И здесь К., бесцельно оглядываясь вокруг, заметил вдалеке, там, где коридор делал поворот, Фриду; она имела такой вид, словно его не узнаёт, а только оцепенело на него смотрела, в руке у неё был поднос с грязной посудой. Он сказал служителю, который, впрочем, вовсе не обращал на него внимания (казалось, чем больше ты с ним говоришь, тем более отсутствующий вид он принимает), что тут же вернётся обратно, и бросился к Фриде. Подойдя к ней, он схватил её за плечи, словно бы снова вступив во владение ею, задал ей несколько малозначительных вопросов и при этом всё испытующе заглядывал ей в глаза. Однако это едва разогнало её оцепенение, она рассеянно попыталась пару раз переставить посуду на подносе и сказала: «Ну, и что тебе от меня нужно? Давай, ступай к этим… ну, ты знаешь, как их звать, ведь ты как раз от них и явился, я вижу это по тебе». К. быстро от неё отшатнулся: объяснение не должно было последовать так скоро и не должно было начинаться с самого скверного, с самого для него невыгодного. «А я-то думал, ты в пивной зале», – сказал он. Фрида изумлённо на него посмотрела, а затем свободной своей рукой мягко провела по лбу и лицу К. Всё выглядело так, словно она позабыла, как он выглядит, и желает таким образом вновь вызвать в своём сознании его образ, также и в глазах её присутствовало отуманенное выражение мучительного припоминания. «Меня опять взяли в пивную залу, – сказала она затем медленно, словно то, что она говорит, не имело значения, однако помимо произносимых слов она всё продолжает разговор с К., и это куда важнее, – эта работа мне не подходит, исполнять её в состоянии любая другая: всякая, кто умеет постелить постель и вдобавок может состроить приветливое выражение лица, а ещё не робеет от приставаний жильцов, но сама подаёт к ним повод, – любая такая может быть горничной. Но пивная зала – дело другое. Меня-то ведь сразу взяли в пивную залу, хоть я и ушла из неё не так чтобы честь по чести, впрочем, теперь у меня имеется протекция. Однако хозяин был рад тому, что она у меня есть, и поэтому ему было легко взять меня обратно. Вышло даже так, что меня пришлось заставлять принять этот пост, ведь если ты припомнишь, о чём мне напоминает пивная зала, то легко это поймёшь. Наконец, я приняла этот пост. Здесь я лишь подменяю. Пепи меня попросила её не позорить, чтобы ей не пришлось тут же уходить из пивной залы, и поэтому мы, раз она так старалась и заботилась обо всём, насколько доставало способностей, дали ей сутки отсрочки». «Надо же, как всё удачно устроилось, – сказал К., – вот только однажды ты ради меня из пивной залы ушла, а теперь, когда у нас скоро свадьба, ты, выходит, снова в неё вернулась?» «Свадьбе не бывать», – сказала Фрида. «Потому что я тебе изменил?» – спросил К. Фрида кивнула. «Ну же, Фрида, – сказал К. – про эту мнимую измену мы говорили уже много раз, и всякий раз тебе приходилось убедиться в том, что то было необоснованное подозрение. Но с тех пор у меня ничего не переменилось, всё осталось таким же безгрешным, как и прежде, и иначе быть не может. Так что что-то должно было измениться с твоей стороны, будь то через чьи-то нашёптывания или как-то ещё. Как бы то ни было, ты несправедлива ко мне, потому что, смотри сама, как обстоит дело с двумя этими девушками? Одна из них, та, что брюнетка (мне едва ли не до неприличия стыдно, что приходится так детально защищаться, однако ты меня к этому побуждаешь), так вот, брюнетка мне, верно, ненавистна не меньше твоего; если только мне удаётся держаться от неё поодаль, я так и поступаю, а она, со своей стороны, мне это облегчает, ведь невозможно быть более сдержанной, чем она». «Да, – воскликнула Фрида; слова вырывались у неё как бы против воли; К. был рад, видя её такой отвлекшейся: она вела себя не так, как хотелось ей самой, – да, тебе она может казаться сдержанной, эту саму бесстыжую из всех ты называешь сдержанной, и ты действительно, как ни невероятно это звучит, полагаешь так всерьёз, ты нисколько не притворяешься, мне-то про это известно. Хозяйка “У Моста” говорит про тебя так: я его не выношу, но и оставить его никак не могу, вот и при виде малого ребёнка, который ещё не умеет как следует ходить, а между тем отваживается пуститься в далёкий путь, невозможно оказывается с собой совладать, но приходится вмешаться». «Согласись на этот раз с её учением, – сказал с улыбкой К., – однако девушку эту, будь она сдержанной или бесстыжей, мы можем оставить в стороне, не хочу про неё ничего знать». «Но почему ты зовёшь её сдержанной? – упрямо вопрошала Фрида, и такое её участие К. счёл благоприятным знаком. – Ты что, сам это испытал или желаешь только принизить вторую?» «Ни то, ни другое, – ответил К., – я называю её так из благодарности, потому что мне так легко оказывается не обращать на неё внимания, и потому что я, если бы она всего только чаще со мной заговаривала, не смог бы решиться отправиться туда вновь, что было для меня большой потерей, поскольку я должен туда ходить, как тебе известно, ради нашего с тобой общего будущего. И потому-то мне и приходится говорить со второй девушкой, которую я хотя и ценю за её дельность, благоразумие и самоотверженность, но про которую всё же никто не возьмётся утверждать, что она соблазнительна». «Работники думают иначе», – сказала Фрида. «Как по данному поводу, так и по многим другим, – сказал К. – А ты по предпочтениям работников хочешь заключить насчёт моей неверности?» Фрида молча позволила К. забрать поднос у неё из рук и поставить его на пол, после чего он всунул свою руку под её и принялся ходить с ней под руку по небольшому помещению – вперёд и назад. «Ты не знаешь, что такое верность, – сказала она, несколько чуждаясь его близости, – ведь самое главное даже не то, как ты себя ведёшь по отношению к девушкам, но вот то, что ты вообще ходишь в это семейство и возвращаешься обратно, принося на одежде запах их горницы, – уже одно это для меня невыносимый стыд. И ты убежал из школы, ничего не сказав. И даже полночи пробыл у них. И допустил, чтобы когда про тебя спросили, девушки всё насчёт тебя отрицали, отрицали страстно, и в особенности эта вот, несравненно сдержанная. Из дома ты ускользнул потайным путём, быть может, даже ради того, чтобы уберечь этих девушек от дурной славы, подумать только: этих девушек – от дурной славы! Нет, не станем больше про это говорить!» «Про это – нет, – сказал К., – а вот про другое будем, Фрида. Да про это и нечего говорить. Ты знаешь, почему я должен был туда отправиться. Мне было непросто, но я себя преодолеваю. Ты не должна мне всё это ещё дополнительно утяжелять. Сегодня я подумал о том, чтобы всего только на миг туда сходить и спросить, не пришёл ли наконец Варнава, который уже давно должен был принести мне важное известие. Он не пришёл, но, как меня уверили, что было также весьма правдоподобно, должен был явиться очень скоро. Я не хотел, чтобы он приходил ко мне в школу, поскольку его присутствие тебе в тягость. Часы шли, а он, к сожалению, не пришёл. Зато явился другой, тот, что мне ненавистен. Я нисколько не горел желанием, чтобы он меня выслеживал, и поэтому прошёл через соседний сад, но я не желал также и от него прятаться, а после на улице открыто пошёл на него с очень гибким ивовым прутом, в чём и признаю́сь. Вот и всё, и нечего больше про это говорить, а вот про кое-что другое говорить нужно. Как же всё-таки обстоит дело с помощниками, упоминать которых мне почти столь же отвратно, как тебе – упоминание этого семейства? Я понимаю твоё отвращение к этому семейству и в состоянии его разделить. Исключительно ради дела отправляюсь я к ним, нередко мне начинает казаться, что я скверно с ними обхожусь, когда корыстно их использую. И вот, по другую сторону – ты с помощниками. Ты ведь нисколько не отрицала, что они тебя преследуют, и едва ли не созналась, что тебя к ним тянет. Я на тебя за это не сердился, ведь я распознал, что здесь задействованы такие силы, перед которыми ты не в силах устоять, радовался уже тому, что ты по крайней мере сопротивляешься, помогал тебе обороняться, и только потому, что пренебрёг этим на два часа, доверяясь твоей верности, но, впрочем, в надежде также и на то, что дом надёжно заперт и помощники окончательно обращены в бегство (боюсь, я их всё ещё недооцениваю), лишь потому, что я пренебрёг этим на два часа, как этот Иеремия, в сущности говоря, не вполне здоровый, старообразный паренёк, набрался дерзости подойти к окну, и только вследствие этого я должен с тобой, Фрида, расстаться, а вместо приветствия услышать “Свадьбе не бывать”! Не мне ли, вообще говоря, следовало тебя упрекать, а я этого не делаю, как видишь, не делаю пока что». И вновь К. представилось, что Фриду хорошо немного отвлечь, и он попросил её принести ему что-то поесть, потому что он ничего не ел с полудня. Фрида, испытавшая явное облегчение от этой просьбы, кивнула и побежала с тем, чтобы что-то принести, но не дальше по коридору, где, как подозревал К., находилась кухня, но в сторону, спустившись на пару ступенек вниз. Вскоре она принесла тарелку с мясной нарезкой и бутылку вина, но это были, вероятно, всего только остатки чьей-то трапезы: кусочки были поспешны разложены по новой, чтобы это скрыть, и там даже были позабыты колбасные шкурки, бутылка же была на три четверти пуста. Однако К. ничего на это не сказал, но принялся с аппетитом есть. «Ты что, на кухню ходила?» – спросил он. «Нет, в свою комнату, – отвечала она, – у меня комната здесь внизу». «Так что же ты меня с собой не взяла, – сказал К., – я бы спустился вниз, чтобы поесть хотя бы сидя». «Принесу тебе стул», – сказала Фрида и уже было отправилась за ним. «Благодарю, – сказал К. и удержал её, – я ни вниз не спущусь, ни стула мне уже не надо». Фрида норовисто снесла его хватку; она низко наклонила голову и закусила губу. «Да, верно, он внизу, – сказала она, – а ты чего-то другого ожидал? Он лежит в моей постели, он простудился на улице, его знобит, он почти ничего не ел. Вообще говоря, всё это твоя вина, не прогони ты помощников и не сбеги к тем людям, мы могли бы теперь преспокойно сидеть в школе. Только ты разрушил наше счастье. Неужели ты думаешь, что Иеремия, пока он состоял на службе, осмелился бы на то, чтобы меня соблазнить? В таком случае ты совершенно превратно представляешь себе здешние порядки. Ему хотелось ко мне, он терзался, он меня подстерегал, однако всё это была лишь игра, подобно тому, как играет голодная собака, но всё же не отваживается запрыгнуть на стол. Также и я. Меня тянуло к нему, он мой товарищ по играм с детства, мы играли вместе на склоне крепостной горы*, чудное время, ты никогда меня не спрашивал про моё прошлое, и однако всё это не становилось решающим обстоятельством, пока Иеремию удерживала его служба, потому что я как будущая твоя жена прекрасно сознавала свой долг. Но после ты изгнал помощников, и ещё этим бахвалился, словно сделал что-то для меня, и теперь в каком-то смысле это правда. С Артуром твой замысел удался, впрочем, лишь на время, он мягок, нет в нём этой не страшащейся никаких трудностей страстности Иеремии, а ещё ты едва его не уничтожил тем ударом кулака ночью (удар этот также был нанесён по нашему счастью), он бежал в замок, чтобы пожаловаться, и даже если он вскоре вернётся, в любом случае он уже ушёл. Иеремия же остался. На службе он боится даже дрожания века своего господина, но вне службы не страшится ничего. Он пришёл и забрал меня: я не могла сдержать себя, оставленная тобой, однако покорённая им, старым моим другом. Я не отпирала школьных дверей, он разбил окно и вытащил меня в него. Мы бежали сюда, трактирщик его уважает, да и жильцам нет ничего более приятного, чем если у них будет такой коридорный, вот нас и приняли, а живёт он не у меня: у нас общая комната на двоих». «И всё же, – сказал К., – я не жалею о том, что прогнал помощников со службы. Если наши отношения были такими, как ты это описываешь, то есть твоя верность была обусловлена лишь связанностью помощников по службе, то и к лучшему, что всё кончилось. Не слишком-то велико было бы счастье в браке посреди двух хищных зверей, которых смиряет только кнут. Тогда также и я благодарен этому семейству, которое непреднамеренно внесло свой вклад в то, чтобы нас разлучить». Они замолчали и снова принялись ходить назад и вперёд, при том, что невозможно было определить, кто начал первым. Фрида, оказавшись рядом с К., выглядела рассерженной тем, что он не охватил её рукой снова, как в первый раз. «Ну, вот, всё теперь и в порядке, – продолжил К., – и мы могли бы друг с другом распрощаться: ты отправишься к своему господину Иеремии, который, вероятно, простыл ещё со школьного сада, и которого ты, принимая это во внимание, слишком надолго оставила одного, я же, одинокий, – в школу, или, поскольку без тебя мне там делать нечего, куда-нибудь ещё, где меня примут. И если несмотря на это я медлю, так это потому, что имею полные основания сомневаться в том, что ты мне рассказала. У меня от Иеремии совершенно противоположное впечатление. Пока он оставался на службе, он постоянно тебя преследовал, и не думаю, что служба долго удерживала бы его от того, чтобы однажды наброситься на тебя всерьёз. Теперь же, поскольку он считает, что его служба прекращена, всё сделалось другим. Прости, если я поясню это самому себе так: поскольку теперь ты больше не невеста его господина, ты более не являешься для него такой приманкой, как прежде. Возможно, ты его подруга с детских лет, однако он (а я знаю его, по сути, лишь по краткому разговору этой ночью), как кажется мне, не придаёт таким вот чувствованиям большого значения. Не знаю, почему он представляется тебе страстной натурой. Его образ мыслей кажется мне, скорее, до крайности холодным. Относительно меня он получил от Галата некое задание, быть может, ко мне не слишком-то благоприятное, вот его-то он и силится исполнить, причём, признаю это, с определённым служебным рвением (оно здесь не слишком-то большая редкость), и к этому относится также и то, что он расстраивает наши с тобой отношения; вероятно, он пытался это сделать различными способами, один из них заключался в том, что он попытался тебя приманить своим похотливым томлением, другим же, и здесь его поддержала трактирщица, были распространяемые им басни насчёт моей неверности, его покушение удалось, возможно, свой вклад внесло здесь также и какое-то окутывающее его воспоминание про Клама, место своё он уже потерял, но, быть может, в то самое мгновение, когда оно больше ни к чему его не принуждает, тут-то он и пожинает плоды своей работы и вытаскивает тебя через школьное окно, и тем самым его работа завершена, а он, теперь покинутый служебным рвением, делается усталым: он охотнее очутился бы на месте Артура, который вовсе даже и не жалуется, но снискивает себе похвалы и новые поручения, но нужно же ведь кому-то остаться здесь, чтобы проследить дальнейшее развитие событий. Заботиться о тебе ему довольно-таки обременительно. О любви к тебе не может быть и речи, он мне открыто в этом признался: в качестве возлюбленной Клама ты для него, разумеется, достойна всяческого уважения, и, конечно, ему приятно угнездиться в твоей комнате и ощутить себя разок маленьким Кламом, однако это и всё, ты сама теперь ничего для него не значишь, и то, что он тебя здесь приютил – это лишь дополнение к главной его задаче; чтобы тревожить тебя, он остался здесь также и сам, но лишь временно, пока не получит новых известий из замка, и его охлаждение к тебе будет уже не излечить». «Какой поклёп на него!», – сказала Фрида и с силой ударила маленькими кулачками друг о друга. «Поклёп? – переспросил К. – Нет, я и не думал на него клеветать. Быть может, я несправедлив к нему, разумеется, это возможно. Да и то, что я про него сказал, не лежит прямо на поверхности: всё это можно истолковать и иначе. Но клеветать? У клеветы могла бы быть лишь та цель, чтобы с ней вступить в борьбу с ним за твою любовь. Когда бы в этом была необходимость, и будь клевета подходящим орудием, я не засомневался бы его оклеветать. Никто не мог бы меня за это осудить: благодаря своему работодателю он настолько меня превосходит, что мне, всецело предоставленному самому себе, даже следовало бы чуть его чернить. То было бы сравнительно невинное, а в конечном итоге даже и бессильное средство обороны. Так что оставь кулаки в покое». И К. взял Фридину руку в свою; Фрида собралась было её у него отнять, однако с улыбкой и не прилагая слишком больших усилий. «Но мне нет нужды его порочить, – сказал К., – потому что ты ведь его и не любишь, но только так думаешь, и будешь мне благодарна, когда я избавлю тебя от этого морока. Послушай, если бы кто пожелал разлучить тебя со мной без применения силы, но в соответствии с как можно более точным расчётом, ему следовало бы действовать через обоих помощников. Вроде бы добрые, ребячливые, весёлые, безответственные ребята, каким-то ветром принесённые вниз от замка, а с ними ещё и немного воспоминаний детства, так что прямо любо-дорого, особенно если я едва ли не полная всему этому противоположность, да ещё постоянно бегаю по делам, которые не вполне тебе понятны, которые тебе досадны и сводят меня с людьми, достойными твоей ненависти и при всей моей полной невиновности передают что-то из этой ненависти также и мне. Всё же это в целом – всего только зловредное, однако весьма хитро замышленное использование несовершенства наших отношений. Ведь во всяких отношениях имеются свои недостатки, что уж там говорить про наши: мы сошлись вместе, будучи выходцами из совсем несхожих миров, и с тех пор, как познакомились, жизнь каждого из нас приняла совсем новый оборот, мы всё ещё чувствуем себя неуверенно, ведь всё это слишком ново. Я говорю не о себе, это не так важно, ведь я, по сути, постоянно тобой вознаграждаем, с тех самых пор, как ты впервые направила на меня свой взгляд, а к состоянию одаряемого не так и трудно привыкнуть. Но ты-то, даже если не принимать во внимание всё прочее, ты-то ведь была оторвана от Клама, я просто неспособен прочувствовать, что это означает, но какое-то отдалённое представление на этот счёт у меня мало-помалу составилось: голова идёт кругом, невозможно сыскать себе место, и пускай даже я всегда готов был тебя принять, я всё же не всегда оказывался на месте, а даже если я на месте и был, подчас твоё внимание приковывали твои собственные грёзы или же нечто куда более живое, как, например, трактирщица, – короче говоря, выпадали моменты, когда ты от меня отворачивалась, грезила, бедное дитя, о чём-то полунеопределённом, и в такие-то промежутки нужно было только расставить в направлении твоего взгляда подходящих людей, и ты оказывалась в их власти, подпадала под обаяние той видимости, что то, что представляло собой одни лишь мгновения, призраки, старинные воспоминания, вообще говоря, всего только прошлую и всё больше отходящую в прошлое былую жизнь – вот это-то и есть твоя действительная нынешняя жизнь. Это заблуждение, Фрида, есть не что иное, как последнее, а если приглядеться, так и вообще достойное презрения затруднение на пути к нашему окончательному соединению. Так вернись к самой себе, возьми себя в руки; даже если ты полагаешь, что помощников прислал Клам (но это вовсе не так: они явились от Галата), и если с помощью этого обмана они могли тебя настолько околдовать, что ты мнила отыскать следы Клама даже в их грязи и разврате, подобно тому, как кому-то кажется, что он видит в навозной куче потерянный когда-то драгоценный камень, между тем как на самом деле он ничего не мог бы в ней отыскать, будь даже этот камень действительно там, всё ж таки они – всего только деревенские парни, в том же роде, что и работники в конюшне, вот только без их здоровья, так что стоит им глотнуть свежего воздуха, и вот уже они больны и валяются в постели, которую, впрочем, они приискивают себе с чисто холопьей пройдошистостью**». Фрида положила голову К. на плечо; охватив руками друг друга, они молча ходили назад и вперёд. «Вот когда бы мы, – сказала Фрида: медленно, спокойно, чуть ли не умиротворённо, словно зная, что на плече К. ей уготована ныне лишь краткая покойная передышка, однако уж ею-то она желала насладиться сполна, – когда бы мы в ту же самую ночь отправились в путь, мы могли бы где-нибудь оказаться в безопасности, всегда вместе, так, чтобы твоя рука неизменно была достаточно близко, чтобы за неё взяться; как же я нуждаюсь в твоей близости, какой потерянной делаюсь я с тех пор, как тебя знаю, лишившись твоей близости; верь мне: твоя близость – это моя единственная грёза, и нет у меня никакой другой».

     Здесь в боковом проходе послышался возглас, то был Иеремия, он стоял там на самой нижней ступени, на нём была одна только рубашка, поверх которой он, впрочем, накинул Фридину шаль. То, как он там стоял – со спутанными волосами, жидкая бородёнка кустиками, глаза насилу вытаращены и смотрят с выражением упрёка и мольбы, тёмные щёки порозовели, но слеплены они словно бы из чересчур рыхлой плоти, голые ноги дрожат от холода, так что длинная бахрома шали дрожит вместе с ними – делало его похожим на убежавшего из госпиталя больного, глядя на которого невозможно было думать ни о чём, кроме как о том, чтобы уложить его обратно в постель. Именно так и восприняла это Фрида, она отстранилась от К. и мгновенно оказалась внизу, рядом с Иеремией. Её близость, та заботливость, с которой она плотнее натягивала на него шаль, торопливость, с которой она хотела затащить его обратно в комнату, казалось, придали ему немного сил, похоже, он лишь теперь узнал К.: «Ах, господин землемер, – сказал он, успокаивающе гладя по щеке Фриду, не желавшую никаких дальнейших бесед, – простите за беспокойство, однако мне нехорошо, и это меня извиняет. Полагаю, у меня жар, мне надо выпить чаю и пропотеть. Проклятая решётка в школьном саду, мне ещё придётся про неё вспомнить, а теперь, уже простывший, мне ещё пришлось бегать в ночи. Приходится, самому этого не замечая, жертвовать здоровьем ради вещей, которые по правде-то говоря того не стоят***. Однако вы, господин землемер, не извольте из-за меня беспокоиться, заходите-ка к нам в комнату, давайте, навестите больного, и при этом скажите Фриде то, что ещё нужно сказать****. Когда расходятся двое, так друг к другу привыкших, в последние мгновения им, уж конечно, нужно сказать так много такого, что ни за что не поймёт третий, особенно если он лежит в постели и ожидает обещанного чая. Но входите же, я буду вести себя совершенно тихо». «Довольно, довольно, – говорила Фрида, таща его за руку, – у него жар, он сам не знает, что говорит. Но ты, К., с ним не входи, я тебя прошу. Эта комната моя и Иеремии, вернее, это только моя комната, я запрещаю тебе в неё входить. Ты преследуешь меня, ах, К., почему ты преследуешь меня? Никогда, никогда я к тебе не вернусь, меня просто трясёт, когда я всего только воображаю себе такую возможность. Давай же, ступай к своим девушкам, как мне рассказывали, они в одних рубашках сидят на припечной лежанке по бокам от тебя, а когда кто-то приходит тебя забрать, они шипят на него, как кошки. Верно, там ты у себя дома, если тебя так сильно туда тянет. Я всегда тебя от них удерживала, с небольшим успехом, но удерживала всегда, теперь это позади, ты свободен. Прекрасная жизнь открывается перед тобой: из-за одной тебе, быть может, придётся немного повоевать с работниками, но что касается второй, то нет ни на Небе, ни на Земле никого, кто на неё у тебя позарится. Союз этот благословен изначально. Ничего не возражай, разумеется, ты можешь всё оспорить, но в конечном-то итоге ничего не опровергнуто. Только вообрази, Иеремия, он всё опроверг!» Они объяснялись друг с другом кивками и улыбками. «Однако, – продолжала Фрида, – даже при том, что он всё опроверг, чего же он этим добился, что мне дела до этого? Как у них там всё делается – это всецело их и его дело, но не моё. Моё же дело – это печься о тебе, пока ты не будешь снова так же здоров, как был когда-то, пока К. не принялся тебя мучить из-за меня». «Так что, господин землемер, вы-таки не войдёте?» – спросил Иеремия, однако здесь Фрида, уже вовсе не поворачиваясь в сторону К., окончательно утащила его прочь. Внизу можно было видеть маленькую дверь, ещё более низкую, чем двери в этом коридоре, так что не только Иеремии, но и Фриде приходилось, в неё входя, нагибаться, внутри же, как казалось, было светло и тепло; потом можно было ещё недолго слышать перешёптывание, вероятно, то были ласковые уговоры, призванные уложить Иеремию в постель, а затем дверь затворилась.

ПРИМЕЧАНИЯ

     * См. прим. к гл. 1.

   ** Возможно имеются в виду народные сказки-бывальщины в духе «Попадья и работник», «Работник и мельничиха», которыми богат всякий фольклор, в том числе немецкий.

     *** На что он намекает? Ведь он же ради Фриды бегал и мёрз!

     **** Какая-то достоевщина!