Рим, 23 декабря 1903 года
Дорогой мой г-н Каппус,
Вы не должны остаться без моего привета, поскольку наступает Рождество, а посреди праздников одиночество переносится Вами трудней, нежели в иное время. Но если Вы всё же замечаете, что одиночество это велико, пусть это радует Вас; ибо разве это одиночество (задайтесь этим вопросом), когда в нём нет величия? Ведь на свете существует лишь одно одиночество, и оно велико и переносится лишь с большим трудом, и почти во всякую минуту Вы охотно обменяли бы свое одиночество на какую угодно приобщённость, пускай она будет самой пошлой и дешевой, на видимость ничтожного согласия с первым встречным, пусть даже самым недостойным… Но, возможно, это как раз и есть те самые минуты, когда одиночество растёт, ибо его рост столь же болезнен, как рост мальчика, и столь же печален, как начало весны. Однако это не должно сбивать Вас с толку. Необходимо лишь это: одиночество, великое внутреннее одиночество. Самоуглубление и часами ни с кем не встречаться – нужно уметь этого достигать. Быть одиноким, как бывал ты одиноким в детстве, когда вокруг расхаживали взрослые, погружённые в дела, представлявшиеся важными и значительными, потому что взрослые выглядели такими озабоченными, а ты ничего не понимал в из занятиях.
И если тебе вдруг однажды открывалось, что занятия их убоги, а профессии – заскорузлы и более не связаны с жизнью, так почему же не продолжать и дальше взирать на это, как на нечто чуждое, как ты делал это ребенком – из глубин собственного мира, из дали собственного одиночества, которое само есть и труд, и достоинство, и призвание? Откуда это желание обменять мудрое непонимание ребенка – на враждебность и презрение, ведь непонимание – это одинокость, между тем как враждебность и презрение – это участие как раз в том, от чего ты желал бы обособиться с помощью эти средств.
Задумайтесь, сударь мой, о том мире, который Вы носите в себе, и дайте этой своей думе какое угодно имя; пусть то будет воспоминание о вашем детстве или же страстное томление по будущему, только будьте внимательны к тому, что в Вас зарождается, и ставьте это превыше всего, что Вы наблюдаете вокруг. Ваши внутренние свершения стоят всей Вашей любви, над ними Вам и следует каким-то образом трудиться, а не тратить слишком много времени и слишком много душевных сил на то, чтобы прояснять свою позицию по отношению к прочим людям. И кто Вам тогда скажет, что она у Вас вообще имеется?
Мне известно, что Ваша служба Вам в тягость, что она постоянно будит в Вас протест, я предвидел Вашу жалобу и знал, что она не замедлит поступить. И вот, когда она высказана, я не в состоянии Вас успокоить, а могу лишь посоветовать смириться, ведь и все человеческие занятия таковы – полны претензий и вражды по отношению к отдельному работнику, и в то же время до краёв напитаны ненавистью тех, кто безмолвно и угрюмо оказывается лицом к лицу с обыденными обязанностями.
Сословие, в котором Вы принуждены существовать теперь, не более поражено условностями, предубеждениями и заблуждениями, нежели все прочие, и если можно сыскать такие, что щеголяют большей свободой, то нет ни одного, которому были бы присущи широта и простор, и причастность к великим предметам, из которых и состоит действительная жизнь. Лишь отдельный человек, человек одинокий, оказывается помещен – как предмет – среди глубинных законов, и когда он выходит навстречу занимающемуся утру или вглядывается в полный событий вечер, когда он ощущает, что здесь происходит, всю сословность с него как рукой снимает, как с мертвеца, при том, что он как никто жив. И что Вам, дорогой г-н Каппус, приходится теперь испытывать в качестве офицера, примерно то же самое Вы ощущали бы во всякой из существующих профессий, и даже попробуй Вы, вне всякого состояния, вступить с обществом в непринужденные и независимые отношения, Вы не преминули бы испытать то же самое чувство стеснения. И везде это так; однако это не причина для страха или печали; если меж людьми и Вами нет никакой общности, попытайтесь быть близки к тем вещам, которые Вас не покинут: ведь есть же еще ночи, есть ветра, которые шумят в деревьях и обвевают земли; и у окружающих Вас предметов, у животных всё полно действия, в котором Вы можете участвовать; и дети всё ещё таковы, какими были в детстве Вы сами, такие несчастные и счастливые, – и если Вы припомните свое детство, то снова окажетесь среди них, среди одиноких детей, а взрослые – это ничто, и всё их достоинство ничего не стоит.
Если же вам грустно и мучительно думать о детстве и о связанной с ним простоте и спокойствии, поскольку Вы более не в состоянии верить в Бога, который дает о себе знать в нём повсюду, спросите себя, любезный мой г-н Каппус, действительно ли Вы утратили Бога. А не обстоит ли дело так, что у Вас его пока что и было? Ведь когда это могло иметь место? Уж не думаете ли Вы, что ребенок в состоянии вместить Бога, между тем как взрослые с трудом сносят его бремя, стариков же он просто раздавливает? Или Вы полагаете, что если он у Вас действительно есть, его можно потерять, словно камешек, или не думаете также, что тот, у кого он был, может быть лишь покинут им самим? Когда же Вы признаете, что его не было и в Вашем детстве, как и ранее, когда начнёте догадываться, что Христос был обманут своей тоской, а Магомета подвела его гордыня, когда Вы ощутите в страхе, что его нет и теперь, когда мы о нём говорим, что будет Вам давать право томиться по нему, которого никогда не было, словно по ушедшему в прошлое, и отыскивать его, словно Вы его потеряли?
Отчего Вам не думать, что он – грядущий, предстоящий от вечности, будущий, финальный плод древа, листьями которого мы являемся? Что удерживает Вас от того, чтобы относить его рождение на будущие времена и проживать свою жизнь как мучительный и прекрасный день в истории великой беременности? Разве Вы не видите: всё свершающееся всякий раз оказывается началом, так разве это не может быть его началом, поскольку начало столь прекрасно само по себе? Если он – совершеннейший, то не должно ли менее совершенное ему предшествовать, дабы он мог избирать из обилия и избытка? Не должен ли он быть последним, дабы охватывать все в себе, и разве это разумно, чтобы тот, по кому мы томимся, уже существовал? Подобно тому, как собирают мед пчелы, так и мы отбираем самое сладкое из всего – и строим его. Более того, мы начинаем с ничтожного, с невзрачного (если только оно свершается по любви), с труда и с отдохновения вслед за ним, с молчания или с малой одинокой радости, со всего, что мы делаем в одиночку, без участников и сторонников – этим мы кладем начало Ему, которого мы столь же мало можем изведать в переживании, как мало способны переживать нас наши предки. И тем не менее они, эти давно ушедшие люди, пребывают в нас нашими задатками, как бремя на нашей судьбе, как кровь, которая в нас бурлит, и как жест, восходящий из глубин времени. Есть ли что-то, что способно отобрать у Вас надежду когда-нибудь оказаться в Нём, в Отдалённейшем, в Наикрайнейшем?
Справляйте же Рождество, любезнейший г-н Каппус, с тем благочестивым чувством, что, возможно, Он нуждается как раз в этом Вашем жизненном страхе, чтобы начаться; быть может, как раз эти дни Вашего перехода и являются тем временем, когда всё в Вас трудится над Ним, как Вы уже когда-то, затаив дыхание, трудились над Ним в бытность ребенком. Наберитесь терпения, распрощайтесь с досадой и подумайте о том, что самое малое, что мы способны сделать, это не препятствовать Его становлению, подобно тому, как не препятствует Земля весне, когда та соберётся наступить.
Радости Вам и спокойствия.

Ваш
Райнер Мария Рильке