Как-то раз одна прекрасная, развёрнутая метафора, пережитая мной, открыла мне положение поэта в сущем, его «смысл». Было это на большой парусной барке, переправлявшей нас с острова Филы<Ныне затопленный водохранилищем Асуанской плотины небольшой остров на Ниле. Славился святилищем Исиды, перенесенным теперь на другой остров неподалеку.> – в обширную сеть каналов. Вначале наш путь лежал против течения, и гребцам приходилось грести изо всех сил. Все они были напротив меня, шестнадцать, если я верно припоминаю, по четыре в каждом ряду, по два на правых и по два – на левых вёслах. Время от времени удавалось встретиться взглядом с одним или другим, но чаще всего в их глазах взгляд не улавливался, поскольку они открывались прямо в воздух, или же это были просто точки, где обнажалось горячее нутро этих ребят, вокруг которого напрягались их металлические тела. И всё же подчас, подняв глаза, кого-то удавалось застать врасплох, когда в глубокой задумчивости он размышлял о тебе, словно представляя ситуацию, в которой ты – это чуждое закутанное существо – мог бы быть им разгадан; но перехваченный взгляд тут же лишался выражения мучительной углублённости, оказывался на миг в глубоком замешательстве всех чувств, а затем концентрировался столь стремительно, что оказывался чутким звериным взглядом, пока красивая серьезность лица не переходила по обыкновению в глуповатое, заискивающее подачки выражение – и в идиотическую готовность произвольно искажаться и унижаться в качестве благодарности. И всё же это унижение, которое вот уже с давних пор лежит на совести путешествующих, сопровождалось ещё и приличествующей случаю местью, поскольку лишь изредка упускал он момент бросить на чужестранца взгляд, исполненный злобной ненависти, просветлявшийся пониманием, вероятно, встречаемым им по другую сторону. Я уже несколько раз обращал внимание на старика, примостившегося там, в задней части судна. Его руки и ноги были тесно сближены, и чрезвычайно своеобразно проходила между ними рукоять руля, которую он удерживал и направлял. Тело его, облечённое в грязные лохмотья, не стоило особого описания, а лицо под мотками запущенного тюрбана, надвинутыми друг на друга, словно колена подзорной трубы, было так плоско, что, казалось, глаза на нём сочатся влагой. Бог весть, что уж в нём такое крылось, но выглядел он так, словно был способен превратить тебя во что-то гадкое; я бы охотно рассмотрел его поближе, но, обернувшись, увидел его не дальше собственного уха, обозревать же его с такой близи показалось мне диким. А кроме того, зрелище широко налегающей на нас реки, этого прекрасного, почти непрерывно выныривающего из будущего пространства, в которое мы продвигались, было настолько достойно неотрывного внимания и благодетельно, что я оставил старика и с тем большей радостью пустился следить за движениями мальчиков, которые не утрачивали упорядоченности при всей своей энергичности и напряженности. Гребли теперь столь мощно, что при каждом замахе мальчики по концам здоровых вёсел полностью поднимались с сидений и, упершись одной ногой о переднюю скамью, с силой откидывались назад, между тем как восемь вёсельных лопастей проталкивались через поток внизу. При этом гребцы не прекращали чего-то вроде отсчета, чтобы сохранять такт, однако усилия, которые им приходилось затрачивать, были всякий раз столь чрезмерны, что никакого звука на выходе уже не оставалось; зачастую эту паузу надо было просто переждать, а подчас всё складывалось так, словно какой-то непредусмотренный рывок, воспринимавшийся всеми нами как что-то небывалое, не только помогал им ритмически, но и кроме того, как можно было заметить, как бы преобразовывал их силы, так что они, почувствовав облегчение, приступали к использованию новых, пока еще непочатых запасов энергии: всё равно как ребенок, который жадно принимается за яблоко и, весь сияя, начинает его есть, когда вдруг обнаруживает, что половина, которую он сжимает в руке, ещё нетронута до самой кожуры.
Но здесь я больше не могу умалчивать об ещё одном персонаже, о человеке, сидевшем на нашей барке впереди у правого борта. Под конец мне стало казаться, что я предчувствую, когда должна была начаться его песня, однако я могу и ошибаться. Запевал он вдруг, с совершенно неправильными промежутками, и вовсе не всякий раз это случалось тогда, когда возобладало изнеможение, но, напротив, не раз его песня заставала всех бодрыми или прямо-таки пышущими энергией, однако и тогда это было верно: она оказывалась уместна и на этот раз. Не знаю, насколько передавалось ему состояние нашей команды, которая целиком находилась позади него: он редко оглядывался назад, да и тогда впечатления это на него не производило. Что, казалось, оказывало на него воздействие, так это чистое движение, совпадавшее в его ощущении с открытыми далями, навстречу которым он – наполовину исполненный решимости, наполовину меланхоличный – устремлялся. Порыв нашего судна вперёд и мощь того, что ему противостояло, приходили в нём в постоянное равновесие, – но время от времени возникал перевес с той или другой стороны, и тогда он пел. Корабль преодолевал сопротивление; но он, чародей, преобразовывал то, что невозможно было осилить, в последовательность долгих парящих звуков, которые не относились ни туда, ни сюда, но на них мог претендовать всякий. В то время как его окружение постоянно связывалось с ближайшим к нему осязаемым и его одолевало, голос певца поддерживал связь с наиболее отдаленным и подключало нас к нему, – пока оно не вовлекало в себя также и нас.
Не знаю, как так получилось, но в этом явлении мне внезапно открылось положение поэта, его место и воздействие внутри эпохи, и то, что его претензии на все прочие позиции – за исключением этой – можно оспаривать совершенно спокойно. Однако с пребыванием его на ней необходимо смириться.
[Возникло в 1912 г., впервые напечатано в 1929 г. в: Verse und Prosa aus dem Nachlaß, Leipzig 1929.]