И тогда он сорвался с места и пошёл обратно в дом, на этот раз не вдоль стены, но прямо по снегу посреди двора, наткнулся в прихожей на трактирщика, который безмолвно его приветствовал и указал на дверь пивной залы. К. последовал его указанию, потому что замёрз и хотел увидеть людей, но был чрезвычайно разочарован, увидев там молодого господина, восседающего за столиком, который, верно, поставили специально, потому что вообще-то здесь довольствовались бочками, а перед ним (и это было гнетущее для К. зрелище) стояла трактирщица из «У Моста». Гордая Пепи с откинутой головой и неизменной улыбкой, несомненно отдавая себе отчёт в собственной значительности, взмахивая косой при всяком повороте, хлопотала вокруг: она принесла пиво, а после чернил и перо, потому что господин разложил перед собой бумаги, сравнивал цифры, которые отыскивал то в одной, то в другой бумаге на другом конце стола, и теперь он пожелал писать. Трактирщица с высоты своего роста, слегка оттопырив губы, как бы отдыхая, спокойно взирала на господина и на бумаги, словно как если всё необходимое уже было ею сказано, и это нашло благоприятный приём. «Господин землемер, ну, наконец-то», – сказал господин, коротко на него взглянув, а затем снова углубился в бумаги. Также и трактирщица лишь скользнула по К. равнодушным, нисколько не удивлённым взглядом. Пепи же, как кажется, заметила К. лишь тогда, когда он подошёл к стойке и заказал коньяк.

     Здесь К. облокотился, прижал руку к глазам и перестал беспокоиться о чём-либо. Потом он хлебнул коньяку и отодвинул его в сторону: слишком отвратным был вкус. «Все господа его пьют», – коротко сказала Пепи, вылила остаток, вымыла стопку и поставила её на полку. «У господ имеется и получше», – сказал К. «Возможно, – ответила Пепи, – но не у меня». Разделавшись таким образом с К., она вновь была готова оказать услуги господину, который, впрочем, ни в чём не нуждался, однако она то и дело проходила позади него по дуге, предпринимая почтительные попытки заглянуть в бумаги ему через плечо; впрочем, всё это было лишь безосновательное любопытство и бахвальство, не одобрявшиеся также и нахмурившей брови трактирщицей.

     Но внезапно трактирщица прислушалась и уставилась в пустоту, целиком превратившись в слух. К. повернулся; он не слышал ничего особенного; также и прочие, как представлялось, ничего не слышали, однако трактирщица большими шагами побежала на цыпочках к задней двери, которая вела во двор, посмотрела в замочную скважину, после чего повернулась к прочим с расширившимися глазами и раскрасневшимся лицом, поманила их к себе пальцем, и теперь они попеременно туда глядели, причём трактирщице доставалось больше всех, но и про Пепи всё время не забывали, так что рядом с ними господин был самым безразличным. И вообще Пепи с господином вскоре вернулись обратно, и лишь трактирщица так и продолжала напряжённо смотреть, низко наклонясь, встав почти на колени, так что у зрителя едва ли не создавалось впечатление, что теперь она исключительно заклинает замочную скважину, чтобы та её пропустила, потому что видеть там, пожалуй, было уж давно ровным счётом нечего. Когда же она, наконец, поднялась, провела рукой по лицу, поправила волосы и глубоко вздохнула, её глаза, вероятно, должны были вновь привыкнуть к комнате и людям в ней, что они к большому её неудовольствию и совершили, К. сказал – не для того, чтобы настоять на чём-то своём, про что ему было известно, но дабы предупредить нападение, которого он едва ли не опасался, до того он был теперь уязвим: «Так что, Клам уже уехал?» Трактирщица молча прошла мимо него, однако господин отозвался со своего стола: «Да, конечно. Поскольку вы покинули свой сторожевой пост, Клам смог выехать. Удивительно, однако, насколько этот господин чувствителен. Вы заметили, госпожа трактирщица, как беспокойно Клам озирался кругом?» Казалось, трактирщица этого ничего не заметила, однако господин продолжал: «Что ж, по счастью ничего больше и не увидать, а возница замёл дочиста все следы на снегу». «Госпожа трактирщица ничего не заметила», сказал К., однако сказал он это не надеясь на что-либо, но лишь подзуживаемый утверждениями господина, звучавшими столь окончательно и безапелляционно. «Как будто я только что не стояла у замочной скважины», – сказала трактирщица, прежде всего чтобы взять господина под защиту; но затем она пожелала воздать должное также и Кламу, прибавив: «Впрочем, не думаю, что Клам так уж впечатлителен. Конечно, мы за него опасаемся и пытаемся защитить, и исходим при этом из предпосылки чрезвычайной чувствительности Клама. Хорошо, что это так, и несомненно таково было желание Клама. Но как обстоит дело на самом деле, мы не знаем. Разумеется, Клам никогда не станет говорить с кем-то, с кем говорить не желает, как бы много усилий этот некто ни прилагал и как бы несносно он себя ни навязывал, однако довольно ли одного лишь этого факта, что Клам никогда не допустит с ним беседы, никогда не позволит столкнуться с ним лицом к лицу, чтобы полагать, что он не в состоянии переносить вида кого бы то ни было? Во всяком случае, доказать это невозможно, так как такой опыт никогда не может быть поставлен». Господин энергично кивнул. «Разумеется, таково, вообще говоря, также и моё мнение, – сказал он, – и если я выразился несколько иначе, это было сделано для того, чтобы быть понятым господином землемером. Во всяком случае, правда также и то, что Клам, выйдя на свободное пространство, несколько раз оглянулся вокруг». «Вероятно, он искал меня», – сказал К. «Пожалуй, – сказал господин, – как же я об этом не подумал». Все рассмеялись, громче всех Пепи, вряд ли вообще понявшая что-либо.

     «Раз уж мы все так счастливо здесь собрались, – сказал господин, – не могу ли я вас, господин землемер, настоятельно просить дополнить мои документы некоторыми сведениями». «Много у вас тут писанины», – сказал К., взглядывая на документы издалека. «Да, скверная привычка, – сказал господин и рассмеялся снова, – но вы, вероятно, ещё не знаете, кто я. Я Мом*, деревенский секретарь Клама». После этих слов во всём помещении повеяло холодком; хотя трактирщица с Пепи явно знали господина, прозвучавшие имя и достоинство всё равно их словно бы поразили. И даже сам господин, как если бы им было сказано слишком много для его же собственной способности это вместить, и ему было бы по крайней мере желательно спастись бегством от той дополнительной торжественности, внутренне присущей собственным же его словам, углубился в документы и начал писать, так что в комнате было ничего не слыхать помимо скрипа пера. «Но что же это такое: деревенский секретарь?» – спросил К. немного погодя. Вместо Мома, который теперь, после того, как он представился, считал уже неподобающим давать такие разъяснения, заговорила трактирщица: «Господин Мом – это точно такой же секретарь Клама, как и любой другой, вот только его рабочее место, а также, если я не ошибаюсь, сфера его компетенции…» – здесь Мом, не отрываясь от бумаг, принялся живо качать головой, и трактирщица поправилась: «Значит, лишь его рабочее место, но не сфера его компетенции, ограничено исключительно деревней. Господин Мом ведёт ту бумажную работу Клама, необходимость в которой возникает в деревне, и в качестве первой инстанции получает всю адресованные Кламу ходатайства из деревни». Между тем как К., пока ещё мало всем этим впечатлённый, пустыми глазами равнодушно смотрел на трактирщицу, она ещё добавила к этому наполовину смущённым тоном: «Так уж оно устроено, что все господа из замка имеют деревенских секретарей». Мом, который слушал всё это куда внимательнее К., дополнил трактирщицу: «Большинство деревенских секретарей трудятся лишь на одного господина, я же работаю на двоих, на Клама и на Валлабене». «Да, – подтвердила трактирщица, также припомнившая это, и обратилась к К., – господин Мом трудится на Клама и на Валабене, так что он дважды деревенский секретарь». «Вот как, даже дважды», – сказал К. и кивнул Мому, который теперь, почти полностью перегнувшись вперёд, уставился прямо на него, – как кивают, бывало, ребёнку, услыхав в его адрес похвалу. Если и было здесь некое пренебрежение, его либо не заметили либо же прямо на него напрашивались. Именно перед К., который не был сочтён достойным даже того, чтобы Клам хотя бы бегло на него взглянул, теперь во всех подробностях превозносились заслуги человека из ближайшего Кламова окружения, причём с явными видами на то, чтобы вызвать признание и похвалу со стороны К. И всё же соответствующее чувство у К. отсутствовало: он, который лез вон из кожи ради единственного взгляда Клама, невысоко ставил, к примеру, положение Мома, имевшего возможность жить у Клама на глазах, вот и изумление и даже зависть были равно ему чужды, потому как достойным объектом устремлений в его глазах была не близость к Кламу как таковая, но то, чтобы он, К., только он один и никто другой, причём со своими собственными, а не чьими-то чужими желаниями, достиг Клама, и достиг его не с тем, чтобы возле него упокоиться, но чтобы пройти мимо него – дальше, в сам замок.

     Так что он взглянул на часы и сказал: «Теперь, однако, я должен идти домой». И тут же положение переменилось в пользу Мома. «Да, разумеется, – сказал он, – обязанности школьного сторожа зовут. Но ещё одно мгновение вы должны мне посвятить. Всего лишь несколько кратких вопросов». «Не имею желания», – сказал К., намереваясь идти к двери. Мом хлопнул по столу документом и поднялся с места: «Именем Клама требую, чтобы вы ответили на мои вопросы!» «Именем Клама? – повторил К. – Так его-таки заботят мои дела?» «Судить на сей счёт, – ответил Мом, – я не имею никакой возможности, а вы, полагаю, ещё куда того меньше, мы уверенно можем доверить разрешение данного вопроса ему самому. И всё же я требую от вас, в силу положения, которым наделил меня Клам, чтобы вы остались и дали ответы». «Господин землемер, – вмешалась трактирщица, – я остерегаюсь давать вам ещё новые советы; ведь я неслыханным образом получила с вашей стороны отповедь в ответ на самые благонамеренные мои советы, какие только могут быть, да и сюда, к господину секретарю, не буду этого скрывать, я пришла лишь за тем, чтобы надлежащим образом уведомить соответствующие инстанции о вашем поведении и ваших намерениях и навсегда обезопаситься от того, чтобы вас когда-либо в будущем разместили у меня, в таких уж мы оказались взаимоотношениях, и здесь уж, верно, ничего не поменять, а если я теперь высказываю своё мнение, так это не для того, чтобы вам помочь, но с тем, чтобы немного облегчить господину секретарю тяжкую задачу, с которой он сталкивается, когда ему приходится иметь дело с таким человеком, как вы. Несмотря на это, даже и вы, как раз-таки в силу полной моей откровенности (я не могу с вами общаться иначе, кроме как откровенно, но даже и это происходит против моей воли), можете, если только пожелаете, извлечь из моих слов пользу также и для себя. На этот случай я обращаю ваше внимание на то, что единственный для вас путь, ведущий к Кламу, пролегает через протоколы господина секретаря. Возможно, я преувеличиваю, быть может, путь этот ведёт не к Кламу, но пресекается задолго до него, решение на этот счёт оставляется на усмотрение господина секретаря. Но как бы то ни было, это – единственный путь, который, во всяком случае для вас, ведёт в направлении Клама. И от этого-то единственного пути вы хотите отказаться, причём ни на каком ином основании, кроме как желание сделать наперекор?» «Ах, госпожа трактирщица, – сказал К., – это ведь не единственный путь к Кламу, да к тому же он не предпочтительней других. А вы, господин секретарь, принимаете решение относительно того, дойдёт ли то, что я стал бы здесь говорить, до Клама или же нет?» «Всенепременно, – сказал Мом и стрельнул гордо опущенными глазами** по сторонам, где совершенно не за чем было следить, – на что же я иначе секретарь?» «Вот видите, госпожа трактирщица, – сказал К., – мне потребен путь не к Кламу, а вначале ещё к господину секретарю». «Вот этот-то путь я и хотела вам открыть, – сказала трактирщица. – Разве не предлагала я вам с утра передать ваши просьбы Кламу? Вот через господина секретаря это и могло быть сделано. Но вы отвергли это, теперь же вам не осталось ничего иного, кроме этого пути. Разумеется, после вашей сегодняшней выходки, после попытки налететь на Клама – с куда меньшими видами на успех. И всё же эта последняя, крошечная, исчезающая, по сути уже несуществующая надежда – единственное, что у вас осталось». «Вот скажите, госпожа трактирщица, – сказал К., – как это так получается, что изначально вы так энергично пытались меня удержать от того, чтобы пробиться к Кламу, а теперь настолько всерьёз воспринимаете мои просьбы, так что почитаете меня едва ли не пропащим в случае крушения моих намерений? Если когда-то меня можно было от чистого сердца отговаривать от мысли вообще стремиться к Кламу, возможно ли, чтобы теперь меня вроде бы столь же искренне прямо-таки выталкивают на дорогу к Кламу, пускай даже она, как это признано, вообще к нему не ведёт?» «Так это я вас выталкиваю?» – сказала трактирщица. – Разве можно говорить об этом, если я всего лишь уведомляю, что ваши старания безнадёжны? Да это, я вам скажу, – это какая-то отъявленная наглость, если вы желаете таким образом переложить ответственность с себя на меня. Быть может, вас побуждает к этому присутствие господина секретаря? Нет, господин землемер, я вообще нисколько вас не подталкивала. Могу признаться лишь в одном, в том, что увидев вас впервые, я, быть может, немного вас переоценила. Быстрота вашей победы над Фридой меня ошеломила, я не представляла, на что ещё вы можете быть способны, желала предотвратить дальнейшие бедствия и полагала, что этого можно достичь не чем иным, как попытавшись вас потрясти обещаниями и угрозами, что я и сделала. Между тем я выучилась рассуждать обо всём в более спокойном ключе. Делайте, что вам угодно. Быть может, ваши поступки оставят глубокие отпечатки ног там, в снегу на дворе, но не более того». «Мне представляется, что противоречие так и не получило окончательного и полного разъяснения, – сказал К., – и тем не менее я доволен уже тем, что обратил на него ваше внимание. Теперь же я прошу вас, господин секретарь, чтобы вы мне пояснили, верно ли мнение госпожи трактирщицы в той части, что протокол, который желаете составить со мной, может привести к тем последствиям, что я смогу явиться к Кламу. В таком случае я тут же готов ответить на все вопросы. В данном отношении я вообще готов на всё». «Нет, – отвечал Мом, – такой зависимости не существует. Речь идёт лишь о том, чтобы получить для Кламовой деревенской регистратуры точное описание сегодняшнего дня после полудня. Описание уже готово, для порядка вам следует заполнить лишь два или три пробела; иной цели здесь нет и достигнута она быть не может». К. молча смотрел на трактирщицу. «Что вы на меня уставились? – спросила трактирщица. – Разве я утверждала что-то иное? И вот так всегда, господин секретарь, так всегда. Подменяет пояснения, которые ему дают, а потом утверждает, что пояснения были неверными. Я с самого начала ему говорила, и сегодня говорила и всегда, что у него нет ни малейшей надежды на то, что его примет Клам; и теперь, когда никакой перспективы этого нет, он не обретёт её также и через этот протокол. Что может быть яснее? Затем я сказала, что этот протокол является единственной служебной связью, которая может у него иметься с Кламом; также и это ясно и несомненно в достаточной мере. Если же он мне теперь опять не верит, а всё продолжает надеяться (уж не знаю, почему и для чего), что сможет пробиться к Кламу, так ведь ему как раз и может помочь, если следовать ходу его мыслей, одна-единственная служебная связь, имеющаяся у него с Кламом, этот вот протокол. Я сказала только это, и если кто утверждает иное, он злонамеренно искажает мои слова». «Но если так, госпожа трактирщица, – ответил К., – я прошу у вас прощения, поскольку я неверно вас понял: я-то ведь полагал (ошибочно, как выясняется теперь), что в прежних ваших словах можно уловить указание на то, что для меня всё же имеется некая, пускай самая крошечная, надежда». «Разумеется, – сказала трактирщица, – моё мнение именно таково. Вы опять извращаете мои слова, на этот раз уже в противоположном смысле. Такого рода надежда, по моему мнению, у вас имеется и основывается она, конечно же, лишь на этом протоколе. Однако дело с ним обстоит не таким образом, что вы вот так запросто можете обрушиться на господина секретаря с вопросом: “Смогу ли я попасть к Кламу, если отвечу на вопросы?” Если так подходит к делу ребёнок, мы над ним смеёмся, если же так поступает взрослый, это оскорбление достоинства должности, и изяществом своего ответа господин секретарь лишь милостиво его прикрыл. Надежда же, которую имею в виду я, в том как раз и состоит, что благодаря протоколу у вас возникает своего рода связь, возможно даже, своего рода связь с Кламом. Разве уже это не надежда? Если вас спросят о ваших достоинствах, делающих вас достойным дарования такой надежды, сможете ли вы назвать что-то хотя бы самое незначительное? Разумеется, ничего более определённого относительно этой надежды сказать невозможно, и прежде всего господин секретарь в пределах своих служебных полномочий ни за что не сможет дать хотя бы самомалейший намёк на этот счёт. Для него речь идёт, как он и сказал, исключительно об описании сегодняшней второй половины дня, ради соблюдения порядка; большего он не скажет, даже если вы прямо теперь спросите его об этом, ссылаясь на мои слова». «Но в таком случае, господин секретарь, – спросил К., – станет ли Клам читать этот протокол?» «Нет, – ответил Мом, – с какой это стати? Клам ведь не в состоянии читать все протоколы, да он их и вообще не читает. “Отвяжитесь вы от меня со своими протоколами”, – говорит он обычно». «Господин землемер, – пожаловалась трактирщица, – своими вопросами вы меня изнуряете. Разве же это необходимо или хотя бы лишь только желательно, чтобы Клам прочёл этот протокол и обрёл дословное знание относительно всех пустяковин вашей жизни; разве не лучше было бы вам покорнейше просить о том, чтобы протокол скрыли от Клама, впрочем, просьба эта столь же неразумна, как и предыдущая, ибо кто в состоянии скрыть от Клама что бы то ни было? – однако она являлась бы свидетельством более привлекательного характера? И разве это не необходимо для того, что вы именуете своей надеждой? Разве не заявляли вы сами, что будете довольны, если получите возможность всего только говорить перед лицом Клама, даже если он не станет на вас смотреть и вас слушать? А разве вы не достигнете через этот протокол по крайней мере этого, а, возможно, и гораздо большего?» «Гораздо большего? – переспросил К. – И каким же это образом?» «Если вы всего лишь, – воскликнула трактирщица, –  перестанете, как ребёнок, требовать, чтобы вам всё предлагали сразу в съедобном виде! Кто в состоянии дать ответ на такие вопросы? Протокол отправляется в деревенскую регистратуру Клама, это вы слышали, и ничего больше на эту тему с определённостью сказать невозможно. А известно ли вам в полной мере значение протокола, господина секретаря, деревенской регистратуры? Знаете ли, что это значит, когда господин секретарь вас заслушивает? Быть может или же вероятно, он и сам этого не знает. Он спокойно сидит здесь и исполняет свой долг – для порядка, как сказал он сам. Но задумайтесь над тем, что это Клам его назначил, что он трудится от имени Клама, что пускай даже то, что он исполняет, никогда Клама не достигнет, но изначально имеет Кламово одобрение? А как может обладать Кламовым одобрением то, что не наполнено его духом? Тем самым я вовсе не хочу грубо польстить господину секретарю, вот уж нет, он и сам строго это запретит, но я и не говорю про его самостоятельную личность, а про то, кем он является, когда имеет Кламово одобрение, как в данном случае: тогда он оказывается орудием, лежащим в Кламовой руке, и горе тому, кто ему не покорится!»

     Угрозы трактирщицы не напугали К.: его утомили надежды, с помощью которых она пыталась его окрутить. Клам был далеко. Как-то раз трактирщица сравнила его с орлом, и тогда – но не теперь – это показалось К. смешным; он размышлял о его удалённости, о его неприступном обиталище, о его немоте, прерываемой, возможно, лишь воплями, каких ещё никогда не доводилось слышать К., о его пронзительном высокомерном взгляде, который невозможно ни доказать, ни опровергнуть, о прокладываемых им на вышине в соответствии с какими-то непостижимыми законами кругах, доступных лишь зрению, но совершенно неподвластных покушениям из глубин, в которых пребывал К.: всё это было общим как для Клама, так и для орла. Разумеется, всё это не имело ничего общего с протоколом, над которым Мом как раз сейчас разламывал солёный крендель, заказанный им к пиву, так что все бумаги оказались засыпаны солью и тмином.

     «Доброй ночи, – сказал К., – что-то мне не по душе этот опрос» – и уже действительно пошёл к двери. «Так он всё же уходит», – сказал Мом трактирщице почти что испуганно. «Он не решится», – отвечала она, больше ничего К. не услышал: он был уже в прихожей. Было холодно, дул пронизывающий ветер. Из двери напротив вышел трактирщик: похоже, он наблюдал за прихожей через смотровое отверстие в двери. Фалды сюртука ему приходилось прижимать к себе, настолько сильно трепал их ветер даже в прихожей. «Уже идёте, господин землемер?» – сказал он. «Вы этому удивлены?» – спросил К. «Да, – ответил трактирщик. – Значит вас так и не опросили?» «Да, – сказал К., – я не дал себя опрашивать». «Почему же так?» – спросил трактирщик. «Не знаю, с какой стати я должен был это позволять, должен ли я покоряться забаве или служебной прихоти? Быть может, в другой раз я это бы и сделал – также ради забавы или служебной прихоти, но не сегодня». «Ну да, конечно», – молвил трактирщик, но это было лишь вежливое согласие, никакой убеждённости в нём не было. «Теперь мне нужно запустить в пивную залу обслугу, – сказал он далее, – их смена давно уже началась. Я только не хотел мешать опросу». «Вы считаете его столь важным?» – спросил К. «О, да!» – отвечал трактирщик. «Значит, мне не следовало от него отказываться», – сказал К. «Нет, – сказал трактирщик. – Вам не следовало так поступать». Поскольку К. молчал, он ещё прибавил, то ли желая утешить К., то ли чтобы уйти побыстрее: «Ну, что ж, сера с небес от этого уж точно так вот сразу не посыпется!»*** «Нет, – сказал К., – да и погода к этому не располагает». И, посмеиваясь, они разошлись.

ПРИМЕЧАНИЯ

     * Momus (греч. Μῶμος) – бог насмешки и осуждения в греческой и римской мифологии.

     ** Так в ориг. (mit stolz gesenkten Augen), м. б. автор желал сказать, что Мом опустил глаза из ложной скромности, именно от избытка тщеславия?

     *** По-русски было лучше передать смысл фразы примерно так: «Небо на землю от этого точно не обрушится», но тогда повисает ответная реплика К.: небо, как представляется, может обрушиться в любую погоду, а вот сера сыпется с неба, вероятно, лишь при жаре, но не при пронизывающем холоде. Диалог и вся сцена в целом – совершенно в духе Хемингуэя, даже завершающая шутка. Кафка поразительно многолик!