«Теперь нужно было опять отыскать для отца какое-либо занятие, к которому он бы ещё годился и которое бы по крайней мере поддерживало в нём веру, что оно служит к тому, чтобы снять с семейства вину. Найти нечто в таком роде было нетрудно, таким же целесообразным, как сидение перед Бертуховым садом было, вообще говоря, всё, что угодно, но я отыскала нечто такое, что внушило некоторую надежду даже мне. Всякий раз, как у служащих, писцов или кого-то там ещё, заходила речь про наш проступок, всякий раз вновь и вновь упоминалось одно только оскорбление Сортиниева посыльного, проникать в дело дальше не отваживался никто. Так вот, сказала я себе, если всеобщему мнению, пускай даже это всего лишь видимость, известно только про оскорбление посыльного, то всё оказывается возможно исправить, пускай даже опять-таки лишь по видимости, если помириться с посыльным. Никакой жалобы, как нам объясняли, не поступало, так что ни в какой инстанции никакого дела нет, и в соответствии с этим посыльный оказывается волен даровать прощение от своего имени, а ведь о большем и речи не идёт. Всё это, впрочем, не могло иметь никакого окончательного значения, было одной только кажимостью и, в свою очередь, ни к чему иному и не могло привести, однако отцу это доставит радость, а вот многих наушников, которые так его мучили, возможно, удастся таким образом к его удовлетворению чуть потеснить с их позиций. Первым делом, разумеется, следовало отыскать посыльного. Когда я посвятила отца в свой план, поначалу он очень рассердился, дело в том, что он сделался крайне своенравным, с одной стороны, он полагал (это появилось у него во время болезни), что мы постоянно препятствовали его успеху в решающий момент, вначале прекратив денежную поддержку, теперь же удержав его в постели, с другой же стороны, ныне он уже не был в состоянии вполне воспринять чужую мысль. Я ещё не докончила свой рассказ, как мой план был уже отброшен: по его мнению, ему следовало продолжать ожидать возле Бертухова сада, а поскольку он явно был не в состоянии ежедневно туда ходить, нам следовало доставлять его туда в тележке. Но я не отступалась, и постепенно он примирился с этой мыслью, в ней его беспокоило лишь то, что в этом деле он оказывался всецело зависим от меня, ведь лишь я видела тогда посыльного, он же его не знал. Конечно же, все слуги – на одно лицо, и я также вовсе не была уверена, что его признаю. Тогда мы начали ходить на “Барский Двор” и вести поиски среди тамошней обслуги. Правда, тот посыльный служил у Сортини, Сортини же больше в деревне не появлялся, однако господа часто меняют обслугу, его вполне можно было повстречать в группе других господ, а если даже сам он не нашёлся бы, известие о нём, возможно, удалось бы получить у других служащих. С этой целью, впрочем, следовало ежевечерне бывать на “Барском Дворе”, а нам между тем не были рады нигде, и уж тем более в таком месте; не могли мы там выступать и в качестве платёжеспособных посетителей. Но выяснилось, что использовать можно всё же и нас: ты ведь, верно, знаешь, каким наказанием для Фриды была вся эта обслуга, вообще говоря, это по большей части спокойные люди, разбалованные своей лёгкой службой и ставшие неуправляемыми, у чиновников в ходу даже пожелание благополучия на эту тему, “желаю тебе столько же счастья, сколько у слуги”, и в самом деле служащие, что касается жизни в своё удовольствие, оказываются в замке настоящими господами; они в состоянии это оценить и ведут себя в замке, покорные его законам, спокойно и достойно, я много раз в этом убеждалась, да и здесь, внизу, среди служителей ещё можно отыскать остатки этого, но одни только остатки, впрочем же они по причине того, что законы замка уже не вполне действуют в деревне, здесь словно как преображаются, становясь диким и строптивым племенем, направляемым уже не законами, но своими ненасытными влечениями. Их бесстыдству неведомы границы, счастье для деревни, что они могут покидать “Барский Двор” только по приказу, в самом же “Барском Дворе” с ними как-то пытались поладить, однако Фриде это показалось чрезвычайно тягостным, так что она была очень рада тому, что могла использовать меня для того, чтобы успокаивать слуг: вот уже больше двух лет я по крайней мере два раза в неделю провожу ночь со слугами на конюшне*. Раньше, ещё когда отец мог ходить со мной на “Барский Двор”, он засыпал где-то в пивной зале, дожидаясь таким образом новостей, которые я доставлю поутру. Их было немного. Мы так до сих пор и не нашли посыльного, которого разыскивали, должно быть, он всё ещё остаётся на службе у Сортини, который высоко его ценит, так что он, вероятно, последовал за Сортини, когда тот уединился в более удалённых канцеляриях. В большинстве своём служители не видели его столько же, сколько и мы, а если кто-то его за это время всё-таки встречал, это оказывалась ошибка. Так что, собственно говоря, мой план провалился, но всё же не полностью, потому что хотя посыльного мы так и не нашли, походы же отца на “Барский Двор” и ночёвки там, а, возможно, даже его сочувствие мне, постольку поскольку он ещё на него способен, к сожалению, окончательно его добили, и в том состоянии, в котором ты его видел, он пребывает уже почти два года, а при этом ему, вероятно, ещё получше, чем матери, чьей кончины мы ожидаем со дня на день, и она откладывается лишь благодаря сверхчеловеческим усилиям, прилагаемым Амалией. Но чего мне на “Барском Дворе” добиться удалось, так это определённой связи с замком; не презирай меня, прошу, если я скажу, что не сожалею о том, что сделала. Быть может, ты спросишь, что уж там за такая великая связь с замком. И будешь прав: никакой великой связи здесь нет. Впрочем, теперь я знаю многих слуг, слуг едва ли не всех господ, которые приезжали за последние годы в деревню, и если я как-нибудь попаду в замок, то не окажусь там чужачкой. Разумеется, все они всего лишь слуги в деревне, в замке они совсем другие и, вероятно, там вообще больше никого не узнают, особенно тех, с кем общались в деревне, пускай даже на конюшне они сотню раз клялись в том, что очень обрадуются, увидавшись со мною в замке вновь. Ведь я к тому же уже убедилась в том, как мало значат все эти обещания. Но это совсем даже не главное. У меня имеется связь с замком не только через слуг, но, возможно, надо надеяться, также и благодаря тому, что некто, наблюдающий сверху за мной и за тем, что я делаю (а ведь заведование большим корпусом услужающих явно представляет собой важную и весьма хлопотливую часть управленческой работы), что тот, кто за мной так вот наблюдает, быть может, выносит мне менее суровый приговор, нежели иные, что, возможно, он соглашается с тем, что я, пусть на свой прежалкий лад, тем не менее также бьюсь за свою семью и продолжаю усилия отца. И если он так вот на меня взирает, то он, быть может, прощает мне также и то, что я принимаю у слуг деньги и трачу их на нашу семью. Достигла я также и другого, что, впрочем, ты также поставишь мне в вину. От работников я много узнала про то, как можно попасть на службу в замке кружным путём, без тяжких и длящихся годами официальных процедур зачисления: в таком случае ты хоть и не оказываешься полномочным служащим, но только втайне, допущенным наполовину, так что у тебя нет ни прав, ни обязанностей, причём хуже всего здесь то, что нет обязанностей, но одним ты точно обладаешь, поскольку находишься поблизости ко всему, так что у тебя имеется возможность отслеживать благоприятные возможности и ими пользоваться; например, ты никакой не служащий, но случайно можно отыскать какую-то работу, скажем, как раз в данный момент никакого служащего под рукой нет, тебя подозвали, ты спешишь на зов – и готово, тем, чем ты не был ещё какое-то мгновение назад, ты уже являешься: служащий. Правда, когда такая возможность ещё представится? Подчас сразу же: стоило тебе здесь появиться, стоило только оглянуться, как возможность уже здесь, так что не у всякого, как у новичка, достанет ещё присутствия духа для того, чтобы тут же ею воспользоваться, но в ином случае это может опять-таки продолжаться больше лет, нежели официальные процедуры зачисления, а между тем быть вполне легально зачисленным такой вот наполовину допущенный уже не вправе. Так что сомнений здесь предостаточно; однако они рассеиваются ввиду того, что при официальном зачислении совершается скрупулёзный отбор, так что член какого-либо подозрительного семейства будет отсеян с самого начала, такой человек, к примеру, подвергается соответствующим процедурам, годами трепещет относительно результатов, его с самого первого дня изумлённо спрашивают со всех сторон, как он вообще отважился на нечто столь безнадёжное, однако он всё же надеется, да и как мог бы он иначе жить, но по прошествии многих лет, быть может, уже стариком, он узнаёт про отказ, узнаёт, что всё потеряно, и жизнь его была напрасной. Также и здесь, разумеется, бывают исключения, как раз потому-то люди и соблазняются с такой лёгкостью. Случается, что как раз люди с испорченной репутацией и бывают в конечном итоге приняты, имеются такие чиновники, которые прямо-таки наперекор собственной воле упиваются запахом именно такой дичи: при контрольных испытаниях с целью зачисления они жадно принюхиваются, кривят рот, вращают глазами; такой человек оказывается для них, можно сказать, чудовищно аппетитным, так что им приходится покрепче держаться за кодексы законов, чтобы быть в состоянии этому сопротивляться. Правда, подчас это нисколько не помогает данному человеку в зачислении, но приводит лишь к бесконечному затягиванию процесса приёма, так что он вообще никогда не завершается, но лишь прерывается со смертью кандидата. Поэтому как легальное зачисление, так и это второе полны явных и скрытых трудностей, и прежде, чем на что-то подобное решиться, весьма рекомендуется как следует всё взвесить. Так вот, в чём у нас, то есть у меня с Варнавой, не было недостатка, так это в подобных размышлениях. Всякий раз, как я возвращалась с “Барского Двора”, мы с ним усаживались, я рассказывала самое новое из того, что удалось узнать, и мы это день напролёт обсуждали, работа же Варнавина зачастую оставалась без всякого движения гораздо дольше, чем следовало бы. И здесь на мне, возможно, лежит вина – в твоём понимании. Ведь я же знала, что на рассказы работников не следует особенно полагаться. Я знала, что никогда они не испытывали желания рассказывать мне про замок, что всякий раз они сворачивали на другое, заставляли меня вымаливать каждое их слово, ну а потом, разойдясь как следует, пускались уже напропалую, болтали несусветные глупости, бахвалились, стремились перещеголять друг друга в преувеличениях и измышлениях, так что было очевидно, что в этом бесконечном оре, стоявшем в тёмной конюшне, когда один крикун сменял другого, можно было отыскать всего лишь несколько тощих намёков на правду. Однако я пересказывала Варнаве всё в том виде, как это мне запомнилось, и Варнава, ещё неспособный различать правду от лжи, из-за положения, в котором оказалась наша семья, прямо-таки изнемогал от жажды по этим вещам, он жадно упивался ими и весь горел от желания услышать продолжение. И действительно, мой новый план основан был на Варнаве. У работников невозможно было добиться чего-то ещё. Посыльного Сортини было не найти, стало ясно, мы уже никогда его не отыщем, казалось, что Сортини, а с ним и его посыльный, отступают всё дальше, зачастую облик его и имя подвергались уже забвению, так что мне часто приходилось подолгу их описывать, не добившись при этом ничего, кроме того, что его с превеликим трудом припоминали, но ничего сверх этого сказать не могли. Что же касается моей жизни с работниками, то я, уж конечно, не имела никакого влияния на то, как её оценивали, а могла лишь надеяться на то, что её воспримут такой, какая она есть, и что за это с провинности нашей семьи снимется какая-то малая толика, однако никаких внешних признаков этого я не наблюдала. И всё же я оставила всё как есть, потому что не видела для себя никакой иной возможности как-то пособить нам в замке. Для Варнавы же я такую возможность видела. Из рассказов работников я могла уяснить, если только у меня было на это желание, а такого желания у меня было хоть отбавляй, что всякий, кого принимали на службу в замке, мог очень многого добиться для своей семьи. Разумеется, что достоверного содержалось в этих рассказах? Установить это было невозможно, ясно было лишь то, что его очень немного. Потому что если, к примеру, какой-то работник, которого я больше никогда не увижу, а если и увижу, то вряд ли признаю, так вот если такой работник торжественно меня уверяет, что поможет моему брату с назначением в замок, или по крайней мере, если Варнава каким-либо образом попадёт в замок, окажет ему поддержку, то есть, скажем, подкрепит его силы, потому что, по рассказам работников, случается так, что соискатели мест по ходу чрезмерно продолжительного ожидания теряют сознание или на них находит затмение, и тогда с ними всё кончено, если только о них не позаботятся друзья, – когда мне рассказывали всё это и многое ещё, всё это, вероятно, были оправданные предостережения, однако относящиеся сюда же обещания были совершенно пусты. Для Варнавы же это было не так, хоть я и предостерегала его им верить, однако уже того, что я ему рассказывала, было достаточно, чтобы сделать из него приверженца моих планов. То, что приводила в их пользу я сама, оказывало на него меньшее действие, на него влияли главным образом рассказы работников. Так я оказалась по сути предоставленной всецело самой себе, с родителями вообще никто помимо Амалии объясняться не мог, а чем больше я, на свой лад, продолжала исполнять старинные планы отца, тем сильнее замыкалась от меня Амалия, вот перед тобой или другими она со мной говорит, а наедине – никогда, для работников на “Барском Дворе” я была всего только игрушкой, которую они яростно силились поломать, за все два года я ни с кем из них не перемолвилась ни одним доверительным словом, сплошь одни умолчания, да измышления, да всякая дребедень, так что мне остался один лишь Варнава, Варнава же был ещё слишком молод. Когда в ходе моих рассказов я увидала в его глазах блеск, который он с тех пор сохранил, я испугалась, однако же не отступилась, потому что ставка в игре показалась мне слишком уж большой. Конечно, я не вынашивала величественных, хоть и безосновательных планов моего отца: во мне нет этой мужской решительности, я осталась при мысли загладить оскорбление посыльного и даже хотела, чтобы мне зачли эту мою непритязательность в заслугу. Однако того, что не удалось мне одной, я хотела теперь добиться – иначе и надёжней – через Варнаву. Мы оскорбили посыльного и спугнули его из передних канцелярий, так можно ли было вообразить что-то более естественное, чем предложить в лице Варнавы нового посыльного, чтобы он и исполнял работу оскорблённого посыльного, предоставляя таким образом оскорблённому возможность спокойно оставаться вдали столько, сколько он пожелает, сколько потребуется на то, чтобы оскорбление позабыть. Правда, я хорошо видела, что при всей скромности этого плана в нём содержались также и дерзкая претензия, что он мог произвести впечатление, будто мы желаем навязать властям свою волю в отношении того, как им улаживать личные взаимоотношения, или что мы сомневаемся в их способности самим устраивать всё наилучшим образом, а между тем оно уже и было давно устроено именно так ещё задолго до того, как нам пришла мысль о том, что здесь можно было бы что-то сделать. И всё же я, опять-таки, полагала, что невозможно, чтобы власти до такой степени превратно меня понимали, если же это именно так и было, то это совершалось вполне преднамеренно, а значит, всё, что я предпринимаю, отвергнуто уже изначально, без какого-либо тщательного разбирательства. Так что я не отступалась, Варнавино же честолюбие делало своё дело. В это время приготовлений Варнава сделался таким заносчивым, что счёл сапожное дело слишком грязным для себя, будущего канцелярского служащего, да что там, он отважился даже противоречить Амалии, причём в самом основном, когда она, довольно редко, что-то ему говорила. Я охотно разрешала ему изведать эту недолгую радость, потому что в первый же день посещения им замка эти радость и высокомерие, как нетрудно было предвидеть, тут же без следа улетучились. Теперь для него началась та мнимая служба, про которую я тебе уже рассказывала. Поразительно, как Варнава без всяких затруднений впервые вступил в замок, вернее будет сказать, в ту канцелярию, которая должна была сделаться его, так сказать, рабочим местом. Этот успех едва не свёл меня тогда с ума, когда Варнава прошептал мне об этом вечером, я стремглав подбежала к Амалии, ухватила, зажала в углу и поцеловала взасос, кусая так, что она заплакала от боли и испуга. От возбуждения я ничего не могла ей сказать, да ведь мы так давно с ней не говорили, и перенесла это на следующий день. Но, конечно же, на следующий день говорить было уже нечего. На таком скоротечном достижении всё и остановилось. На протяжении двух лет Варнава вёл эту однообразную жизнь, бередящую душу. Все надежды на работников рухнули, я вручила Варнаве письмецо, в котором рекомендовала его вниманию работников, одновременно им напоминая об их обещаниях, и Варнава, стоило ему какого-нибудь работника увидать, доставал письмо и показывал его ему, и хотя он подчас, верно, нарывался на таких работников, что меня не знали, да и знакомых, пожалуй, сердило то, как он молча, поскольку говорить наверху он не отваживается, демонстрировал им письмо, и всё-таки стыд и срам, что никто ему не помог, так что спасением (которого, впрочем, мы давно уже могли достичь сами) было то, что один работник, которому письмо, возможно, предлагалось уже несколько раз, его скомкал и швырнул в корзину для бумаг. Мне тогда пришло на ум, что этим он едва ли нам не сказал: “Вот и вы обращайтесь с письмами подобным же образом”. Но как ни бесплодно было всё это время в прочих отношениях, на Варнаву оно оказало благоприятное действие, если только можно назвать благоприятным то, что он преждевременно состарился, до срока сделался мужчиной, а в некоторых отношениях серьёзностью и рассудительностью даже обставил многих мужчин. Мне часто бывает очень грустно на него смотреть и сравнивать с тем юношей, которым он был всего лишь два года назад. А при этом нет мне от него тех утешения и поддержки, которые, вероятно, я могла бы почерпнуть у мужчины. Без меня он вряд ли бы попал в замок, но с тех пор, как он там, он от меня независим. Я единственная его поверенная, однако он, уж верно, рассказывает мне лишь малую часть того, что у него на сердце. Он много рассказывает мне про замок, однако из его рассказов, из небольших подробностей, которые он мне сообщает, совершенно невозможно уяснить, как это могло его так преобразить. Прежде всего было непонятно, каким образом то мужество, которым он обладал юношей при всём нашем отчаянии, теперь совершенно оставило его наверху, как мужчину. Разумеется, это бесплодное выстаивание и ожидание – изо дня в день, вновь и вновь, без какой-либо надежды на изменение – способно изнурить человека и заставить его во всём сомневаться, а в конце концов делает неспособным к чему-либо помимо этого самого безнадёжного выстаивания. Но почему он не оказал никакого сопротивления еще до того? Особенно когда ему уже сделалось известно, что я была права, тщеславие здесь никак не потешишь, но вот улучшить положение нашей семьи, пожалуй, можно. Ибо всё здесь, за вычетом прихотей служителей, протекает весьма непритязательно, тщеславие отыскивает себе удовлетворение в труде, и поскольку безусловный перевес оказывается на стороне дела, оно полностью исчезает, так что для ребяческих желаний места здесь не находится. И правда, Варнава, как рассказывал мне он сам, пребывал в убеждении, что ему отчётливо видно, как велики могущество и знание даже этих весьма сомнительных чиновников, в комнате которых он имел право находиться. Как они диктовали – быстро, с полузакрытыми глазами, с отрывистыми движениями рук, как одним указательным пальцем, не издав ни слова, отделывались от ворчливых служителей, которые в такие мгновения тяжело дышали и радостно улыбались, или как они отыскивали в своих книгах важное место, со всей силы хлопали по нему, и к ним, насколько допускала узость прохода, сбегались другие, вытягивая к странице шеи. Всё это и тому подобное создало у Варнавы весьма возвышенные представления об этих людях, так что у него сложилось впечатление, что если он продвинется вперёд настолько, что будет замечен ими и сможет с ними перемолвиться несколькими словами, не в качестве чужака, но как сотрудник по канцелярии, пускай даже самого низшего разряда, это откроет перед нашей семьёй поистине необозримые просторы. Но поскольку до этого пока что так и не дошло, и Варнава не отваживается сделать то, что могло его к этому приблизить, хотя он уже точно знает, что несмотря на свою молодость он сам, в пределах нашего семейства, вследствие несчастливых обстоятельств выдвинулся на исполненное ответственности место отца семейства. И напоследок, чтобы признаться во всём до конца: неделю назад явился ты. Я слышала, как кто-то на “Барском Дворе” про это упомянул, однако нисколько этим не озаботилась: землемер явился, а я даже не знала, что это такое. Но следующим вечером Варнава (обычно я выходила в оговоренный час и шла ему навстречу) является раньше обычного, видит в горнице Амалию, и потому тянет меня за собой на улицу, а там утыкается лицом в моё плечо и целую минуту плачет. Он вновь сделался прежним маленьким мальчиком. С ним случилось что-то, с чем он ещё не в состоянии справиться. Словно перед ним внезапно распахнулся совершенно новый мир, и он не в силах вынести счастья и забот всей этой нови. А при этом случилось с ним не что иное, как то, что он получил письмо для передачи тебе. Однако ведь это первое письмо, первая работа, которую он когда бы то ни было получал».

     Ольга умолкла. Было совсем тихо, только родители дышали тяжело, подчас с хрипом. К. мимоходом сказал, как бы в дополнение к Ольгиному рассказу: «Вы притворялись, общаясь со мной. Варнава принёс письмо, как опытный и занятой сверх меры посыльный, а ты, как и Амалия, которая в данном случае, выходит, с тобой заодно, делали вид, словно служба посыльного и письма вам сущие пустяки». «Тебе надо нас различать, – ответила Ольга. – Благодаря двум письмам Варнава снова стал счастливым ребёнком, несмотря на все сомнения, которые он питает к своей деятельности. Но эти его сомнения – лишь для него самого и для меня, перед тобой же он тешит честолюбие тем, чтобы являться тебе заправским посыльным, то есть таким, каким в его представлении бывает заправский посыльный. Так, например, мне пришлось, хотя теперь его надежды на служебный костюм укрепились, битых два часа перешивать его брюки, так, чтобы они по крайней мере отдалённо походили на прилегающие брюки форменного платья, и он мог явиться в них перед тобой, ведь в этом плане тебя, разумеется, обмануть пока ещё нетрудно. Вот каков Варнава. Амалия же вправду презирает службу посыльного, теперь же, когда ему, как кажется, сопутствовал кое-какой успех, о чём она может с лёгкостью догадываться по Варнаве и мне, по нашему совместному сидению и перешёптыванию, теперь она презирает её еще сильнее прежнего. Так что она говорит правду, не сомневайся в этом, никогда не позволяй сбить себя с толку. Когда же подчас умаляю службу посыльного я, то это делается не с тем, чтобы тебя, К., обмануть, но из страха. Эти два письма, что прошли пока что через Варнавины руки, являются первым за три года, пускай даже достаточно сомнительным, благодатным знамением, полученным нашей семьёй. Этот поворот, если только это действительно поворот, а не одна видимость (ведь иллюзии встречаются чаще, чем действительные изменения), связан с твоим прибытием сюда, наша судьба оказалась в известной зависимости от тебя, может статься, эти два письма – лишь начало, и Варнавина деятельность расширится за пределы услуг посыльного, связанных непосредственно с тобой, будем же на это надеяться, насколько это нам позволено, пока же всё указывает исключительно на тебя. Там, наверху, нам приходится довольствоваться тем, что нам уделяют, но здесь, внизу, мы, быть может, всё-таки в состоянии что-то сделать и сами, а именно: обеспечить твою к нам благосклонность либо по крайней мере обезопаситься от твоего нерасположения, или, что всего важнее, защитить тебя, сколько достанет наших сил и опыта, дабы ты не утратил своей связи с замком, которой, быть может, могли бы жить и мы. Ну, и как же к этому приступить лучше всего? А так, чтобы когда мы с тобой сблизимся, тобой не овладели подозрения на наш счёт, ведь ты здесь чужак, и потому, уж конечно, питаешь подозрения по всем поводам, и подозрения вполне оправданные. Кроме того, нас ведь презирают, а ты находишься под влиянием всеобщего мнения, в первую очередь через твою невесту, так как же нам продвинуться к тебе, не вступив, к примеру, хотя это совершенно не будет в наших намерениях, в противостояние с твоей невестой и не оскорбив тем самым тебя. А послания, которые я внимательно прочитала ещё прежде, чем ты их получил (Варнава-то их не читал, он, как посыльный, этого себе не позволил), на первый взгляд представляются не слишком важными и устаревшими, и ещё они сами лишают себя значительности, отсылая тебя к старосте общины. Ну, и как же следовало нам себя вести в этом вопросе по отношению к тебе? Начни мы подчёркивать их важность, мы навлекли бы на себя подозрение, что переоцениваем нечто явно малозначительное, нахваливаем тебе самих себя как подателей этих новостей, преследуем свои, а не твои интересы, да мы вообще могли бы тем самым умалить новости в твоих глазах и в итоге тебя обмануть совершенно против нашего желания. А придай мы письмам не слишком большое значение, мы также сделались бы подозрительными, потому что в честь чего это мы, в таком случае, озабочиваемся доставкой этих маловажных писем, почему наши поступки и наши слова противоречат друг другу, почему мы вводим в заблуждение не только тебя, их адресата, но и того, кто дал нам поручение, потому что он, уж конечно, передавал письма не для того, чтобы мы обесценивали их в глазах адресата своими пояснениями. А выдержать между двумя крайностями середину, то есть дать письмам верную оценку, вообще невозможно, они сами постоянно меняют свою ценность, размышления, для которых они дают повод, не имеют конца, и то, где именно ты в них остановишься, определяет только случай, так что также и мнение оказывается случайным. Когда же к этому примешивается ещё и страх за тебя, всё вообще приходит в смешение, так что ты не должен судить мои слова слишком строго. И когда, например, как случилось это однажды, Варнава приносит новость, что ты недоволен им как посыльным, а он в мгновение первого страха и, увы, не без влияния гордости посыльного сам предложил уйти с этой службы, тут уж я, разумеется, оказываюсь в состоянии и обманывать, и лгать, и предавать, в общем, пускаюсь во все тяжкие, лишь бы это только помогло. Но делаю я это, по крайней мере я в этом убеждена, как ради тебя, так и ради нас».

     Раздался стук. Ольга подбежала к двери и отворила. В темноте упала полоска света, испускаемого глухим фонарём**. Поздний посетитель задавал шёпотом вопросы и получил таким же шёпотом ответ, однако не желал удовольствоваться им, но вознамерился было проникнуть в горницу. Ольга, очевидно, была более не в силах его удержать, и поэтому она кликнула Амалию, относительно которой она, видно, питала надежду, что ради сбережения сна родителей та приложит все средства, чтобы удалить посетителя. И действительно, та тут же подскочила, отодвинула Ольгу в сторону, вышла на улицу и затворила за собой дверь. Прошёл всего только миг, и она вернулась обратно: так скоро удалось ей добиться того, что оказалось невозможным для Ольги.

     Затем К. узнал от Ольги, что посещение-то было по его душу: это был один из помощников, разыскивавший его по поручению Фриды. Ольга хотела его защитить от помощника: если К. пожелает впоследствии признаться Фриде в том, что был здесь, то пусть он сделает это сам, а не будет обнаружен помощниками; К. одобрил её мысль. Однако Ольгино предложение провести ночь здесь и подождать Варнаву он отверг; в принципе, в отделении от всего прочего, он бы его, возможно, и принял, поскольку стояла уже поздняя ночь, и ему представлялось, что теперь он, хотелось ему этого или нет, настолько связан с этим семейством, что ночлег здесь, быть может, неловкий по иным основаниям, с учётом этой связанности представлялся уже наиболее естественным во всей деревне, и тем не менее он его отклонил, посещение помощника его перепугало, он не мог понять, как это Фрида, прекрасно осведомлённая о его воле, и помощники, которые выучились-таки его бояться, вновь сошлись воедино до такой степени, что Фрида не заробела того, чтобы послать за ним одного помощника, причём только одного, между тем как другой, верно, остался при ней. К. спросил Ольгу, есть ли у неё кнут, кнута у неё не имелось, однако был добрый ивовый прут, вот его он и прихватил; затем он спросил, нет ли в доме второго выхода, и оказалось, что таковой имеется – через двор, вот только потом надо было перелезть через изгородь соседнего сада, а после, прежде чем попасть на улицу, пройти по этому саду. Это К. и собирался сделать. Пока Ольга вела его через двор и к изгороди, К. попытался по-быстрому её успокоить относительно её опасений, объяснил, что вовсе на неё не сердится за её маленькие ухищрения по ходу рассказа, но прекрасно её понимает, поблагодарил за доверие, которое она к нему испытывала и доказала на деле своим рассказом, и поручил послать Варнаву к нему в школу, как только тот вернётся, пускай даже посреди ночи***. Хотя Варнавины вести и не составляют единственную его надежду, иначе скверны были бы его дела, однако отказаться от них он ни в коем случае не желал, он собирался на них ориентироваться и при этом не забывать Ольгу, потому что едва ли не важнее для него самих вестей сама Ольга, её храбрость, её осмотрительность, её толковость, её жертвенность ради семьи. Если бы ему пришлось делать выбор между Амалией и Ольгой, он недолго бы размышлял. И напоследок, уже раскачиваясь на изгороди соседнего сада, он ещё горячо пожал ей руку.

     Оказавшись затем на улице, он различил дальше вверху перед Варнавиным домом, насколько позволяла это сделать мрачная ночь, всё еще ходившего назад и вперёд помощника, иногда тот останавливался и пытался посветить в горницу сквозь занавешенное окно. К. его подозвал; не выказав перед ним видимого страха, тот оставил своё шпионство вокруг дома и подошёл. «Ты кого разыскиваешь?» – спросил К. и проверил на собственном бедре гибкость ивового прута. «Тебя», – отвечал помощник, подходя ближе. «Да кто ты?» – внезапно спросил К., потому что, казалось, то был не помощник. Он выглядел старше, утомлённей, морщинистей, при том, что лицо было более полным, да и походка его была иной, отличной от проворной, как бы наэлектризованной в суставах поступи помощников, этот же был медлителен, он чуть хромал и как-то утончённо прихварывал. «Ты меня не узнаёшь? – спросил человек. – Иеремия, старинный твой помощник****». «Вот как? – сказал К. и снова чуть высунул ивовый прут, который было спрятал за спиной. – Но ты выглядишь совсем иначе». «Это оттого, что я один, – отвечал Иеремия. – Когда я один, прости-прощай беззаботная юность». «А где же Артур?» – спросил К. «Артур? – переспросил Иеремия. – Этот прелестный карапуз*****? А он ушёл со службы. Ты ведь-таки крутенько с нами обошёлся. Вот нежная душа этого и не перенесла. Он вернулся в замок и вчинил тебе иск». «А ты?» – спросил К. «Я мог остаться, – ответил Иеремия. – Артур вчинил иск также и от меня». «И на что же вы жалуетесь?» – спросил К. «На то, – ответил Иеремия, – что ты шуток не понимаешь. Ведь что мы такого сделали? Чуточку пошутили, чуточку посмеялись, чуточку невесту твою подразнили. Впрочем, всё как было велено. Когда Галат† послал нас к тебе…» «Галат?» – переспросил К. «Да, Галат, – подтвердил Иеремия, – он как раз тогда замещал Клама. Когда он послал нас к тебе, то сказал (я это отлично запомнил, потому что мы на это и ссылаемся): Теперь вы отправляетесь к землемеру в помощники. Мы сказали: Но мы в этой работе не смыслим. А он: Это не самое главное. Если понадобится, он вас с этим ознакомит. Самое же главное в том, чтобы вы его чуть развеселили. Как мне тут рассказывают, он всё воспринимает чересчур трагично. Он теперь явился в деревню, и уже это представляется ему великим событием, между тем как на деле ничего такого в нём нет. Вот это вы и должны до него донести». «Так что же, – спросил К., – прав оказался Галат? А поручение вы исполнили?» «Про это мне неизвестно, – ответил Иеремия. – Да в короткое время это и невозможно. Я вот знаю только то, что ты был очень груб, на что мы и жалуемся. Не возьму в толк, как ты, всего-то навсего служащий, да к тому же даже не служащий замка, как ты не можешь взять в толк, что такая вот служба – это тяжёлая работа, и насколько ты был неправ, когда из озорства, едва не ребячески усложнял работникам их труд так, как делал это ты. Полнейшая твоя бесцеремонность, с которой ты нас морозил у решётки, а как ты на матрасе едва не пришиб кулаком Артура, человека, у которого и от недоброго-то слова целый день неспокойно на душе, или как ты гонял меня ввечеру по снегу вкривь и вкось, так что мне потребовался час, чтобы оправиться от этой гонки. Я ведь уж немолод!» «Милый мой Иеремия, – сказал К., – ты прав во всём, вот только предъявлять это всё тебе следовало бы Галату. Это он направил вас, я же у него о вас не просил. А поскольку вы были мне без надобности, я был вправе отослать вас назад, и куда охотнее исполнил бы это мирно, нежели силой, но вы, видать, по-другому не желали. И вообще почему ты, когда явился ко мне, не рассказал откровенно всего, как теперь». «Потому что я находился на службе, – сказал Иеремия, – это ведь само собой понятно». «А теперь ты уже не на службе?» – спросил К. «Больше нет, – ответил Иеремия, – Артур в замке уволился со службы, или во всяком случае запущен процесс, который должен нас от неё окончательно освободить». «Однако же ты разыскиваешь меня так, будто всё ещё на службе», – сказал К. «Нет, – сказал Иеремия, – разыскиваю я тебя лишь чтобы успокоить Фриду. Ведь когда ты её покинул ради Варнавиной девчонки, она страшно расстроилась, не столько даже от потери, сколько из-за твоего предательства, впрочем, она уже давно видела, что это случится, и много страдала уже из-за этого. А я как раз подошёл ещё раз к школьному окну, чтобы посмотреть, не образумился ли ты. Но тебя там не было, а одна только Фрида, она сидела на скамье и плакала. Вот я и пошёл к ней, и мы с ней сошлись. Всё уже устроилось. Я теперь коридорный в “Барском Дворе”, по крайней мере пока не уладятся мои дела в замке, а Фрида снова в пивной зале. Так Фриде лучше. Неразумно было ей становиться твоей женой. Да ведь ты был не в состоянии оценить жертву, которую она хотела тебе принести. Однако доброй этой душой всё же владели сомнения: а не причинится ли тебе какая несправедливость, а, быть может, ты всё же не у Варнавиных. Несмотря на то, что, разумеется, не могло быть никакого сомнения в том, где ты находишься, я всё же отправился, чтобы установить это раз и навсегда; ведь после всех потрясений Фрида заслуживает наконец того, чтобы спать спокойно, как, впрочем, и я. Вот я и отправился, и не только отыскал тебя, но попутно смог увидеть и то, что девчонки бегают за тобой, как привязанные. Особенно за тебя стояла чёрная, эта дикая кошка. Что ж, у всякого вкус свой. Во всяком случае тебе не было никакой нужды давать крюка через соседний сад: эта дорога мне известна».

ПРИМЕЧАНИЯ

     * Возможно, излишне прямолинейное применение популярной в XIX в. теории проституции как «клапана общественных страстей».

     ** То есть с кожухом, закрывающим пламя со всех сторон, оставляя для света лишь небольшой промежуток, что позволяет пользоваться узконаправленным лучом.

     *** Словно позабыв Амалиино требование (впрочем, обоснованное ею тогда также и интересами самого К.) приходить к ним за известиями самолично.

     **** Вот теперь Иеремия – в каком-то смысле – может притязать на звание «старого помощника», в отличие от утверждений при самой первой встрече с К.

     ***** Kleine Liebling. Разговор делается совершенно абсурдистским: помощники, судя по впечатлению, составляемому нами о них на основании предыдущих глав, не отличаются ни малым ростом, ни какой-то чрезмерной незрелостью.

     † Тучный Галат, вынесенный когда-то Варнавиным отцом из пожара, появляется здесь вновь. По-прежнему непонятно, является ли «галат» фамилией или, действительно, указывает на племенную принадлежность.