Лишь теперь К. заметил, как тихо сделалось в коридоре, причём не в одной лишь той части коридора, где он находился с Фридой, и которая, кажется, относилась к хозяйственным помещениям, но и во всём длинном проходе со столь оживлёнными прежде комнатами. Значит, господа наконец заснули. К. также очень устал, быть может, из-за усталости он и не сопротивлялся Иеремии так, как следовало. Быть может, разумнее было взять пример с Иеремии, чрезвычайно преувеличивавшего свою простуду, ведь вся эта его замученность происходила не от простуды, но была дана ему с рождения, так что никакие лечебные чаи были не в силах его от неё избавить, так вот, надо было всецело брать с Иеремии пример, и также явно обнаружить свою действительно весьма значительную усталость, опуститься прямо здесь, в коридоре, на пол, что было бы весьма приятно уже само по себе, немного подремать, а там, быть может, получить немного ухода. Вот только вряд ли это прошло бы так благоприятно, как для Иеремии, который несомненно и, возможно, по праву одержал бы победу как в этом состязании за сочувствие, так и, вероятно, в любой другой схватке. К. устал настолько, что подумывал, а не попытаться ли ему зайти в одну из этих комнат, многие из которых несомненно пустовали, и выспаться в чудной кровати. По его представлению, это могло явиться компенсацией за многое. Было у него и что выпить перед сном*: на подносе с посудой, оставленном Фридой на полу, стоял маленький графин рому. Трудности, связанные с возвращением, не страшили К., и он осушил бутылочку до капли.

     Теперь К. чувствовал себя по крайней мере достаточно окрепшим для того, чтобы предстать перед Эрлангером. Он принялся искать дверь комнаты Эрлангера, но поскольку служителя с Герстекером здесь больше не было видно, а все двери были одинаковы, он не мог её найти. И всё же ему казалось, что он припоминает, в каком приблизительно месте коридора находилась дверь, вот он и решил отворить ту дверь, которая, по его мнению, и была, вероятно, искомой. Попытка не должна была оказаться особенно опасной: если то была комната Эрлангера, то он, верно, его примет, если же комната принадлежала кому-то другому, опять-таки можно было извиниться и уйти, если же жилец, что всего вероятнее, спал, посещение К. осталось бы вообще незамеченным; скверно могло обернуться дело лишь в том случае, если комната была пуста, ибо тогда К. вряд ли смог бы устоять перед искушением улечься в постель и уснуть неведомо насколько**. Он ещё посмотрел вдоль коридора налево и направо, не идёт ли всё же кто-нибудь, кто мог бы прояснить дело и сделать авантюру излишней, однако в длинном коридоре было тихо и пусто. Затем К. прислушался у двери, но также и здесь ни звука. Он постучал так тихо, что спящий от такого стука не проснулся бы, и когда ничего не последовало и после этого, с чрезвычайными предосторожностями открыл дверь. Но здесь он услышал лёгкий крик. Комната была маленькая, широкая постель заполняла её более, чем наполовину, на ночном столике стояла электрическая лампа, рядом с ней – саквояж***. Между тем в кровати, полностью скрытый под одеялом, кто-то беспокойно двигался и шептал в щель, образовавшуюся между одеялом и простынёй: «Кто это?» Теперь К. уже не мог просто так удалиться, он недовольно посмотрел на пышную, но, к сожалению, не пустую постель, после чего вспомнил про вопрос и представился. Казалось, это оказало благотворное воздействие, лежавший в постели человек немного сдвинул одеяло с лица, однако пугливо, будучи готовым вновь накрыться целиком, если что-то снаружи окажется не так. Но затем он уже без всяких опасений сдвинул одеяло полностью и уселся. Несомненно, то был не Эрлангер. Это был небольшого роста, приятной внешности господин, чьё лицо заключало в себе определённое противоречие вследствие того, что его щёки были по-детски круглыми, а глаза по-детски радостными, однако высокий лоб, заострённый нос, тонкий ротик с едва сходящимися губами, почти что напрочь отсутствующий подбородок были вовсе не детскими, но говорили о незаурядных мыслительных способностях. Пожалуй, довольство этим, довольство собой и сохранило в нём мощный остаток здоровой детскости. «Знаете вы Фридриха?» К. ответил отрицательно. «А вот он вас знает», – с улыбкой сказал господин. К. кивнул; здесь не было недостатка в знавших его людях, это было скорее даже одно из основных препятствий на его пути. «Я его секретарь, – сказал господин, – меня зовут Бюргель****». «Прошу меня простить, – сказал К. и потянулся к ручке двери, – к несчастью, я спутал вашу дверь с другой. Дело в том, что я вызван к секретарю Эрлангеру». «Как жаль! – сказал Бюргель. – Я не про то, что вы вызваны в другое место, но что вы перепутали двери. Дело в том, что раз уж меня разбудили, я теперь несомненно больше не усну. Однако это не должно вас особенно заботить: это лично моё несчастье. Но почему же двери здесь лишены запоров? Конечно же, тому есть причина. Потому что, в соответствии со старинным изречением, дверям секретаря следует быть всегда открытыми. Впрочем, не следовало бы всё воспринимать так уж буквально». Вопрошающе и весело Бюргель смотрел на К., в противоположность своей жалобе он выглядел вполне отдохнувшим, таким уставшим, каким был теперь К., Бюргель, пожалуй, вообще никогда не бывал. «И куда же вы теперь направитесь? – спросил Бюргель. – Теперь четыре часа. Всякого, к кому вы желаете направиться, вам придётся разбудить, однако не все так привычны к беспокойству, как я, не всякий воспримет это так терпеливо, ведь секретари – нервная публика. Так что задержитесь ненадолго. Около пяти здесь начинают подниматься, и тогда-то вы лучше всего ответите на свой вызов. Так что оставьте же наконец ручку в покое и сядьте где-нибудь, разумеется, места здесь не так много, так что будет лучше всего, если вы усядетесь здесь, на краю кровати. Вы удивлены, что у меня нет здесь ни стула, ни стола? Что ж, у меня был выбор: или получить комнату с полной обстановкой и узенькой гостиничной койкой, или же эту широкую кровать, но сверх того – один только умывальник. Вот и выбрал я широкую кровать, ведь в спальне-то что главное, как не кровать? Ах, для того, кто в состоянии вытянуться и как следует выспаться, для хорошего засони такая кровать – сущий клад. Но хороша она и для меня, который вечно утомлён, но не в состоянии спать, я провожу в ней большую часть дня, в ней же разбираю всю корреспонденцию, здесь же заслушиваю посетителей. Всё идёт вполне неплохо. Правда, посетителям негде сидеть, однако они смиряются с этим, ведь им куда приятнее, если они стоят, но протоколист чувствует себя хорошо, нежели когда они рассядутся со всеми удобствами, но при этом на них спускают собак. Так что я могу предоставить лишь это место на краю кровати, но это вовсе не служебное место, оно предназначено лишь для ночных собеседований*****. Но, господин землемер, вы так молчаливы». «Я очень устал, – сказал К., который в ответ на приглашение сразу же, грубо, безо всякого уважения уселся на кровать и прислонился к её стойке. «Ещё бы, – сказал с улыбкой Бюргель, – здесь все устали. К примеру, то, что я выполнил вчера и уже сегодня, была вовсе не маленькая работёнка. Хоть и полностью исключено, чтобы я теперь заснул, но если это абсолютно невероятное всё же произойдёт, и я усну, пока вы ещё будете здесь, тогда, прошу, ведите себя спокойно и также не открывайте дверь. Но не надо опасений: уж, конечно, я не усну, в благоприятном же случае всего на пару минут. Ведь со мной дело обстоит таким образом, что я, вероятно, оттого, что так привык к приёму посетителей, неизменно легче всего засыпаю в компании». «Ну так поспите же, прошу вас, господин секретарь, – сказал обрадованный таким известием К., – тогда и я посплю немного, если вы позволите». «Нет, нет, – вновь улыбнулся Бюргель, – просто по приглашению я, к сожалению, уснуть не в состоянии, такая возможность может представиться лишь в ходе разговора; скорее всего меня усыпляет именно что разговор. Да, при нашем занятии нервы всегда страдают. Вот я, например, связной секретарь. Вы знаете, что это такое? Так вот, я осуществляю теснейшую связь, – здесь он от непроизвольной радости потёр руки, – между Фридрихом и деревней, я представляю собой связующее звено между его замковыми и деревенскими секретарями, по большей части, но не постоянно, я нахожусь в деревне, и ежесекундно должен быть готов к тому, чтобы выехать в замок, вы видите саквояж, что скажешь, беспокойная жизнь, не для всякого она годится. С другой стороны, верно и то, что без такого рода работы я больше не могу обходиться, всякое иное занятие кажется мне пресным. А как же обстоит дело с землемерием?» «Я такой работы не исполняю, в качестве землемера я теперь не занят», – ответил К., мысли его были далеки от темы разговора, на деле же он страстно помышлял лишь о том, чтобы Бюргель уснул, однако также и этим он был занят исключительно из некоего чувства долга в отношении самого себя, в глубине же собственной души, как он полагал, присутствовала уверенность в том, что миг Бюргелева засыпания всё ещё от него удалён в необозримое будущее. «Это поразительно, – сказал Бюргель, энергично встряхнув головой, и вытащил блокнот в переплёте, чтобы что-то записать, – вы землемер, но никакой землемерной работы у вас нет». К. механически кивнул, левую свою руку он закинул наверх стойки кровати и положил на неё голову: он уже по-всякому пытался устроиться поудобнее, однако такое положение было всех удобнее, теперь он мог чуть лучше следить за тем, что говорил Бюргель. «Я готов, – продолжал Бюргель, – прослеживать данный вопрос далее. Здесь у нас дела обстоят вовсе не так, чтобы позволять профессиональным умениям пропадать втуне. Также и для вас это должно быть оскорбительным, вот, скажите, вы от этого не страдаете?» «Я от этого страдаю», – медленно сказал К. и улыбнулся про себя, потому что как раз теперь он не страдал от этого ровно нисколько. Предложение Бюргеля также произвело на него очень слабое впечатление. К тому же было оно вполне дилетантским. Ничего не зная про обстоятельства, при которых имело место приглашение К., про трудности, с которыми он столкнулся в общине и в замке, про осложнения, которые уже возникли или пока лишь наметились во время пребывания К. здесь, – совершенно ничего про это не зная, и даже не обнаруживая, что его хоть в какой-то степени затронуло по крайней мере отдалённое об этом представление, что следовало предполагать, когда речь шла о секретаре, как нечто само собой разумеющееся, теперь он при помощи своего махонького блокнота вызывался одним махом привести здесь всё в порядок. «Кажется, вы уже изведали здесь некоторые разочарования», – сказал тут, впрочем, Бюргель, вновь доказав тем самым определённую искушённость в человеческой природе; да и вообще с тех самых пор, как он вступил в эту комнату, К. время от времени призывал себя не недооценивать Бюргеля, однако в его состоянии было тяжело давать верную оценку чему-то ещё помимо собственной усталости. «Нет, – сказал Бюргель, словно отвечая на мысль К. и любезно желая сберечь его усилия на её проговаривание вслух, – вам не следует позволять разочарованиям себя отпугнуть. Верно то, что многое здесь выглядит так, словно прямо-таки предназначено отпугивать, и когда попадаешь сюда впервые, препятствия представляются совершенно неодолимыми. Я не стану разбирать, какова здесь ситуация на самом деле, возможно, видимость и вправду соответствует действительному состоянию дел, чтобы это установить, мне в моём положении недостаёт надлежащей отстранённости, но имейте в виду, что подчас здесь всё-таки возникают возможности, которые почти вовсе не согласуются с обстановкой в целом, возможности, при которых с помощью одного только слова, одного взгляда, одного лишь доверительного знака можно добиться большего, нежели при посредстве изматывающих усилий, продолжающихся на протяжении всей жизни. Несомненно, это так. Разумеется, возможности эти опять-таки приходят к согласию с обстановкой в целом постольку, поскольку они никогда не используются. Но почему же они не используются, – спрашиваю я вновь и вновь». К. этого не знал, однако он приметил, что, вероятно, то, о чём рассуждал Бюргель, в высшей степени касалось его самого, однако теперь он испытывал сильнейшее отвращение ко всему, что его затрагивало, и он повернул голову чуть вбок, словно бы оставляя путь для вопросов Бюргеля свободным, сам же он мог теперь не воспринимать их как касающиеся его лично. «Постоянно, – продолжал Бюргель, вытянул руки и зевнул, что находилось в ошеломляющем противоречии с серьёзностью его слов, – постоянно от секретарей приходится слышать жалобы на то, что их вынуждают проводить большинство деревенских опросов и слушаний по ночам. Но почему же они на это жалуются? Потому, что это их чрезмерно переутомляет? Потому, что с гораздо большей охотой они употребили бы ночь на сон? Нет, разумеется, на это они не жалуются. Естественно, среди секретарей, как и повсюду, имеются более прилежные и менее прилежные, однако никто из них не жалуется на чрезмерное перенапряжение, уж тем более официально. Просто-напросто не так мы устроены. В данном отношении для нас нет никакой разницы между обычными и рабочими часами. Различение между ними полностью нам чуждо. Но отчего же тогда секретари против ночных слушаний? Уж не из предупредительности ли по отношению к посетителям†? Нет, и ещё раз нет, дело также и не в этом. В отношении посетителей секретари не знают церемоний, разумеется, они с ними не более бесцеремонны, нежели с самими собой, а бесцеремонны именно настолько же, и ни на йоту больше. Собственно говоря, именно эта бесцеремонность, а именно железное следование долгу и его осуществление, и есть величайшая предупредительность, которой только и могли бы желать себе посетители. В сущности, это полностью признаётся, впрочем, поверхностный наблюдатель этого не замечает, и, например, в данном случае как раз ночные слушания наиболее приятны посетителям, никаких принципиальных жалоб на ночные слушания вообще не поступает. И откуда же, в таком случае, неприятие со стороны секретарей?» Этого К. также не знал, ему вообще мало что было понятно, он даже не разбирал, всерьёз ли Бюргель требует от него ответа или лишь для видимости. «Вот позволил бы ты мне улечься в твою постель, – думал он, – я бы тебе завтра в полдень, а ещё того лучше к вечеру на все вопросы поотвечал». Однако Бюргель, казалось, нисколько не обращал на него внимания, его слишком сильно занимал вопрос, поставленный им самому себе: «По моим сведениям и насколько мне удалось изведать на основании собственного опыта, у секретарей имеются примерно следующие сомнения в отношении ночных слушаний. Ночь потому в меньшей степени подходит для переговоров с посетителями, что ночью трудно или прямо-таки невозможно полностью соблюсти официальный характер переговоров. Связано это не с какими-то внешними условностями: как раз формы-то ночью можно, по желанию, соблюдать столь же строго, как и днём. Так что это не так, а вот официальная оценка по ночам страдает. Дело в том, что ночью люди невольно склонны судить о деле с более личной точки зрения, доводы сторон обретают больший, по сравнению с действительным, вес, к оценке примешиваются вообще не относящиеся к делу соображения насчёт положения посетителей в иных отношениях, их беды и заботы, необходимая грань между посетителями и чиновниками, пускай даже внешне она неизменно наличествует, размывается, и между тем, как в иных случаях, как и подобает, имеет место исключительно последовательность вопросов и ответов, подчас, как кажется, дело выливается в некое несообразное, совершенно неподобающее личное общение. Так, по крайней мере, говорят секретари, то есть в любом случае такие люди, что в силу своей профессии одарены чрезвычайно тонким чутьём на такие вещи. Но даже они (и это уже нередко обсуждалось в наших кругах) в ходе ночных слушаний мало замечают такие вот неблагоприятные воздействия, напротив, они изначально стремятся к тому, чтобы им противодействовать, и под конец полагают, что добились особенно замечательных достижений. Однако когда впоследствии приходится перечитывать протоколы, нередко поражаешься их совершенно явным недочётам. Между тем это ошибки такого рода, а именно речь идёт о наполовину необоснованных выгодах для посетителей, которые, по крайней мере в соответствии с предписаниями, даваемыми нам, не могут быть исправлены обычными упрощёнными способами. Разумеется, они ещё будут несколько улучшены службой контроля, однако это послужит лишь интересам права, но тому ходатаю никакого ущерба это нанести не сможет. Так что же, принимая во внимание такие обстоятельства, разве не обоснованы жалобы секретарей, причём в чрезвычайной степени?» К. уже провёл краткий миг полудрёме, но теперь его растормошили вновь. «Зачем это всё? Зачем это всё?» – вопрошал он самого себя, рассматривая Бюргеля из-под полуопущенных век не как чиновника, обсуждавшего с ним сложные вопросы, но исключительно как субъекта, мешавшего ему спать, между тем как прочий смысл его был ему совершенно недоступен. Между тем Бюргель, всецело отдавшийся ходу своих рассуждений, рассмеялся, словно ему-таки удалось немного сбить К. с толку. Однако ж он был готов тут же вывести его вновь на верный путь. «Так вот, – сказал он, – совершенно обоснованными эти жалобы также невозможно признать безо всяких оговорок. Хотя ночные слушания нигде и не предписаны напрямую, так что, пытаясь их избежать, мы никаких инструкций не нарушаем, однако общее положение дел, переизбыток работы, род занятий чиновников в замке, их практически полная незаменимость, предписание, согласно которому заслушивание посетителей должно иметь место лишь после окончательного завершения всех прочих процедур, но при этом сразу же, – всё это и ещё многое другое всё же ведёт к неизбежной необходимости ночных слушаний. Но если уж они сделались таким образом необходимостью, то, говорю я, это ведь, как-никак, по крайней мере опосредованно, проистекло всё же из инструкций, и, выходит, порочить само существо ночных слушаний значит едва ли не (разумеется, я немного утрирую, но именно в качестве преувеличения я имею право так сказать), едва ли не дискредитацию самих инструкций. Напротив, секретарям всё ещё остаётся позволено. чтобы они в пределах инструкций изыскивали меры, дающие им определённые гарантии в связи с ночными слушаниями и их, быть может, только мнимыми недостатками. Впрочем, они так и поступают, причём с величайшим размахом, они допускают к рассмотрению лишь такие предметы, относительно которых существуют возможно минимальные опасения в данном смысле, досконально себя испытывают перед слушаниями и отменяют все допросы даже в самый последний момент, когда этого требует результат испытаний, подкрепляются, вызывая данного посетителя зачастую по десять раз, прежде, чем действительно начать с ним действия, охотно дают себя замещать коллегам, которые неполномочны в данном случае и по этой причине могут его рассматривать с тем большей лёгкостью, назначают заседания по крайней мере на начало или на конец ночи и избегают часов посередине, – их ещё много, подобного рода мероприятий; ведь их, секретарей, голыми руками не возьмёшь, они почти столь же стойки при нападении на них, как и легко уязвимы». К. спал, по сути, это был вовсе не сон, он слышал Бюргелевы слова, быть может, даже лучше, чем во время предыдущего смертельно измотанного бодрствования, слово за словом врывалось ему в уши, однако докучливое сознание исчезло; он чувствовал себя свободным, никакой Бюргель его больше не держал, это он ещё подчас проверял на ощупь: здесь ли Бюргель, он ещё не погрузился в самые глубины сна, но только провалился в него, и больше никому не удастся у него этот сон похитить. И тут его охватило такое чувство, словно тем самым он одержал великую победу, и здесь уже собралось общество, дабы её отметить, и он сам или же кто-то другой поднял в честь победы бокал шампанского. А чтобы всем сделалось известно, о чём здесь идёт речь, сама схватка и победа в ней были теперь повторены ещё раз, или, быть может, вовсе и не повторены, но лишь теперь и имели место, только отпраздновали их уже прежде, но победу не переставали праздновать и ныне, поскольку исход схватки, по счастью, был несомненен. В схватке этой К. наседал на секретаря – голого, чрезвычайно напоминающего статую греческого бога. Было необычайно смешно (и по этому поводу К. мягко улыбался во сне) то, как выпады К. то и дело вынуждали секретаря испуганно отринуть свою величественную позу и, скажем, поспешно использовать высоко поднятую руку и сжатый кулак для того, чтобы прикрыть срам, и всё же при этом он постоянно оказывался слишком медлительным. Схватка продолжалась недолго, К. шаг за шагом (а это были очень большие шаги) продвигался вперёд. Полно, да была ли то вообще схватка? Никаких серьёзных препятствий не было, время от времени раздавалось лишь повизгивание секретаря. Этот греческий бог визжал, как девчонка, когда её щекочут. И вот наконец он исчез; К. остался в обширном помещении один, готовый к бою, он поворачивался вокруг в поисках соперника, но больше никого здесь не было, разошлось также и общество, на полу лежал лишь разбитый бокал из-под шампанского, К. наступил на него и раздавил полностью. Однако осколки его уколол膆, он вздрогнул и пробудился опять, ему было не по себе, как маленькому ребёнку, когда его разбудят, и всё же при виде обнажённой груди Бюргеля у него мелькнула навеянная давешним сном мысль: «Вот он – твой греческий бог! Вытащи-ка его из-под перины!» «Существует, однако, – говорил Бюргель, задумчиво задрав лицо к потолку, словно обшаривая память в поисках примеров, но не в силах отыскать ни одного, – существует, однако, несмотря на все меры предосторожности в отношении посетителей, возможность того, что эта ночная уязвимость секретаря (при условии, естественно, что это-таки уязвимость) будет использована в корыстных целях. Разумеется, весьма редкая или, лучше будет сказать, почти никогда не встречающаяся возможность. И состоит она в том, что посетитель является посреди ночи без предупреждения. Быть может, вы удивляетесь, что возможность эта, будучи, как кажется, столь очевидной, имеет место так редко. Ведь вы и правда незнакомы с нашими обстоятельствами. Однако и вам, должно быть, уже бросилось в глаза отсутствие брешей в служебном устройстве. Но следствием этого отсутствия брешей оказывается то, что всякий, у кого возникает какая бы то ни было просьба, или кто должен быть заслушан на какую-либо тему из каких-то иных оснований, тут же, безо всякого промедления, в большинстве случаев даже прежде того, чем он сам осознает суть собственного дела, даже прежде, чем он про него вообще узнает, уже получает приглашение. В этот раз его ещё не заслушивают, то есть по большей части не заслушивают, такой степени зрелости данный вопрос обычно ещё не достиг, но приглашение он уже получил, и без предупреждения, то есть совершенно неожиданно он явиться уже не сможет, в крайнем случае он может явиться не вовремя, что ж, в таком случае его внимание обратят на дату и время приглашения, когда же он снова придёт в назначенный час, его, как правило, отсылают прочь, никакой трудности здесь больше нет: приглашение на руках у посетителя и предварительная запись в делах – это хоть и всякий раз недостаточное, однако всё же достаточно мощное оборонительное оружие секретаря. Впрочем, относится это исключительно к тому секретарю, к компетенции которого данное дело и относится, обратиться же среди ночи врасплох к другим секретарям свободно может всякий. Однако вряд ли кто-либо так поступит, ведь это почти лишено смысла. Прежде всего, это очень обозлит компетентного секретаря. Ведь хотя мы, секретари, разумеется, и не особенно ревнуем друг друга в том, что касается работы, ведь на всяком из нас лежит трудовая нагрузка, отмеренная слишком щедрой мерой, а по правде сказать, взваленная на нас безо всякой мелочности, однако что касается посетителей, нам ни в коем случае не следует терпеть нарушения в области полномочий. Уже многие проиграли своё дело потому, что они, не веря, что им удастся добиться своего в месте, располагавшем полномочиями, пытались проскользнуть там, где они отсутствовали. Кроме того, такие попытки должны проваливаться ещё и потому, что не имеющий полномочий секретарь, особенно когда его так вот среди ночи огорошат, он же полон наилучших намерений помочь, как раз по причине своей некомпетентности способен что-то предпринять вряд ли в большем объёме, нежели первый попавшийся стряпчий, а по сути, так даже и намного меньше, поскольку чего ему недостаёт, даже если бы он и мог вообще-то что-то сделать, потому что он как-никак лучше знает потаённые правовые тропки, чем все эти адвокатские превосходительства, так вот, чего ему недостаёт в отношении предметов, выходящих из его компетенции, так это времени: он не может потратить на них ни одного мгновения. Так кто, скажите на милость, станет ввиду таких перспектив тратить ночи на то, чтобы уклоняться к неправомочным секретарям, да ведь, надо сказать, и посетители оказываются полностью заняты, когда они помимо обычных своих профессиональных занятий желают надлежащим образом откликаться на приглашения и намёки компетентных инстанций, разумеется, “полностью заняты” в смысле посетительском, что, естественно, далеко не то же самое, что “полностью заняты” в смысле секретарском». К. кивал и улыбался, ему казалось, что теперь он доподлинно всё понимает, и не потому, что это его как-то заботило, но потому, что теперь он утвёрдился в убеждёнии, что в следующие несколько мгновений заснёт мёртвым сном, на этот раз без каких-либо видений и помех: между компетентными секретарями, с одной стороны, и неправомочными – с другой, и перед лицом полностью занятых посетителей он погрузится в глубокий сон и так вот ускользнёт от всех. К тихому, самодовольному, вероятно, безуспешно силившемуся усыпить себя самого голосу Бюргеля он привык до того, что теперь он будет в большей степени его убаюкивать, нежели пробуждать. «Журчи, журчи, ручеёк, – думал он, – ты лишь льёшь воду на мою мельниц󆆆». «Ну, так и где же, – говорил между тем Бюргель, теребя двумя пальцами нижнюю губу, с расширившимися глазами и вытянутой шеей, словно после мучительного странствия он наконец приблизился к точке, с которой открывается великолепный вид, – где эта самая упоминавшаяся прежде редкая, почти никогда не встречающаяся возможность? Весь секрет кроется в инструкциях насчёт компетенции. Разумеется, дело обстоит не так, да ведь во всякой крупной живой организации и не может быть так, чтобы полномочия по каждому отдельно взятому делу возлагались лишь на какого-то определённого секретаря. Дело просто обстоит таким образом, что основная компетенция находится у одного, многие же другие, в определённых частях, располагают меньшими полномочиями. Кто смог бы в одиночку, будь он даже величайший специалист, соединить на своём письменном столе все подробности хотя бы самого крошечного дела? Даже в том, что было мной сказано насчёт основной компетенции, имелся явный перебор. Не заключается ли в самой крошечной компетенции уже и вся она целиком? Не оказывается ли здесь решающим обстоятельством страсть, с которой человек берётся за дело? И не всегда ли она одна и та же, неизменно действующая с полным размахом? Между секретарями могут существовать различия во всём, и различий таких бесчисленное множество, но что касается страсти, все различия исчезают, и никто из них не сможет удержаться, когда ему поступит приглашение заняться случаем, в отношении которого он располагает хотя бы самой малейшей компетенцией. С внешней стороны, разумеется, должна быть создана упорядоченная возможность прохождения процессуальных этапов, так что для посетителей на передний план всякий раз выступает какой-то определённый секретарь, которого они и должны держаться в официальном порядке. Им, однако, ни при каких обстоятельствах не должен быть тот, кто располагает наибольшими для данного случая полномочиями, решение здесь принимает организация и её сиюминутные потребности. Вот как обстоят здесь дела. А теперь, господин землемер, примите во внимание такую возможность, что какой-то посетитель в силу каких-либо обстоятельств, несмотря на все описанные вам, как правило, вполне достаточные помехи, тем не менее посреди ночи застаёт врасплох секретаря, располагающего определённой компетенцией для соответствующего случая. Что, ведь верно, вы ещё не думали о такой возможности? Здесь я охотно вам поверю. Ведь и думать-то о ней нет никакой нужды, потому что она практически никогда не возникает. Это каким же необычным и как-то совершенно по-особому сформированным, крохотным и ловким зёрнышком следовало бы быть такому посетителю, чтобы проскользнуть через неодолимое и неприступное решето! Вы полагаете, этого не может случиться? Вы правы, это никак не может случиться. Но в какую-то ночь (ведь кто может поручиться за всё?) это тем не менее происходит. Впрочем, среди моих знакомых нет ни одного, с которым это бы уже случилось; что ж, это доказывает чрезвычайно мало, круг моих знакомств в сравнении с теми количествами, которые здесь обычно принимаются во внимание, ограничен, а, помимо этого, ведь нет никакой уверенности в том, что секретарь, с которым что-то подобное имело место, в этом также и признается, ведь дело это – в высшей степени личное и, до определённой степени, весьма тесно затрагивающее служебную стыдливость. И всё же мой опыт, быть может, доказывает, что речь в данном случае идёт о столь редком, по сути, имеющем место лишь по слухам, ничем же иным ничуть не удостоверенном предмете, так что страшиться его означает чрезвычайно преувеличивать его значение. Даже если бы он мог действительно произойти, его можно было бы (так следует полагать) формально обезвредить посредством того, что ему, и это весьма легко, было бы доказано, что в этом мире для него не находится места. И в любом случае нечто нездоровое имеется в том, что из страха перед ним мы прячемся под одеяло и не решаемся из-под него выглянуть. Но даже если бы полная невероятность вдруг внезапно обрела форму, разве это означало бы, что всё потеряно? Напротив. То, что всё потеряно, представляет собой нечто ещё более невероятное, чем самая большая невероятность. Разумеется, когда посетитель находится в комнате, это уже весьма скверно. Это заставляет сердце сжиматься. “Как долго сможешь ты сопротивляться?” – задаёшь ты себе вопрос. Однако никакого сопротивления здесь вовсе даже не будет, и об этом тебе отлично известно. Тебе надо лишь верно оценить положение. Вот он сидит перед тобой, посетитель, никогда тобой не виданный, но вечно ожидавшийся, причём ожидавшийся с громадным нетерпением, однако всегда, с точки зрения здравого смысла рассматривавшийся как нечто недостижимое. Уже одним только своим немым присутствием здесь он приглашает тебя к тому, чтобы ты проник в его горестную жизнь, в ней огляделся, как в своём собственном достоянии, и принялся ей сострадать под влиянием её несбыточных требований. Приглашение это посреди ночного безмолвия так соблазнительно. Ты следуешь ему и, в сущности, слагаешь с себя должностные функции. Это положение, в котором уже едва ли не невозможно ответить на просьбу отказом. Выражаясь точно, ты приходишь в отчаяние, но если быть ещё точнее, ты чрезвычайно счастлив. Ты в отчаянии, поскольку эта беззащитность, с которой ты сидишь здесь и ожидаешь просьбы посетителя, зная про то, что стоит лишь ей быть выговоренной вслух, её необходимо исполнить, и это даже при том, что, по крайней мере постольку, поскольку ты сам в состоянии прозреть в суть, просьба это прямо-таки развалит всю служебную машину, – и вот это-то и есть самое чудовищное, с чем можно столкнуться на практике. И в первую очередь (отвлекаясь от всего прочего) поскольку это означает также и превышающее все возможные представления повышение в ранге, которого ты на какое-то мгновение добиваешься сило醆††. Ведь по положению своему мы вовсе не уполномочены исполнять просьбы такого рода, как та, о которой идёт здесь речь, однако благодаря близости этого ночного посетителя у нас, можно так выразиться, вырастает также и служебное могущество, мы берём на себя обязательства, находящиеся вообще вне нашей компетенции, мало того, мы их ещё и исполним, ведь в ночи посетитель, словно разбойник в лесу, вынуждает нас идти на такие жертвы, на которые мы в ином случае были бы ни за что не способны, но всё это хорошо, пока посетитель ещё находится здесь, пока он нас подкрепляет, принуждает и подхлёстывает, и всё движется наполовину даже бессознательно, однако что же будет после, когда всё останется позади, и удовлетворённый и угобженный посетитель беззаботно нас покинет, мы же останемся здесь одни, совершенно беззащитные, лицом к лицу со своим злоупотреблением служебным положением – это даже представить себе невозможно. И, несмотря на это, мы счастливы. Как же самоубийственно может быть счастье! Ведь мы смогли-таки, приложив все усилия, утаить от посетителя истинное положение дел. Сам-то он, будучи предоставлен самому себе, вряд ли что вообще заметит. Ведь он, как кажется ему самому, вероятно, оказался в какой-то другой комнате, нежели собирался, лишь в силу неких безотносительных и вполне случайных обстоятельств, будучи совершенно измотан и разочарован и по причине этих измотанности и разочарованности ко всему безразличен, и вот сидит он там в полном неведении, погружённый в мысли, если он вообще во что-нибудь погружён, относительно своей ошибки и своей утомлённости. Ну, и можно ли в такой ситуации предоставить посетителя самому себе? Ни в коем случае. С болтливостью, свойственной счастливым людям, вы прямо-таки обязаны ему всё объяснить. Вы должны, не щадя себя ни в чём, даже самом малом, подробно им указать, что именно имело место и в силу каких причин оно имело место, и как необычайно редка и насколько несравненно велика представившаяся возможность, вам также нужно обратить внимание посетителя на то, что хотя он забрёл к этой возможности во всей своей беспомощности, беспомощности такой, которая немыслима применительно ни к одному иному существу, за исключением вот именно что посетителя, но как он, этот самый посетитель, теперь способен, если только пожелает, господин землемер, полностью овладеть положением, для чего ему необходимо не что иное, как каким-то образом подать свою просьбу, для которой уже готово и исполнение, да не просто готово, а прямо-таки само просится ему в руки – вот всё это и должно быть указано, таков уж час тяжких испытаний для чиновника. Но уж когда это исполнено, это означает, господин землемер, что свершилось неизбежнейшее, и тогда следует этим удовольствоваться и ждать».

     Больше К. ничего не слышал, он спал, отключившись от всего происходившего. Его голова, лежавшая поначалу на левой руке поверху кроватной стойки, во сне соскользнула и теперь висела свободно, медленно клонясь всё ниже, верхней опоры на руку сделалось уже недостаточно, и К. непроизвольно отыскал себе новую опору благодаря тому, что упёрся правой рукой в одеяло, случайно схватив при этом выступавшую под одеялом ногу Бюргеля. Тот только глянул, но ноги не отдёрнул, как ни неловко ему при этом могло быть.

     Здесь в боковую стену несколько раз сильно стукнули. К. встрепенулся и посмотрел на стену. «Землемер не здесь?» – прозвучал вопрос. «Здесь», – ответил Бюргель, высвободил ногу и внезапно потянулся – бурно и игриво, как маленький мальчик. «Пускай же он тогда наконец зайдёт», – продолжил тот же голос, совершенно не принимая во внимание самого Бюргеля или то, что он, например, ещё не завершил свои дела с К. «Это Эрлангер, – прошептал Бюргель; то, что Эрлангер находится в соседней комнате, казалось, нисколько его не поразило, – ступайте к нему теперь же, он уже сердится, постарайтесь его умиротворить. Он спит хорошо, однако мы беседовали слишком уж громко, ведь, говоря о таких предметах, невозможно вполне владеть собой и своим голосом. Ну, ступайте же, кажется, вы всё никак не можете стряхнуть с себя сон. Ступайте, что вам здесь ещё? Да не нужно вам извиняться за свой заспанный вид, с какой стати? Телесных сил достаёт лишь до какой-то определённой границы, ну, и что можно сделать с тем, что именно эта граница важна также и в иных отношениях? Нет, с этим никто ничего поделать не в состоянии. Так вот и подправляет мир свой собственный ход, тем самым поддерживая равновесие. Вот поистине превосходное, прямо-таки неизменной невообразимости по совершенству заведение, пускай даже в каких-то иных отношениях оно поистине прискорбно. Ну, ступайте, не понимаю, почему вы так на меня глядите. Если вы промедлите ещё, Эрлангер примется за меня, а это мне весьма нежелательно. Так ступайте же, кто знает, что вас там ожидает, здесь ведь всё полно возможностей. Разумеется, открываются здесь и такие возможности, которые слишком грандиозны, чтобы ими можно было воспользоваться; попадаются и такие, в которых уже заложена причина их крушения. Как же это всё поразительно! Кроме того, надеюсь, теперь я смогу ненадолго уснуть. Впрочем, уже пять часов, и скоро здесь зашумят. Ну, когда же вы всё-таки отправитесь!»

     Оглушённый внезапным пробуждением из глубокой дрёмы, всё еще испытывая безграничную потребность в сне, с телом, пронзённым болью сразу во всех местах по причине неудобного положения, К. долгое время не мог решиться встать на ноги, держался за лоб и смотрел на колени вниз. Даже непрестанное выпроваживание со стороны Бюргеля не смогло бы подвигнуть его на то, чтобы отправиться прочь, и только ощущение полной бесполезности всякого дальнейшего пребывания в этой комнате медленно побудило его к тому, чтобы из неё уйти. Комната эта вдруг представилась ему неописуемо унылой. Он не знал, стала ли она унылой лишь теперь или была такой изначально. Даже уснуть здесь ему больше не удастся. Последнее убеждение оказалось здесь даже решающим, и К., слегка подсмеиваясь по этому поводу, всё же поднялся на ноги и, опираясь на всё, на что только было можно опереться: на постель, на стену, на дверь, словно давно уже распрощавшись с Бюргелем, без всякого приветствия, вышел вон.

ПРИМЕЧАНИЯ

     * Schlaftrunk. См. прим. о нём в гл. 1.

     ** Endlos – бесконечно, без конца. Возможно, это описка (или ошибка при расшифровке), и автор имел в виду всё же endlich – наконец.

     *** Reisehandtasche – редкое слово, почти не встречающееся в литературе.

     **** Bürgel – Крепостца, небольшое укрепление, также название города.

     ***** Было ли Кафке известно что-либо про будни ЧК и иных тайных полиций того времени? Роман создавался в 1922-23 гг. Через 10-15 лет практика ночных допросов с истязаниями станет вполне обычной в Германии и СССР.

     † См. примечание о Partei, Parteien выше, в гл. 16 и 21.

     †† Онемела нога в неудобной позе?

     ††† Ориг. « Klappere, Mühle, klappere, du klapperst nur für mich.» - Мели, мели, мельница, ты для меня мелешь. Б. м., лучше было бы даже перевести «Мели, Емеля, твоя неделя».

     †††† Ср. Посл. Фил. 2, 6-8 и статью-комментарий к этому месту о. П. Флоренского «Не восхищение непщева (К суждению о мистике)».