Рим, 14 мая 1904 года
Дорогой мой г-н Каппус,
протекло уже немало времени с тех пор, как я получил Ваше последнее письмо. Не пеняйте мне за это; вначале была работа, затем начались помехи и наконец недомогание, что неизменно препятствовало мне дать Вам такой ответ, на какой (как мне бы этого хотелось) Вам следовало рассчитывать посреди беззаботных и благодатных дней. Теперь я вновь чувствую себя сколько-то лучше (начало весны с её коварными и прихотливыми перепадами с трудом переносится даже здесь), так что в состоянии Вас приветствовать, любезный г-н Каппус, и кое-что сказать Вам в ответ на Ваше письмо – насколько это в моих силах.
Как видите, я выписал Ваш сонет, поскольку мне показалось, что он красив и прост и вылился в такую форму, которая отвечает молчаливому достоинству. Это лучшие Ваши стихи, которые мне довелось прочитать. А список этот я посылаю Вам, так как мне известно, как важно бывает увидеть собственную работу в чужой записи: это связано с множеством новых впечатлений. Прочтите стихи так, словно они чужие, и Вы в самом своём существе ощутите, до какой степени они Ваши.
Вновь и вновь читая этот сонет и Ваше письмо, я всякий раз радовался; благодарю Вас за то и другое. Вам с Вашим одиночеством не следует приходить в смущение от того, что в Вас зреет нечто, что желало бы из Вас выйти. Это-то желание и поможет Вам, если только Вы спокойно и разумно воспользуетесь им как орудием, распространить Ваше одиночество вширь и вдаль. Прибегая к условностям и обычаям, люди привыкли двигаться по пути наименьшего сопротивления, да что там – просто без сопротивления; ясно, однако, что мы, напротив, должны держаться трудного и тяжелого; тому же следует всё живое, ведь всё в природе растёт и сопротивляется по-своему, являясь чем-то особым в своём роде и любой ценой, преодолевая любое сопротивление, стараясь таким остаться. Нам известно не так много, однако то, что мы должны держаться трудного – это данность, с которой мы никогда не расстанемся. Хорошо быть одиноким, потому что одиночество трудно; то, что та или иная вещь трудна, служит дополнительным доводом в пользу того, чтобы ею заниматься.
Также и любить хорошо, поскольку любовь трудна. Любовь человека к человеку: это, быть может, самое тяжелое из всего, что нам поручено, самое предельное, последнее испытание и окончательная проверка, труд, подготовкой к которому являются все прочие виды деятельности. Поэтому молодые люди, эти новички во всех отношениях, еще не могут любить. Они должны учиться любить – всем своим существом, всеми силами, концентрируясь на своём одиноком, робком, бьющемся вверх сердце. Однако время ученичества – это всегда продолжительное, но фиксированное время, так что на всём протяжении начала жизни и ещё долго по её ходу любовь есть не что иное, как: одиночество, обостренное и углубленное отшельничество – для того, кто любит. На первых порах в любви нет ничего общего с тем, что можно было бы назвать растворением, самоотдачей и соединением с другим (ибо что это было бы за соединение – непросветленного и неготового, пока ещё неупорядоченного?), но это – возвышенный повод для того, чтобы созреть, стать кем-то самим по себе, сделаться миром, стать миром для себя ради другого; это великий и нескромный адресованный тебе призыв, нечто такое, что делает тебя избранным и зовёт вдаль. Лишь в этом смысле могут молодые люди пользоваться дарованной им любовью – как призывом к работе над собой («день и ночь прислушиваться – и ковать и ковать»!!). Растворение и самоотдача, да и все вообще виды общения – не для них (кому предстоит еще долго-долго накапливать и собирать), это есть нечто конечное, быть может, нечто такое, для чего в настоящее время едва хватает человеческой жизни.
И в этом-то так часто и так тяжко ошибаются молодые люди: что они (а в самом их существе заложено отсутствие терпения) бросаются навстречу друг другу, стоит лишь любви на них нахлынуть, что они расточают себя – такие, как они есть, во всей своей неприбранности, беспорядке, сумбуре…: и что же может воспоследовать? Что способна сделать жизнь из этой расползающейся груды, которую они именуют своей общностью и которую они рады были бы назвать своим счастьем, удайся им оно, а также своим будущим? Всякий утрачивает здесь себя ради другого – и лишается другого и еще многих других, кто ещё может появиться. И утрачивает дали и возможности, выменивает сближение и избегание нетрудных, полных предчувствий вещей – на бесплодную безвыходность, из которой ничего не может получиться; ничего, кроме скудного остатка отвращения, разочарования и нищеты – и ещё спасения в одной из множества условностей, в большом количестве устроенных в качестве общедоступных укрытий на этом опаснейшем пути. Ни одна область человеческих действий и переживаний не снабжена условностями так, как эта: здесь имеются всевозможных конструкций спасательные пояса, лодки и плавательные пузыри; общественному мнению удалось создать всякого рода убежища, поскольку оно было склонно воспринимать любовную жизнь как удовольствие, однако должно было представить его легковесно, – дешёвым, безопасным и надежным, каковыми являются публичные увеселения.
Правда, многие молодые люди, которые любят фальшиво, т. е. просто отдаваясь и не храня одиночества (впрочем, средний человек всегда идет на это), ощущают гнет своего ложного положения и также хотели бы сделать ту ситуацию, в которой оказались, пригодной для жизни и плодотворной – на свой, индивидуальный лад, ибо собственное естество говорит им, что вопросы любви могут быть решены на общественном уровне и на основе той или иной договоренности ещё в меньшей степени, чем любой иной важный вопрос; что это вопросы, насущные вопросы, идущие от человека к человеку, которые нуждаются каждый раз в новом, особом, лишь личностном ответе; но как, скажите, могут те, кто уже бросился навстречу друг другу и более не имеют меж собой границы, неразличимы друг от друга, кто таким образом более не обладает чем-то своим, как могут они отыскать выход из самих себя, из глубин своего уже погребенного одиночества?
Они действуют исходя из всеобщей беспомощности – и попадают, если хотят из самых лучших намерений избежать той условности (например, брака), которая попадается им на глаза, попадают в щупальца менее броского, но столь же убийственного условного решения; ибо теперь всё вокруг них, куда ни упадет взор – условность. Ведь там, где действие было предпринято исходя из рано реализовавшейся, мутной общности, всякое действие – условно: всякое положение, к которому ведет такая неразбериха, обладает своей условностью, каким бы немыслимым оно ни было (т. е. аморальным в общепринятом смысле); в самом деле, даже и расставание было бы здесь условным шагом, обезличенным случайным решением, лишенным силы и результата!! (опасения? Furcht? Frucht?).
Тот, кто подойдет к этому вопросу всерьез, увидит, что как для смерти, которая тяжела, так и для трудной любви всё ещё нет никакого просветления, никакого ответа, что здесь не найдено ни намека на решение и путь к цели; и для обеих этих задач, которые мы подспудно носим в себе и передаём дальше, их не решив, невозможно отыскать никакого основанного на договоренности правила. Но по мере того, как мы – каждый сам по себе – начинаем опробовать жизнь, эти великие предметы начинают приходить с нами в столкновение уже на меньшем удалении. Требования, предъявляемые к нашему развитию тяжким трудом любви, превосходят человеческие возможности, и мы, как начинающие, оказываемся перед их лицом несостоятельными. Но стоит нам только проявить выдержку и взвалить на себя эту любовь как груз и ученичество – взамен того, чтобы искать забвения в лёгкой и легкомысленной игре, за которой люди прячутся от строжайшей серьёзности своего бытия, – как, быть может, даст о себе знать небольшой прогресс и облегчение для тех, кто двинется следом много позднее нас; а это уже немало.
Только теперь подходим мы к тому, чтобы без предрассудков и по-деловому рассмотреть отношение единичного человека – к другому единичному, и наша попытка прожить такое взаимоотношение не имеет прецедентов. И всё же с течением времени обозначается уже много такого, что способно оказать помощь в наших первых – таких робких и нерешительных – шагах.
Девушка и женщина, в их новом, собственном развитии, лишь какое-то время будут слепо копировать мужскую бесцеремонность и мужские манеры, будут приобретать мужские профессии. В меру сомнительности таких перемен выяснится, что женщины проследовали через многообразие и смену этих (зачастую смехотворных) переоблачений, чтобы очистить собственную самость от искажающих влияний другого пола. И правда, женщины, в ком жизнь пребывает и обитает непосредственнее, плодотворнее и с большим доверием, вообще говоря, должны сделаться более зрелыми, более человечными людьми, нежели мужчина – легковесный, привыкший скользить по поверхности жизни, в глубину которой его не увлекает никакой телесный плод. В самом деле, заносчивый и торопливый мужчина недооценивает то, что, как он полагает, любит. Эта, выношенная в мучениях и унижениях общечеловечность (Menschentum) женщины, выявится тогда, когда по мере преобразований внешнего положения женщины изгладятся условности исключительно-женственного; мужчины же, которые такого оборота пока ещё не предвидят, будут им обескуражены и потрясены. Настанет день (и несомненные яркие признаки говорят об этом уже теперь, по крайней мере в северных странах), когда появятся девушка и женщина, чьи имена более не будут означать противоположности мужскому началу, но будут чем-то самобытным, чем-то таким, к чему нет нужды примысливать дополнения и границы, разве что только со стороны жизни и бытия: женственный человек.
Такое развитие превратит, кардинальным образом переменит (прежде всего вопреки желанию отставших от жизни мужчин) переживание любви, полное заблуждений и недоразумений в настоящее время, и преобразует его в отношение человека с человеком, а уже не мужчины и женщины. И эта более человеческая любовь (которая – в соединении и разъединении – будет протекать бесконечно предупредительней и смирней, благостней и просветлённей), будет напоминать ту, что мы в борьбе и с напряжением подготавливаем, любовь, которая заключается в том, что два одиночества друг друга защищают, друг друга ограничивают и приветствуют.
Вот еще что: не думайте, что та великая любовь, что некогда, в бытность вашу мальчиком, на Вас снизошла, была утрачена; разве Вы можете утверждать, что в Вас тогда не созрели великие и благие пожелания, а также задатки, которыми Вы живете ещё и теперь? Полагаю, эта любовь продолжает оставаться столь мощной и властной в Вашем воспоминании потому, что она была Вашим первым глубоким уединением и первым внутренним трудом, предпринятым Вами над своей жизнью. Желаю Вам всего наилучшего, любезный г-н Каппус!
Ваш
Райнер Мария Рильке
                                                   

                                                                   Сонет

                                             Тёмная печаль мне жизнь пронзает

                                             Без упрёков и без горьких слов.
                                             Сон о чистом снеге лепестков
                                             Дней моих безмолвье освящает.

                                             Часто мне дорогу заступает
                                             Мысль о сути. Мал и не готов
                                             Вдаль стремлюсь вдоль моря берегов,
                                             Глубь которого и манит и пугает.

                                             И когда меня одолевают муки,
                                            Словно в летний сумрак погружая
                                            При мерцанье редких летних звёзд, –

                                            Я к любви протягиваю руки:
                                            Как молиться звукам я желаю,
                                            Что сыскать не мог горячий рот…
                                                                           (Франц Ксавер Каппус)