Виареджо близ Пизы (Италия), 23 апреля 1903 года
Ваше пасхальное письмо, любезный и глубокоуважаемый г-н Каппус, доставило мне немало радости, поведав много хорошего о Вас, а Ваши рассуждения о прелестном и великом искусстве Якобсена показали мне, что я не ошибся, выводя саму Вашу жизнь со множеством ее вопросов из этого богатства.
А теперь Вам откроется ещё и «Нильс Люне», эта глубокая, полная сокровищ книга; каждый раз, как ее перечитываешь, создается впечатление, что она содержит в себе всё: от изысканнейшего аромата жизни до богатого и величественного привкуса весомейших её плодов. Здесь нет ничего, что недоступно пониманию, постижению, опыту, а также познанию – посредством трепещущих в памяти отзвуков воспоминаний; никакое переживание не выглядит ничтожным, и мельчайшее событие выглядит судьбоносным, сама же судьба предстаёт чудной, широкой тканью, в которой каждая нить вплетена безмерно нежной рукой, будучи уложена по соседству с другой нитью и опираясь и удерживаясь на месте сотней прочих. Вам предстоит изведать великое счастье – впервые прочитать эту книгу, минуя бесчисленные её сюрпризы, словно проходя через новое сновидение. Однако должен Вам сказать, что и впоследствии Вы шествуете по этим книгам в точно таком же изумлении, что они нисколько не лишаются своей чудесной силы, той своей сказочности, которая так потрясает читающего их в первый раз. При всяком новом чтении ты всё больше входишь во вкус, испытываешь к ним большую благодарность, твоё зрение каким-то образом обостряется и упрощается, вера в жизнь делается глубже, а сама жизнь – более блаженной и величественной.
А потом Вам предстоит прочитать чудесную книгу о судьбе и томлениях Марии Груббе, а также письма Якобсена и листки его дневника и фрагменты, и наконец его стихи, которые (при том, что переведены они довольно посредственно) живы своими бесконечными звучаниями. (Здесь я бы Вам посоветовал приобрести при случае прекрасное полное собрание сочинений Якобсена, где всё это как раз и имеется. Оно вышло в трёх томах, в хороших переводах, у Евгена Дидерихса в Лейпциге и стоит, сколько помнится, лишь пять или шесть марок за том.)
Ваше мнение относительно «Здесь розам бы цвести…» <В немецком переводе – «Hier sollten Rosen stehen …», одна из новелл сборника Якобсена «Шесть новелл».> (этого несравненного по изяществу и форме произведения), естественно, куда, прямо-таки несравненно, ближе к истине, нежели высказанное автором предисловия. В связи с этим вот Вам просьба: как можно меньше читайте эстетико-критические материалы – всё это либо партийные манифесты, одеревеневшие и обессмыслившиеся в своём безжизненном закоснении, или же ловкая словесная эквилибристика, при которой сегодня верх одерживает одна точка зрения, а назавтра – противоположная. Произведения искусства бесконечно одиноки и менее всего доступны для критики. Одна любовь способна их постичь и вместить – и воздать им должное. По отношению к любому рассуждению, обсуждению или введению такого рода всякий раз считайте, что правы именно  Вы , истинно именно Ваше ощущение; а если Вы все-таки ошибались, естественный рост Вашей внутренней жизни мало-помалу, со временем приведет Вас к иным выводам. Предоставьте свои суждения их собственному безмолвному и беспрепятственному развитию, которое, как и всякое продвижение вперед, должно происходить из внутренних глубин, и ничто на свете не в состоянии навязать ему свою волю или же его ускорить. Всё должно быть выношено, а после – рождено. Позволить всякому впечатлению, всякому ростку чувства дойти до завершения исключительно внутри себя, в темноте, в сфере несказанного и бессознательного, недостижимого для собственного рассудка, в глубоком смирении и непоколебимом терпении ждать часа наступления новой ясности – только это и может быть названо жизнью в искусстве, будь то на уровне понимания или же творчества. 
Никакие сроки здесь не работают, год не ставится ни во что, да и десять лет – один миг, ведь быть художником значит: не считать и не размечать, но созревать, подобно дереву, которое не подгоняет свои соки, но невозмутимо стоит под весенними бурями, не опасаясь того, что лето не наступит. Наступит-наступит! Но лишь для терпеливых, которые никуда не спешат, словно в запасе у них вечность – беззаботно невозмутимая и неоглядная. Этому я учусь ежедневно, учусь в муках, которым благодарен: терпение – это все!
Рихард Демель: для моего отношения к его книгам (а, между прочим, также и к самому человеку, с которым я поверхностно знаком) характерно то, что даже натолкнувшись на какую-то из превосходных его страниц, я всякий раз страшился следующей, того, что она вновь всё разрушит и обратит достойное обожания – в отвратительное. Вы дали прекрасную характеристику его принципа: «жить и творить в экстазе<В оригинале – brünstig, т. е. буквально «в течке».>». И в самом деле, художественное переживание находится в такой невероятной близости от эротического, со всеми его горестями и наслаждениями, что оба явления по сути представляют собой лишь различные формы одного и того же томления и блаженства. И пускай даже взамен слова «экстаз» можно было бы поставить слово «пол», «пол», в его великом, широком, чистом, нисколько не опороченном понятием церковного греха смысле, всё равно искусство Демеля чрезвычайно велико и бесконечно значительно. Его поэтический дар велик и могуч, как первозданный инстинкт, в нём таятся его собственные самозабвенные ритмы, и дар этот низвергается из него, словно горный поток.
Представляется, однако, что дар этот не всегда до конца искренен и не лишён манерности. (Впрочем, таково одно из труднейших испытаний для творца: он обязан неизменно оставаться в неведении, в неосознании своих сильнейших сторон, если только не желает распрощаться с их непосредственностью и девственностью!) А после, когда поэтический дар, возгремев в его личности, оборачивается своей половой стороной, он обретает в нём вовсе не того совершенно невинного человека, в котором испытывал нужду. Перед ним открывается не тот окончательно зрелый и чистый мир пола, но мир недостаточно « человеческий », а лишь «мужской», мир течки, опьянения и непокоя, да ещё отягощённый старинными предубеждениями и надменностью, которыми так искажает и отягощает любовь мужчина. И поскольку лю бит он «лишь» как мужчина, а не как человек, в его половом чувстве присутствует некая узость, нечто, по видимости, дикое, злобное, бренное, невечное, что принижает его искусство и делает его двусмысленным и сомнительным. Оно уже не непорочно, но отмечено временем и страстью, и лишь немногое от него уцелеет и сохранится. (Но искусство и по преимуществу таково!) И всё же можно испытывать глубочайший восторг от того, что в этом искусстве по-настоящему велико, вот только не следует терять от этого голову и делаться приверженцем того Демелева мира, что столь безмерно жуток, полон адюльтера и сумбура, и бесконечно далёк от тех реальных судеб, что доставляют куда больше страданий, чем эти временные горести, но в то же время дают и больше возможностей для величия, и больше мужества – для вечности. Наконец, что до моих книг, я бы охотно послал Вам все те из них, которые могли бы доставить Вам сколько-то удовольствия. Но я очень беден, и мои книги мне уже больше не принадлежат, стоит им только выйти в свет. Сам я не могу покупать их и, как мне часто хотелось бы, дарить тем, кто мог бы их полюбить.
Поэтому я выписал Вам на карточке заглавия (и издателей) моих недавно вышедших книг (самых последних, ведь всего я опубликовал 12 или 13), и вынужден предоставить Вам, сударь мой, при случае что-то из них заказать.
Сознание того, что мои книги находятся в Ваших руках, доставляет мне радость.
Всего Вам наилучшего!

Ваш
Райнер Мария Рильке