Потом они втроём, почти ничего не говоря, сидели за пивом в зале трактира за маленьким столом, К. посередине, помощники справа и слева. Крестьяне, примерно, как в предыдущий вечер, занимали ещё всего только один стол. «Тяжело с вами, – сказал К. и сравнил их лица ещё раз, как уже не раз делал прежде. – Как же мне вас различать? Вы отличаетесь друг от друга только именем, в прочем же вы схожи, как…» Здесь он запнулся, а затем непроизвольно закончил: «В прочем же вы схожи, как змеи». Они рассмеялись. «Вообще-то нас неплохо различают», – сказали они в качестве оправдания. «Верю, – сказал К. – Да и сам я был этому свидетелем, однако я вижу только своими глазами, а они не позволяют мне вас различать. Поэтому я буду обращаться с вами, как с одним-единственным человеком и обоих буду звать Артуром, ведь так всё же зовут одного из вас. Не тебя, случаем?» – спросил К. одного. «Нет, – ответил тот, – я как раз Иеремия». «Ну, это всё равно, – сказал К., – я буду звать Артуром вас обоих. Пошлю я Артура куда бы то ни было, отправитесь вы оба; поручу я Артуру какую-нибудь работу, исполнять её будете вы вдвоём. Хоть есть в этом для меня тот большой недостаток, что я не смогу вас использовать для работы по раздельности, но зато и то преимущество, что вы сообща и нераздельно будете нести ответственность. Как вы будете делить работу меж собой, мне безразлично, вот только ссылаться при этом друг на друга не надо: вы для меня – один и тот же человек». Они поразмышляли на этот счёт и сказали: «Нам это очень не по нутру!» «Ещё бы! – сказал К. – Это и не должно быть вам по нутру, однако так тому и быть». Уже сколько-то времени К. наблюдал, как один из крестьян топчется вокруг стола, и вот наконец он решился и подошёл к одному из помощников, собираясь что-то ему прошептать. «Простите, – сказал К., стукнул рукой по столу и поднялся, – это мои помощники, и теперь у нас совещание. Никому не дозволяется нас беспокоить». «Да пожалуйста, пожалуйста!» – пугливо ответил крестьянин и отправился обратно к своей компании. «И это вы должны соблюдать прежде всего, – сказал К., вновь усаживаясь на место. – Без моего позволения вы ни с кем не должны разговаривать. Я здесь чужак, и если вы – прежние мои помощники, то чужаками являетесь также и вы. Мы, три чужака, должны поэтому держаться вместе, вот и давайте на этом пожмём друг другу руки». Очень уж охотно протянули они ему свои руки. «Заберите лапы, – сказал он. – Что до моего приказа, он остаётся в силе. Теперь я отправляюсь спать, и то же самое советую и вам. Сегодня мы рабочий день профилонили, так что завтра работу надо начать очень рано. Вы должны обзавестись санями для поездки в замок и в шесть стоять с ними здесь, перед домом». «Хорошо», – сказал один. Но тут вмешался другой: «Ты говоришь: хорошо, а сам-то знаешь, что это невозможно». «Спокойно! – сказал К. – Что, собрались уже на первый-второй рассчитайсь?» Но теперь уж и первый сказал: «Он прав, это невозможно: без разрешения никакого чужака в замок не впустят». «А у кого спрашивать разрешения?» «Не знаю, может, у смотрителя?» «Ну, так и обратимся к нему по телефону: живо звоните смотрителю, вы оба!» Они побежали к аппарату, попросили соединить – как же они торопились! Глядя со стороны, они были до смешного последовательны, спросив, можно ли К. вместе с ними явиться завтра в замок. Раздавшееся в ответ «Нет!» было слышно даже К. за его столом. Ответ, однако, был ещё более подробный, и он гласил: «Ни завтра, ни в другой раз». «Я сам позвоню», – сказал К. и поднялся с места. Между тем, как вплоть до этого момента на К. и его помощников, если отвлечься от эпизода с крестьянином, не обращали особого внимания, последнее его замечание вызвало всеобщий интерес. Все повскакали с мест вместе с ним, и хотя трактирщик пытался их оттеснить, они полукругом обступили аппарат. Преобладала среди них та точка зрения, что К. вообще не получит ответа. К. пришлось попросить их сохранять спокойствие: он совсем не жаждал выслушивать их мнения.

     Из слуховой трубки раздался такой зуммер, какого К. никогда не доводилось слышать при разговоре по телефону. Было похоже на то, что в сигнале этом слились бесчисленные детские голоса (однако также и это никаким зуммером не было, но пением удалённых, самых удалённых голосов), словно как если бы из этих голосов каким-то совершенно непостижимым образом формировался один-единственный высокий, однако мощный голос, который и ударял вас в ухо, причём так, словно стремился проникнуть куда-то на более глубокий уровень, нежели в несчастный слух. К. слушал, но сам не звонил; левая его рука опиралась на подставку телефона, и так он продолжал прислушиваться.

     Он не знал, сколько это продолжалось: до тех пор, пока трактирщик не потянул его за сюртук – к нему явился посыльный. «Прочь!» – закричал К. вне себя, но, вероятно, в телефон, потому что теперь там кто-то дал о себе знать. Имел место следующий разговор. «Освальд на проводе, с кем я говорю?» – выговорил строгий, надменный голос, с небольшим, как показалось К., дефектом речи, который он как раз и стремился отыграть приданием себе добавочной строгости. К. медлил называть себя: перед телефоном он был беззащитен, и собеседник мог просто на него наорать, мог положить трубку, и тогда К. отрезал бы себе какую-то, возможно, не такую уж малозначительную тропинку. Промедление К. заставило его собеседника потерять терпение. «Кто говорит?» – повторил он и прибавил: «Был бы весьма признателен, когда бы оттуда не звонили так часто: ведь только что уже звонили». К. не стал откликаться на это замечание, а сказал, внезапно приняв решение: «Говорит помощник господина землемера». «Какой помощник? Какой господин? Какой землемер?» К. пришёл на память вчерашний телефонный разговор. «Спросите у Фрица», – коротко сказал он. К немалому изумлению К., это помогло. Однако ещё больше, чем тот факт, что это помогло, его поразила спаянность всей тамошней службы. В ответ прозвучало: «Мне уже известно. Всё тот же землемер. Ну же, ну! И что теперь? Какой помощник?» «Йозеф», – сказал К. Бормотание крестьян у него за спиной чуточку ему досаждало; очевидно, они были несогласны с тем, что он дал о себе неверные сведения. Однако у К. не было времени возиться ещё и с ними, поскольку разговор занимал его полностью. «Йозеф? – переспросили с того конца провода. – Но ведь помощники зовутся… (Последовала небольшая пауза, очевидно, он переспрашивал имена у кого-то ещё) Артур и Иеремия». «Это новые помощники», – сказал К. «Нет, это прежние». «Они новые, а я – прежний, прибывший к господину землемеру сегодня». «Нет!» – теперь там уже просто вопили. «Ну, и кто же я тогда?» – спросил К. так же спокойно, как и до того. И после паузы тот же самый голос с тем же дефектом произношения, при том, что звучал он, как другой, более зычный, более достойный уважения голос: «Ты – прежний помощник».

     К. вслушивался в звучание голоса и оттого едва не прослушал вопрос: «Чего ты хочешь?» С какой охотой он повесил бы теперь трубку! Он больше ничего не ждал от этого разговора. Лишь принуждая себя он задал ещё скороговоркой вопрос: «Когда мой господин может явиться в замок?» «Никогда», – прозвучало в ответ. «Хорошо», – сказал К. и повесил трубку.

     Крестьяне за его спиной придвинулись к нему уже совсем близко. Бросавшие на него частые косые взгляды помощники были заняты тем, чтобы удерживать крестьян на отдалении. Но, кажется, это была лишь постановка, да и крестьяне, удовлетворённые результатом разговора, медленно сдавали назад. Здесь всю их группу разделил надвое стремительно прошагавший сквозь них человек, который склонился перед К. в поклоне и передал ему письмо.

     Сжимая письмо в руке, К. устремил взгляд на самого человека, что представлялось ему более важным в данное мгновение. Между ним и помощниками К. имелось значительное сходство: он был строен, как и они, и одет в такую же узкую одежду, был, как и они, гибок и проворен, но всё же как-то совсем иначе.

     Насколько же охотней имел бы К. дело не с помощниками, а с ним! Он немного напомнил ему женщину с младенцем, виденную им у дубильщика. Одет он был едва ли не в белое, и хотя одежда его была не из шёлка (то было такое же зимнее платье, как и всякое другое), однако было в ней изящество и праздничность шёлкового наряда. Лицо светлое и открытое, глаза в пол-лица. Улыбка его необычайно бодрила*; он провёл рукой по лицу, словно желал прогнать эту улыбку прочь, однако это ему не удалось. «Ты кто?» – спросил К. «Зовусь я Варнавой, – сказал он. – Я посыльный». Когда он говорил, его губы размыкались мужественно и в то же время мягко. «Нравится тебе здесь?» – спросил К., указав на крестьян, у которых так и не пропал к нему интерес и которые с прямо-таки обезображенными лицами (черепа выглядели так, словно кто-то плющил их сверху, черты же лица оформились под влиянием мук, испытанных от этого удара), с вздутыми губами и растворёнными ртами пялились на него – и в то же время пялиться переставали, ибо зачастую взгляд их отклонялся и прежде, чем вернуться на место, подолгу останавливался на каком-либо безотносительном предмете; а ещё К. указал на помощников, которые стояли обнявшись, прислонясь щека к щеке, и посмеивались, причём невозможно было сказать, был ли их смех смиренным или же язвительным. На всё это К. указал ему так, словно представлял навязанную К. в силу особых обстоятельств свиту и ожидал (а здесь уже имелась доверительность, которая была столь важна для К.), что Варнава будет осознанно проводить различие между ним и всеми ими. Однако Варнава вопрос не воспринял вовсе (надо сказать, сделал он это со всей безмятежной невинностью), он пропустил его мимо ушей, как хорошо вышколенный слуга не отзывается на слова, которые господин обращает к нему лишь по видимости, он откликнулся на вопрос лишь тем, что оглянулся по сторонам, приветствовал знакомых из крестьян, махнув им рукой, и несколькими словами обменялся с помощниками, всё это свободно и независимо, не смешиваясь ни с кем из них. К., отвергнутый, но непосрамлённый, вернулся к письму в собственной руке и распечатал его. Дословно там говорилось: «Многоуважаемый господин! Как Вам известно, вы зачислены на господскую службу. Вашим непосредственным начальником является деревенский староста, который в подробностях сообщит Вам всё касающееся Вашей работы и условий оплаты, и которому Вы будете также подотчётны. В то же время я тоже не буду упускать Вас из виду. Варнава, податель сего письма, будет время от времени у Вас осведомляться, дабы узнавать Ваши пожелания и доводить их до меня. В моём лице вы неизменно встретите любезное отношение и, насколько это возможно, самое деятельное содействие. Мне очень важно иметь в распоряжении удовлетворённых своим положением работников». Подпись стояла неразборчивая, но рядом было оттиснуто: «Заведующий 10-й канцелярией». «Постой!» – крикнул К. кланявшемуся Варнаве, а после окликнул трактирщика, чтобы тот показал ему комнату: ему хотелось остаться с письмом наедине. При этом он вспомнил, что при всей симпатии, испытываемой им к Варнаве, тот является не кем иным, как посыльным, и велел налить пива и ему. К. проследил, как именно он это воспримет, однако тот принял пиво с охотой и тут же его выпил. Затем К. отправился с трактирщиком. В самой домушке для К. не могли приготовить ничего кроме маленькой комнаты на чердаке, но и здесь была проблема, потому что нужно было найти пристанище двум служанкам, спавшим здесь до сих пор. По сути ограничились лишь тем, чтобы перевести служанок, в прочих же отношениях комната осталась как была: никакого постельного белья на единственной постели, лишь пара валиков и попона в том состоянии, в каком всё и оставалось с последней ночи, на стенах – несколько изображений святых и фотографии солдат. Здесь даже не проветрили, очевидно, существовала надежда, что новый гость не задержится, так что не предпринималось ничего, чтобы его удержать. Однако К. согласился на всё, завернулся в покрывало, уселся за стол и при пламени свечи принялся перечитывать письмо ещё раз.

     Оно не было единообразным: имелись места, где с ним говорили, как со свободным человеком, за которым признают его собственную волю; таково было обращение, таким было и место, касавшееся его пожеланий. Но, с другой стороны, имелись и такие места, где его явно или же прикровенно трактовали как мелкого работника, едва заметного с места данного начальника: заведующему приходилось прикладывать усилия, чтобы «не упустить его из виду», его начальником был староста, которому он был даже подотчётен, так что единственным его коллегой был, возможно, деревенский стражник. Несомненно, то были противоречия, причём такие очевидные, что допустили их намеренно. Безумная применительно к такого уровня властям мысль о том, что здесь играла роль нерешительность, почти и не мелькала в рассуждениях К. Скорее он усматривал в этом открыто предложенный ему выбор, ему было предоставлено решать, как именно он распорядится содержащимися в письме указаниями: останется ли он деревенским работником с постоянно намечающейся, однако лишь призрачной связью с замком или же, напротив, будет лишь по видимости деревенским работником, который на деле будет определять всю свою трудовую деятельность исключительно известиями, доставляемыми Варнавой. К. не сомневался в своём выборе, да он не стал бы сомневаться даже не получи он того опыта, который был у него теперь. Лишь в качестве деревенского работника, по возможности удалённого от господ из замка, он будет в состоянии что-то узнать про замок: эти деревенские, которые настроены к нему пока что так недоверчиво, заговорят, когда он сделается им если не другом, то земляком, и как только он станет неотличим от Герстекера или Лаземана (а это должно произойти очень скоро: от этого-то всё и зависит), тут же перед ним растворятся все двери, которые покамест, до тех пор пока он зависит от господ наверху и их милости, для него не то что закрыты, но даже и незримы. Разумеется, существовала и опасность, она была в достаточной степени подчёркнута в письме, и изображена даже с некоторой радостью, словно избежать её было невозможно. То было положение и состояние «работника». Служба, начальник, работа, условия оплаты, подотчётность, работники, – письмо прямо-таки кишело этим всем, и даже в случаях, когда говорилось что-то иное, более личное, высказывалось оно под тем же углом зрения. Если К. собирался стать работником, он мог им сделаться, но тогда уж со всей чудовищной серьёзностью, без какой бы то ни было надежды на что-то ещё. К. знал, что угроза состояла не в реальном принуждении, его-то он не страшился, так что здесь опасений у него было всего меньше, однако его пугало обезоруживающее окружение, привыкание к разочарованиям, мощь незаметных влияний данного момента, и всё же ему следовало отважиться на борьбу с этой опасностью.

     Также в письме не умалчивалось, что если дело дойдёт до борьбы, К. должен будет отважиться на то, чтобы её начать; об этом было сказано изящно, и лишь неспокойная совесть (неспокойная, но вовсе не нечистая) способна была это заметить: то были три слова «как Вам известно» применительно к его зачислению на службу. К. дал о себе знать, и с тех пор он знал, как было сказано в письме, что его зачислили.

     К. снял со стены картинку и повесил письмо на гвоздь: он будет жить в этой комнате, здесь и следовало висеть письму.

     Затем он спустился в зал трактира. Варнава с помощниками сидел за столиком. «Э, да вот ты где», – сказал К. без всякого повода, лишь потому, что был рад видеть Варнаву. Тот мгновенно вскочил. Стоило К. войти, как крестьяне встали с мест, чтобы к нему подойти: постоянно следовать за ним уже вошло у них в привычку. «Что вам от меня всё время надо?» – крикнул К. Они нисколько не обиделись, но медленно вернулись на свои места. Отступая, один пояснил: «Всё время слышишь что-то новое» – и облизнулся, словно это новое можно было съесть. Ничего примирительного К. не сказал: будет неплохо, если они научатся немного его уважать, но стоило ему усесться возле Варнавы, как он ощутил на затылке дыхание какого-то крестьянина, явившегося, как он сказал, за солонкой, но К. гневно топнул, и крестьянин убежал, как был, без всякой солонки. И правда, одолеть К. было совсем даже нетрудно: например, нужно было только настропалить против него крестьян, их упорное участие представлялось ему более зловещим, нежели непроницаемость прочих, да ведь и непроницаемость здесь также имелась, потому что стоило бы К. усесться к ним за стол, они бы точно не остались там сидеть. Только присутствие Варнавы удержало его от того, чтобы наделать шума. И всё же он угрожающе повернулся к ним; да и они все были повёрнуты к нему. Но увидев, как они сидят, каждый на своём месте, не говоря друг с другом, связанные меж собой лишь тем, что все они пялились на него, ему показалось, что они следовали за ним вовсе не по злобе; быть может, они действительно чего-то от него хотели, вот только не могли про это сказать, и даже если это было не так, возможно, их толкало на это ребячество, которое, как кажется, было здесь вполне уместно. Вот трактирщик – разве не производил впечатления ребёнка также и он, когда стоял теперь, держа обеими руками стакан пива, который должен был отнести какому-то посетителю, и глядел на К., пропуская мимо ушей окрик трактирщицы, перегнувшейся из кухонного окошечка?

     Уже успокоившись, К обратился к Варнаве; помощников он бы с радостью удалил, но не нашёл для этого никакого предлога. Впрочем, они молча смотрели в своё пиво. «Письмо, – заговорил К., – письмо я прочёл. Ты знаешь его содержание?» «Нет», – сказал Варнава; казалось его взгляд говорит больше слов. Возможно, здесь К. обманывался в благую сторону, подобно тому, как в случае крестьян ошибался в скверную: однако благотворное действие его присутствия продолжало сказываться. «В письме говорится также и о тебе: именно, время от времени через тебя должен будет происходить обмен вестями между мной и заведующим; потому-то я и подумал, что ты знаешь содержание». «Я получил, – сказал Варнава, – распоряжение лишь в отношении того, чтобы передать письмо, подождать, пока оно не будет прочитано и, если ты сочтёшь это необходимым, принести назад устный или письменный ответ». «Хорошо, – сказал К. – Никакой необходимости писать нет, передай господину заведующему… Кстати, как его зовут? Я не смог разобрать подпись». «Клам»**, – сказал Варнава. «Так вот, передай от меня господину Кламу благодарность за зачисление, а также за его особую любезность, которую я высоко ценю, как человек, который ещё никак себя здесь не проявил. В своих поступках я буду всецело следовать его указаниям. Каких-то особых пожеланий у меня теперь нет». Пристально следивший за ним Варнава попросил позволения повторить поручение К. Разрешение было дано, и Варнава дословно всё повторил. Затем он поднялся, чтобы попрощаться.

     Всё это время К. испытующе следил за его лицом: теперь он сделал это в последний раз. Варнава был примерно того же роста, что и К., и всё же, казалось, перед К. он опускает взгляд, однако происходило это почти в полном смирении: невозможно было, чтобы этот человек кого-то стыдился. Конечно, то был всего лишь посыльный, и он не знал содержания писем, которые ему приходилось передавать, но также и его взгляд, его улыбка, его поступь представлялись посланием, пускай даже он ничего об этом не знал. И К. протянул ему руку, чем тот был явно изумлён, потому что сам он собирался лишь поклониться.

     Стоило ему только уйти (а прежде, чем открыть дверь, он ещё чуть прислонился плечом к двери и окинул комнату взглядом, который не относился к кому-то персонально), как К. сказал помощникам: «Я достану записи из комнаты, и тогда мы обсудим, что предстоит делать». Они хотели идти с ним. «Оставайтесь!» – сказал К. Всё же они хотели отправиться вместе. К. пришлось повторить приказ ещё более строгим тоном. В прихожей Варнавы уже не было. Но ведь он только что вышел! Однако и перед домом (снова валил снег) К. его не увидал. Он крикнул: «Варнава!» Нет ответа. Мог он быть ещё в доме? Казалось, никакой иной возможности не существует. И всё же К. продолжал звать его по имени изо всех сил. Имя раскатисто звучало в ночи. И вот издали донёсся слабый ответ: так далеко успел уйти Варнава. К. позвал его и одновременно пошёл навстречу; там, где они встретились, их уже нельзя было видеть от трактира.

     «Варнава, – сказал К., уже не в состоянии обуздывать дрожание своего голоса, – я хотел тебе сказать ещё что-то. Я тут заметил, что очень скверно у нас устроено, что я завишу исключительно от твоих случайных посещений в том случае, если мне потребуется что-то от замка. Если я теперь тебя лишь случайно смог ещё застать (как же ты летаешь: я думал, ты ещё в доме!), то кто знает, сколько мне придётся ждать следующего твоего появления». «Но ведь ты можешь, – отвечал Варнава, – попросить заведующего, чтобы я всегда появлялся в определённое, указанное тобой время». «Этого также недостаточно, – сказал К., – быть может, на протяжении года я вовсе ничего не захочу сказать, а как раз через четверть часа после твоего ухода возникнет нечто неотложное». «Так что, – спросил Варнава, – мне сообщить заведующему, чтобы между ним и тобой была установлена ещё и иная связь, помимо меня?» «Нет, нет! – сказал К. – Совершенно не так: я упоминаю об этом лишь между прочим; на этот раз я удачно тебя застал». «Не вернуться ли нам, – спросил Варнава, – обратно в трактир, чтобы там ты дал мне новое поручение?» «Варнава, – сказал К., – в этом нет никакой необходимости, я пройду с тобой сколько-то пути». «Почему ты не желаешь пойти в трактир?» – спросил Варнава. «Там мне мешают люди, – ответил К., – ты сам видел назойливость крестьян». «Мы могли бы пойти в твою комнату», – сказал Варнава. «Это комната служанок, – сказал К., – грязная и душная; чтобы не оставаться там, я хотел немного пройтись с тобой; вот только ты должен, – прибавил здесь К., чтобы окончательно перебороть нерешительность, – позволить мне за тебя ухватиться, потому что ты идешь уверенней». И К. повис на Варнавиной руке. Было совсем темно, его лица К. совершенно не видел, а фигуру смутно различал: нащупать руку Варнавы он уже пытался мгновением прежде.

     Варнава не противился, они удалялись от трактира. Разумеется, К. чувствовал, что как он ни старайся, ему не удастся поспевать за Варнавой, что он стеснял свободу его движений, и что при обычных обстоятельствах уже эта мелочь могла всё загубить, хотя бы в таком боковом переулке, как тот, в котором утром завяз в снегу К. и из которого его был бы в состоянии вынести один только Варнава. И всё же теперь он старался не углубляться в такие заботы, утешало его также и то, что Варнава молчал: если они шли молча, то и для него одно только дальнейшее продвижение вперёд могло явиться целью их совместного здесь пребывания. Они шли, однако К. не знал, куда: он не был в состоянии что-либо опознать. Он даже не представлял себе, прошли ли они мимо церкви. По причине тех усилий, которые ему приходилось затрачивать просто чтобы идти, он уже не был в состоянии справляться со своими мыслями. Вместо того, чтобы направляться к цели, они то и дело путались. Снова и снова они возвращались к родине, и вспоминания о ней переполнили его. Вот и там на главной площади стояла церковь, отчасти окружённая старым кладбищем, обнесённым старинной стеной. Считанным мальчишкам удавалось взобраться на эту стену, но вот К. это пока что не удавалось. Их побуждало к этому не любопытство: кладбище больше не являлось для них тайной. Им уже нередко приходилось сюда входить через маленькую решётчатую дверь, а вот покорить гладкую, высокую стену хотелось. Как-то поутру (тихую и пустую площадь заливал свет: когда ещё доводилось К. видеть её такой, будь то раньше или позже?) ему неожиданно легко удалось это сделать: в том самом месте, где ему уже неоднократно приходилось терпеть неудачу, он с первой попытки вскарабкался по стене, сжимая в зубах маленький флажок. Камушки еще продолжали осыпаться внизу, сам же он был уже наверху. Он вбил флажок, ветер развернул материю, а сам принялся смотреть вниз и по сторонам, в том числе и через плечо, на утопающие в земле кресты: выше, чем он, здесь и сейчас не было никого. Мимо случайно проходил учитель, суровым взглядом он согнал К. вниз. Спрыгивая со стены, К. повредил себе колено, и лишь с трудом он смог добраться до дому, но на стене он всё же побывал. Ощущение этой победы, как казалось ему тогда, давало опору для весьма продолжительной жизни, что оказалось вовсе не так уж глупо, поскольку теперь, спустя долгие годы, держась посреди снежной ночи за руку Варнавы, он получил оттуда помощь.

     Он уцепился ещё крепче, теперь Варнава почти его тащил, молчание же не прерывалось. Относительно своего пути К. знал лишь то, что, судя по состоянию дороги, ни в какой боковой переулок они ещё не свернули. Он хвалил себя за то, что никакие путевые тяготы или даже заботы о пути назад были не в состоянии удержать его от продолжения пути. В конце концов, сил на то, чтобы его продолжали тащить дальше, ему вполне хватало. И возможно ли, чтобы путь был нескончаемым? Днём замок открывался ему как вполне доступная цель, а посыльный, несомненно, знал кратчайший путь.

     Здесь Варнава остановился. Где они были? Что, дальше пути не было? Теперь Варнава распрощается с К.? Это ему не удастся. К. крепко сжимал его руку, так что ему самому едва не становилось больно. Или суждено было свершиться невероятному, и они находились уже в замке или перед его воротами? Но ведь они, насколько понимал К., совсем не поднимались вверх. Или же Варнава провёл его столь неприметно всходящим путём? «Где мы?» – тихо спросил К., более даже себя, чем его. «Дома», – точно так же отвечал Варнава. «Дома?» «А теперь, барин, постарайся не поскользнуться. Дорога идёт вниз». «Вниз?» «Здесь всего только несколько шагов», – добавил Варнава – и вот он уже стучит в дверь.

     Им открыла девушка; они стояли на пороге большой горницы почти в полной темноте, потому что только над столом позади висела крохотная масляная лампа. «Кто это с тобой пришёл, Варнава?» – спросила девушка. «Землемер», – сказал он. «Землемер», – повторила девушка громче в сторону стола. Оттуда уже поднимались с мест два старика, мужчина и женщина, и ещё одна девушка. Все приветствовали К. Варнава представил ему всех: то были его родители и его сёстры Ольга и Амалия. К. едва на них глянул, с него сняли влажное пальто, чтобы высушить его у печи. К. не возражал.

     Итак, они не были у себя дома: дома был один лишь Варнава. Но почему они оказались здесь? К. отозвал Варнаву в сторону и спросил: «Почему ты пошёл домой? Или вы живёте уже вблизи от замка?» «Вблизи от замка?» – повторил Варнава, словно не в состоянии понять К. «Варнава, – сказал К., – ты ведь из трактира собирался идти в замок». «Нет, барин, – ответил Варнава, – я собирался идти домой; в замок я хожу только спозаранок, там я никогда не сплю». Улыбка Варнавина, показалось ему, поскучнела, да и сам он уже не выглядел таким выразительным. «Почему ты мне этого не сказал?» «Ты меня не спрашивал, барин, – сказал Варнава. – Ты ведь только собирался дать мне задание, но ни в трактирной зале, ни в твоей комнате, вот я и подумал, что ты без помех можешь дать мне поручение здесь, у моих родителей. Коли ты велишь, они все тут же уйдут; а ещё ты можешь, если тебе понравится у нас больше, здесь и переночевать. Что, разве я что не так сделал?» К. не в силах был отвечать. Итак, это было недоразумение, заурядное и низменное недоразумение, а К. полностью ему поддался! Он позволил себя околдовать узкой, блестящей, словно шёлковая, Варнавиной курткой, которую тот теперь расстёгивал, и из-под которой показывалась грубая, грязно-серая, штопанная-перештопанная рубаха на могучей, ребристой холопьей груди. И всё вокруг этому не только соответствовало, но ещё даже и хватало через край: старый отец-подагрик, продвигавшийся вперёд не столько посредством медлительных, негнущийся ног, сколько с помощью щупающих рук, мать со сложенными на груди руками, которая из-за толщины не была способна сделать даже крохотного шажка. Они оба, отец и мать, с тех самых пор, как вошёл К., направились к нему из своего угла, однако пока ещё до него так и не добрались. Сёстры, блондинки***, похожие друг на друга и на Варнаву, но с более грубыми, чем у него, чертами лица, крупные, дородные девицы, обступили вновь прибывших и ожидали от К. хоть каких слов приветствия. Однако он не в состоянии был что-либо произнести: он-то полагал, что здесь, в деревне, всякий имеет для него значение, и так оно, пожалуй, и было, однако вот именно эти люди нисколько его не заботили. Будь он в состоянии одолеть в одиночку дорогу до трактира, он бы тут же ушёл. Возможность отправиться с Варнавой в замок поутру вовсе его не привлекала. Он желал проникнуть в замок теперь, ночью, врасплох, ведомый Варнавой, однако таким Варнавой, каким он представлялся ему доныне, человеком, который был ему ближе, чем все, кого он здесь встречал до сих пор, и в отношении которого он одновременно верил, что он тесно связан с замком, далеко превосходя зримый свой ранг. Но с сыном этого семейства, к которому он всецело принадлежал и с которым он уже восседал за одним столом, с человеком, который, что весьма характерно, не мог даже спать в замке, идти с ним рука об руку в замок при свете дня было невозможно, то была бы смехотворная и безнадёжная попытка.

     К. уселся на подоконник, вознамерившись провести здесь также и всю ночь, не претендуя более ни на какие услуги со стороны этого семейства. Те деревенские, что отсылали его прочь или же испытывали перед ним страх, казались ему менее опасными, потому что они, по сути, лишь отсылали его к самому себе, помогали собираться с силами; но такие вот мнимые помощники, которые благодаря маскарадцу приводили его взамен замка – в собственное семейство, желая того или нет, отвлекали его, работали на подрыв его сил. Донёсшееся из-за семейного стола приглашение К. полностью пропустил мимо ушей, с опущенной головой он продолжал сидеть на своём подоконнике.

     Здесь с места поднялась Ольга, та из сестёр, что отличалась большей мягкостью и к тому же обнаружила следы девической застенчивости. Она подошла к К. и пригласила его сесть за стол. Там уже готовы хлеб и сало, пиво же она ещё принесёт. «Откуда?» – спросил К. «Из трактира», – ответила она. К. был чрезвычайно этому рад. Он попросил её никаким пивом не озабочиваться, но сопроводить его в трактир: там его ещё ждёт важная работа. Но тут выяснилось, что она не собиралась идти так далеко, в его трактир, а направлялась в другой, «Барский Двор»**** – здесь же по соседству. Всё же К. попросил у неё позволения её сопровождать; быть может, думалось ему, там он отыщет возможность устроиться на ночлег: какая бы эта возможность ни оказалась, он предпочёл бы её наилучшей постели в этом доме. Ольга отвечала не сразу, а оглянулась на стол. Там на ноги поднялся брат, кивнул с готовностью и сказал: «Если барину так угодно». Это согласие едва не подвигло К. отозвать свою просьбу: ведь человек этот мог дать согласие лишь на что-то бесполезное. Но когда вслед за этим начали разбирать вопрос, пустят ли К. в трактир, и все в один голос в этом усомнились, он всё же упорно настоял на том, чтобы идти вместе, нисколько не озабочиваясь тем, чтобы отыскать вразумительное основание для такой своей просьбы: эта семья должна принять его как есть, в отношении нее он, до некоторой степени, не испытывал никакого стыда. При этом немного его смущала одна только Амалия с её серьёзным, прямым, возможно, несколько туповатым взглядом.

     По ходу краткой прогулки до трактира (К. повис на Ольге и она его, тут уж он ничего не мог поделать, тащила почти так же, как брат) он узнал, что, собственно говоря, этот трактир предназначен исключительно для одних господ из замка, которые столовались здесь, когда у них оказывались какие-то дела в деревне, и подчас здесь даже ночевали. Ольга говорила с К. тихо и как бы доверительно, идти с ней было приятно, почти так же, как с её братом. К. пытался противиться этому чувству довольства, но оно всё равно не проходило.

     Внешне трактир очень напоминал тот, в котором обитал К. В деревне, пожалуй, и вообще не видно было каких-то значительных внешних различий, однако небольшие отличия всё же сразу бросались в глаза: на крыльце имелись перила, над дверью красовалась лампа. Когда они входили, над их головами зашелестела материя, то был флаг, раскрашенный в графские цвета. В прихожей их сразу же встретил трактирщик, очевидно, как раз обходивший свои владения. Он мельком посмотрел на К. своими маленькими глазками, то ли испытующие, то ли сонно, и сказал: «Господин землемер может пройти не дальше пивной залы*****». «Разумеется, – сказала Ольга, которая тут же принялась печься о К., – он только меня сопровождает». Однако неблагодарный К. отделился от Ольги и отвёл трактирщика в сторону. «Я с радостью бы у вас переночевал», – сказал К. «К сожалению, это невозможно, – ответил трактирщик. – Похоже, вы ещё этого не знаете. Дом предназначен исключительно для господ из замка». «Возможно, таково предписание, – сказал К., – однако позволить мне поспать где-то в уголке, уж наверно, можно». «Я бы с чрезвычайной охотой пошёл вам навстречу, – сказал трактирщик, – но даже не принимая во внимание строгость предписания, относительно которой вы судите как человек пришлый, это ещё и неисполнимо, поскольку господа чрезвычайно чувствительны: я убеждён, что они не в состоянии, выносить даже вид чужака, по крайней мере так вот вдруг. Так что если я позволю вам здесь переночевать, и вас по случайности обнаружат (а что касается господ, у нас только и происходит, что разные случаи), пропаду не только я, но и вы сами. Пускай это звучит смешно, но так оно и есть». Казалось, этот высокий, застёгнутый на все пуговицы господин, доверительно разговаривавший с К., опершись одной рукой о стену, другую же опустив на поясницу, скрестив ноги и чуть к нему склонясь, казалось, он уж более не принадлежит к деревне, пускай даже его тёмное платье имело вид всего только праздничного крестьянского наряда. «Я всецело вам верю, – сказал К., – и вовсе даже не недооцениваю значения предписании, пускай даже я и допустил неудачный оборот. Я хочу привлечь ваше внимание лишь к одному моменту: у меня в замке имеются весьма ценные связи, и они сделаются ещё более ценными, они обеспечивают вас от любой опасности, которая может возникнуть вследствие моего ночлега здесь, и служат вам ручательством того, что я в состоянии весомо вас отблагодарить за небольшую любезность». «Я знаю, – сказал трактирщик, и повторил ещё раз, – это мне известно». Теперь К. мог бы представить своё устремление с ещё большей убедительностью, но вот как раз такой ответ трактирщика заставил его смешаться, поэтому он спросил лишь: «Много господ из замка ночуют сегодня?» «В данном отношении положение на сегодня весьма привлекательно, – сказал трактирщик, в некоторой степени зазывающим тоном. – Остался только один господин». К. всё еще не был в состоянии настаивать на своём, но в то же время он надеялся и на то, что его почти уже взяли на постой, так что он спросил об одном только имени господина. «Клам», – бросил между делом трактирщик, в то же время поворачиваясь к жене, которая как раз в этот момент пришелестела сюда в необычайно изношенном, устарелом, перегруженном рюшами и складками, но при этом изящном городском платье. Она явилась позвать хозяина: господин заведующий чего-то пожелал. Но прежде, чем трактирщик ушёл, он ещё раз обратился к К., словно бы это не он, но сам К. должен был принять решение насчёт ночлега. Однако К. не был в состоянии что-либо сказать: более всего он был ошеломлён тем обстоятельством, что здесь находился как раз его начальник. Не будучи в состоянии объяснить это самому себе, но что касается Клама, он не ощущал в себе той свободы, как по отношению к замку как таковому. Быть застигнутым им здесь было бы для К. хоть и не таким ужасом, каким это представлял хозяин, но всё же мучительным недоразумением, примерно как если бы он легкомысленно причинил страдание кому-то, кому обязан был выразить признательность. При этом его тяжело угнетало то обстоятельство, что в такой его неуверенности очевидно нашли проявление внушавшие ещё прежде опасения последствия подневольного положения, состояния работника: даже здесь, где они так явно о себе заявляли, он был не в силах их перебороть. Так вот он и стоял, кусая губы и ничего не говоря. Прежде, чем исчезнуть за дверью, трактирщик оглянулся на К. ещё раз. Тот же глядел ему вслед и не сходил с места, пока не подошла Ольга и не увела его прочь. «Чего ты хотел от трактирщика?» – спросила Ольга. «Я хотел здесь переночевать», – ответил К. «Но ты же у нас очуешь», – недоумённо сказала Ольга. «Да, конечно», – отвечал К., предоставив ей толковать свои слова.

ПРИМЕЧАНИЯ

     * Это слово (aufmunternd) автор уже употребил выше в конце 1-й главы, при характеристике помощников Артура и Иеремии, где сказано, что «попутчики из них были бы добрые и живые» (там я перевёл aufmunternd как «живые», не подыскав пока что лучшего варианта).

     ** Die Klamm (ж. р.) – узкая и глубокая расщелина в скалах, нередко со сбегающим по дну горным ручьём. Прил. klamm означает влажный, сырой, онемелый (от холода).

     *** Ниже Амалия несколько раз фигурирует как брюнетка (гл. 17, гл. 20, конец).

     **** Любопытный факт: Эрнст Поллак, муж Милены Ясенской, возлюбленной Кафки, адресата «Писем к Милене», был завсегдатаем заведения с таким же названием в Вене.

     ***** Der Ausschank, играющая чрезвычайно важную роль в дальнейшем. Буквально слово означает «разливочная», место, где продают напитки в розлив. В первом трактире (пока безымянном, но позднее выяснится, что он называется «У Моста») соответствующее помещение называется Wirtsstube – гостевая зала, общий зал.