тесно прижатые один к другому во всю ширину и глубину шкафа, по большей части это были тёмные, серые, коричневые, чёрные платья, все они были заботливо развешаны и расправлены. «Вот мои платья, все устарелые, вычурные, как ты сказал. Однако это лишь те платья, которым не нашлось места у меня в комнате, а там у меня ещё два полных шкафа, и каждый величиной почти в этот. Удивлён?» «Нет, я ждал чего-то подобного, я ведь и сказал, что ты не только трактирщица, ты ещё на что-то нацелилась». «Я нацелилась только на то, чтобы красиво одеваться, а ты либо дурень, либо ребёнок, либо злой, опасный человек. А ну, давай проваливай!» К. был уже в прихожей, и Герстекер снова цепко держал его за рукав, когда хозяйка прокричала ему вслед: «Завтра я получаю ещё одно платье, быть может, я пошлю за тобой!»

     Сердито размахивая руками, словно это должно было на расстоянии заставить замолчать докучавшую ему хозяйку, Герстекер настойчиво приглашал К. отправиться вместе с ним. В какие-либо более подробные объяснения он поначалу пускаться не желал. На возражение К., что теперь ему надо идти в школу, он почти не обратил внимания. Лишь после того, как К. воспротивился тому, что тот тащит его за собой, Герстекер ему сказал, что ему ни о чём не надо беспокоиться: у него К. получит всё, что ему нужно, от должности же школьного сторожа он может отказаться, и пускай же он наконец идёт с ним, он ждёт его уже целый день, а его мать и знать не знает, где он. Медленно поддаваясь, К. спросил, во что ему встанут пропитание и кров. Герстекер коротко ответил, что К. нужен ему для помощи по уходу за лошадьми, у него самого, мол, теперь другие дела, и пускай только К. не заставляет его себя тащить и не создаёт ему ненужные трудности. Если ему желательна оплата, он станет ему платить. Но тут К. встал, как вкопанный, несмотря на все Герстекеровы усилия. Ведь он вовсе ничего не смыслит в лошадях. Да в этом и нет никакой необходимости, недовольно сказал Герстекер и сердито сложил руки, чтобы подвигнуть К. идти с ним дальше. «Я знаю, почему ты хочешь забрать меня с собой», – сказал наконец К. Но Герстекеру не было никакого дела до того, что известно К. «Потому что ты полагаешь, что я смогу чего-то для тебя добиться у Эрлангера». «Разумеется, – отвечал Герстекер, – а не то стал бы я с тобой возиться». К. засмеялся, покрепче ухватился за руку Герстекера и дал ему направлять себя в темноте.

     Горница Герстекеровой избы тускло освещалась лишь одним только пламенем очага и свечным огарком, при свете которого кто-то читал книгу, согнувшись в нише под выступающей туда косой стропильной балкой. То была Герстекерова мать. Она протянула К. дрожащую руку и велела ему сесть возле неё, говорила она с трудом, её трудно было понимать, но то, что она сказала

ПРИМЕЧАНИЯ

     * Получается, трактирщик с трактирщицей вовсе не плели небылиц относительно неуместности появления К. в коридоре в утренние часы.

     ** Ориг. Schleicher (от schleichen – ползти, красться, подкрадываться). Шляйхерами (Schleicher) называют ещё особую разновидность участников костюмированных процессий на праздновании фашинга в Австрии. Их наименование также считается происходящим от того же глагола, что связано с их походкой в ходе шествия.

     *** В ориг. Kellerburschen, довольно редкое слово (оно ещё встретится здесь ниже), которое можно было бы перевести как «подмастерья из погребов», но можно предполагать, что на самом деле автор имел в виду Kellnerburschen, то есть «помощники кельнера», «официанты». Впрочем, поскольку слово Kellner происходит как раз от «погреба» (Keller), уточнение здесь не так уж и существенно.

     **** См. прим. отн. Kellerburschen-Kellnerburschen выше.

     ***** Так всё-таки «столь же мало» или «вовсе не»? Ведь Пепи ощущает как раз, что ею воспользовались и предали.

     † Разумеется, сдвижные дверцы не могут открыть шкаф полностью.