Он сразу поехал к художнику, который жил в предместье, в направлении, прямо противоположном тому, где находилась канцелярия суда. Район этот был ещё беднее, дома ещё мрачнее, переулки полны мусора, неспешно мотылявшегося[*] по растаявшему снегу. В доме, в котором обитал художник, была распахнута только одна створка больших ворот, в другой же внизу, подле стены, было проломлено отверстие, через которое как раз когда приблизился К., излилась отвратная, жёлтая, зловонная жидкость, и крыса[†] пустилась от неё бежать в канаву поблизости. Внизу у лестницы валялся на животе маленький ребёнок, он плакал, но вряд ли кто это слышал по причине всезаглушающего шума, исходившего из мастерской жестянщика по другую сторону подворотни. Дверь мастерской была открыта, три подмастерья стояли полукругом вокруг какой-то детали, по которой и били молотками. Висевший на стене большой лист лужёной жести отбрасывал блёклый свет, просачивавшийся между двух подмастерьев и освещавший лица и рабочие фартуки. Всё это К. разглядывал лишь мельком, он желал разобраться тут как можно скорее: кратко осведомиться у художника и вернуться обратно в банк. Если только ему будет сопутствовать здесь хотя бы малейший успех, это оказало бы благотворное действие также и на его нынешнюю работу в банке. На третьем этаже ему пришлось замедлить шаг, он совершенно сбился с дыхания, лестницы же, как и этажи, отличались чрезвычайной высотой, а художник, должно быть, жил на самом верху, в комнате на чердаке. Воздух также был чрезвычайно спёртым: никакого лестничного колодца здесь не было, узкая лестница по обе стороны упиралась в стены, там и сям прорезанные на самом верху маленькими окошечками. Как раз когда К. ненадолго остановился, несколько девочек выбежали из какой-то квартиры и со смехом поспешили по лестнице вверх. К. медленно последовал за ними, он нагнал девочку, которая споткнулась и отстала от остальных, и спросил её, между тем, как они продолжали бок о бок карабкаться наверх: «Где здесь живёт художник Титорелли?» Девочка, которой насилу можно было дать лет тринадцать, слегка горбатенькая, ткнула его локтем в бок и посмотрела на него искоса. Ни её юность, ни телесный недостаток нимало не служили препятствием её совершенной испорченности. Она даже не рассмеялась, но серьёзно внимательным и призывным взглядом посмотрела на К. Тот сделал вид, что не приметил её поведения и спросил: «Знаешь ты художника Титорелли?» Она кивнула и спросила уже сама: «А что вам до него?» К. показалось стоящим делом подразузнать насчёт Титорелли ещё кое-что: «Хочу, чтобы он меня нарисовал» «Вас нарисовал?» – спросила она, непомерно раззявив рот, легонько стукнула К. рукой, словно он сказал что-то в высшей степени поразительное или неуместное, подняла обеими руками свою и без того короткую юбчонку и со всей прытью побежала за другими девочками, чей крик уже неясно терялся в высоте. Однако на следующем повороте лестницы К. снова натолкнулся на всех девочек. Очевидно, горбатенькая пояснила им намерения К., так что они его ждали. Девочки стояли по обе стороны лестницы, прижавшись к стенам, чтобы К. мог спокойно между ними пройти, и руками разглаживали свои фартучки. Все их лица, как и само это построение шпалерами, являли собой смесь детскости и порочности. Наверху, во главе девочек, которые теперь, смеясь[‡], сомкнули за К. ряды, находилась горбатенькая, которая и возглавила процессию. Это благодаря ей К. сразу отыскал верную дорогу. Дело в том, что он хотел было так дальше по прямой и подниматься, однако она указала ему, что к Титорелли следует свернуть на ответвление лестницы. Та лестница, что вела к нему, была особенно узкой, очень длинной, лишённой поворотов, так что просматривалась на всю длину, и заканчивалась вверху непосредственно перед дверью Титорелли, которая была освещена довольно ярко по сравнению с прочей лестницей: свет падал на неё через маленькое, косо прорезанное над нею окошко в крыше. Дверь эта состояла из некрашеных брусьев, по которым красной краской размашистыми мазками кисти была нанесена фамилия Титорелли. К. в сопровождении свиты успел только взойти на половину лестницы, как дверь наверху немного отворилась, очевидно, по причине топота многих ног, и в неширокой щели показался мужчина, похоже, облачённый в одну только ночную сорочку. «Ох!» – воскликнул он при виде подходящей толпы и исчез из виду. Горбатенькая захлопала от радости в ладоши, а прочие девочки теснились позади К., побуждая его скорее подвигаться вперёд.

Но они ещё даже не дошли до верха, когда художник наверху полностью распахнул дверь и с низким поклоном пригласил К. входить. Девочкам же он, напротив, дал от ворот поворот: ни одну из них он не пожелал впустить, как они его ни просили и как ни старались проникнуть внутрь если не с его позволения, то ему наперекор. Проскользнуть под его вытянутой рукой удалось одной только горбатенькой, но художник погнался за ней, схватил за юбочку и крутанул разок вокруг себя, после чего водрузил на место перед дверью, к прочим девочкам, которые так и не отважились перешагнуть через порог, пока он отсутствовал на посту. К. не мог взять в толк, как ему ко всему этому относиться: дело в том, что всё выглядело так, словно всё свершается по достигнутому заранее дружескому уговору. Девочки выстроились друг за дружку позади двери, они из всех сил тянули шеи, шутливо выкрикивали художнику разные насмешливые слова, которых К. не понимал, и художник тоже смеялся, между тем как горбатенькая у него в руках едва не по воздуху летала. Затем он затворил дверь, поклонился К. ещё раз и сказал, представляясь: «Живописец Титорелли». К. указал на дверь, позади которой перешёптывались девочки, и сказал: «Кажется, здесь их очень[§] привечают». «Ах, вы про девулек!» – сказал художник, безуспешно пытаясь застегнуть ночную сорочку на шее. Кроме этого, он был бос, а всё прочее его одеяние состояло из широких холщовых штанов желтоватого оттенка, державшихся на ремне[**], длинный конец которого болтался туда и сюда. «Ох уж, эти мне девульки – сущее наказание с ними!» – продолжил он, отвязавшись между тем от своей ночной сорочки, с которой только что оторвал последнюю пуговицу, подвинул стул и принудил К. сесть. «Как-то раз я нарисовал одну из них, теперь её здесь нет, и с тех пор они все меня преследуют. Когда сам я здесь, они входят лишь с моего разрешения, но стоит мне уйти, как по крайней мере одна тут как тут. Они заказали к моей двери ключ и передают его с рук на руки. Вообразить невозможно, как это докучает. Например, прихожу я домой с дамой, которую собираюсь рисовать, открываю ключом комнату и обнаруживаю здесь, например, горбатенькую, которая сидит за столом и кисточкой красит себе губы в красный цвет, между тем как её маленькие братья и сёстры, за которыми она должна присматривать, слоняются здесь же и пачкают по всем углам. Или прихожу я домой, как случилось вот прямо вчера, поздно вечером – прошу простить, ввиду этого обстоятельства, мой нынешний вид и беспорядок в комнате – так вот, прихожу я домой поздно вечером и намереваюсь лечь в постель, и тут кто-то щиплет меня за ногу, я заглядываю под кровать и опять же вытаскиваю оттуда одну из них. Уж не знаю, чего они так ко мне жмутся, вы, должно быть, только что заметили, что я не пытался их к себе приманить[††]. Естественно, это мешает также и моей работе. Когда бы эта мастерская не досталась мне бесплатно, я давно бы отсюда съехал». Тут как раз из-за двери послышался голосок, нежный и испуганный: «Титорелли, ну, можем мы теперь войти?» «Нет», – отвечал художник. «И я одна тоже не могу?» – вопросили вновь. «Тоже нет», – ответил художник, подошёл к двери и её запер.

Между тем К. осмотрелся в комнате, ему самому ни за что не пришло бы в голову назвать эту убогую комнатёнку мастерской. Что в ширину, что в длину пару широких шагов не сделать. Всё – пол, стены и потолок – было здесь из дерева, меж брусьями виднелись узкие щели. У стены напротив К. помещалась кровать, заваленная разномастными постельными принадлежностями[‡‡]. На мольберте посреди комнаты стояла картина, завешенная рубашкой, рукава которой свисали до пола. Позади К. было окно, однако из-за тумана видимость ограничивалась соседней крышей, покрытой[§§] снегом.

Видя, как Титорелли поворачивает ключ в замке, К. припомнил, что уже вскоре он собирался уходить. Поэтому он достал из кармана письмо фабриканта, протянул его художнику и сказал: «Я узнал про вас через этого господина, вашего знакомого и пришёл сюда по его совету». Художник мельком прочёл письмо[***] и бросил его на постель. Не говори фабрикант про Титорелли, причём вполне определённо, как про своего знакомого, как про бедняка, вынужденного перебиваться милостыней, теперь вполне можно было подумать, что тот фабриканта не знает или по крайней мере не может его вспомнить. А тут ещё Титорелли спросил: «Вам желательно купить картины или заказать свой портрет?» К. изумлённо на него посмотрел. Что же, собственно, говорилось в письме? К. полагал чем-то само собой разумеющимся, что там фабрикант поведал художнику про то, что К. желает исключительно быть проинформированным в связи со своей тяжбой. Так что он прилетел сюда чересчур поспешно и необдуманно! Но надо же ему было что-то ответить художнику, и он сказал, бросив взгляд на мольберт: «Вы теперь трудитесь над картиной?» «Да, – ответил художник и отправил висевшую на мольберте рубашку следом за письмом на кровать. – Это портрет. Работа хорошая, но она ещё не совсем готова». Случай благоприятствовал К., ему представилась прямая возможность поговорить про суд, поскольку это был явно портрет судьи. К тому же он поразительно походил на картину в кабинете адвоката. Правда, изображался здесь совсем другой судья, это был толстый человек с чёрной окладистой бородой, топорщащейся во все стороны и сплошь покрывающей щёки. Кроме того, та картина была написана маслом, между тем как рисунок этой был слабо и нечётко намечен пастелью. Однако всё остальное было похоже, ибо также и здесь судья намеревался угрожающе подняться со своего трона, за подлокотники которого он держался. “Так это ведь судья”, – хотел было сказать К., но до времени прикусил язык и подошёл к картине поближе, словно желая разглядеть детали. Ему была непонятна большая статуя[†††], которая стояла посередине, на спинке трона, и он спросил про неё художника. «Её[‡‡‡] надо ещё чуть доработать», – ответил художник, взял со стола пастельный мелок и немного пообводил им скульптуру по краям, что, впрочем, ничуть не сделало её более понятной для К. «Это Фемида», – сказал наконец художник. «Теперь я её признаю, – сказал К., – вот повязка на глазах, а вот весы. Но разве это не крылья у неё на пятках, и разве она не бежит?» «Да, – сказал художник, – я должен был рисовать так согласно заказу, вообще-то это Правосудие и Победа в одном лице». «Такое совмещение никак не назовёшь удачным, – со смехом сказал К. – Правосудие должно стоять на месте, иначе весы будут качаться, и никакой справедливый приговор невозможен». «Здесь я повинуюсь заказчику», – сказал художник. «Разумеется, – ответил К., который никого не хотел своим замечанием оскорбить. – Вы нарисовали фигуру так, словно она реально стоит на троне». «Не так, – сказал художник, – я не видал ни статуи, ни трона, всё это выдумка, но мне было указано, что я должен рисовать». «Как это? – спросил К.; он сделал это намеренно, будто не вполне понял художника. – Ведь на троне-то всё же сидит судья?» «Верно, – отвечал художник, – но никакой он не верховный судья, и на троне таком он никогда не сидел». «И всё же велит себя изобразить в такой торжественной позе? Ведь сидит-то он как председатель суда». «Да, господа тщеславны, что правда, то правда, – отвечал художник. – Но всё же они располагают высочайшим дозволением распоряжаться так себя изображать. Каждому точно предписано, как он может велеть рисовать себя. Вот только, к сожалению, как раз по этой картине невозможно судить относительно деталей одеяния и трона, пастельные краски не подходят для таких изображений». «Да, – сказал К., – удивительно, что это нарисовано пастелью». «Таково было желание судьи, – сказал художник, – это даме предназначается». Похоже, сам вид картины внушил ему охоту поработать: он закатал рукава сорочки, взял в руки несколько мелков, и К. мог наблюдать, как под подрагивающими кончиками мелков прямо возле головы судьи наметилась красноватая тень, расходясь лучами и исчезая к краю картины[§§§]. Эта игра теней постепенно обволокла голову, как украшение или высокая награда. Однако свет продолжал разливаться вокруг статуи Правосудия, за исключением почти неуловимой тонировки, и в этом сиянии фигура, кажется, выступала особенно резко, причём теперь она уж больше почти не напоминала ни богиню Правосудия, ни Победы, но скорее выглядела совершенно как богиня Охоты[****]. Работа художника притягивала К. больше, чем ему бы этого хотелось, но в конце концов он стал мучиться сознанием того, что находится здесь вот уже так долго, а ничего не предпринял в собственных интересах. «Как зовут этого судью?» – внезапно спросил он. «Этого я не могу вам сказать», – отвечал художник; он низко склонился к картине и явно пренебрегал гостем, которого поначалу принял с таким почтением. К. счёл это за блажь и рассердился, что потерял время. «Верно, вы являетесь доверенным лицом суда?» – спросил он. Художник тут же отложил мелки, выпрямился, потёр руки и с усмешкой посмотрел на К. «Только для начала сразу выкладывайте правду, – сказал он. – Вы желали бы узнать про суд, как это, впрочем, значится также и в вашем рекомендательном письме, а заговорили поначалу про мои картины, чтобы меня обаять. Но я вам на это не пеняю, вы ведь могли и не знать, что со мной это совершенно излишне. О, я вас умоляю!» – сказал он с резким вызовом, словно К. хотел что-то возразить. А далее продолжил: «В прочем же ваше замечание совершенно справедливо, я являюсь доверенным лицом суда». Здесь он остановился, словно давая К. время освоиться с этим фактом. За дверью снова стало слышно девочек. Вероятно, они сгрудились вокруг замочной скважины, быть может, в комнату можно было заглянуть также и через щели. К. пренебрёг извинениями в какой бы то ни было форме, поскольку не желал сбивать художника, однако не желал он и слишком потворствовать его заносчивости, которая могла в итоге сделать его в каком-то смысле недоступным, и потому спросил: «Это место признано официально?» «Нет», – отрубил художник, словно в силу этого ему возбранялись дальнейшие разглагольствования. Однако К., не желая допустить, чтобы он умолк, сказал: «Что ж, нередко такие вот непризнанные посты оказываются влиятельнее признанных». «Это как раз мой случай, – сказал художник и кивнул, наморщив лоб. – Я вчера[††††] имел с фабрикантом разговор про ваше дело, он меня спросил, не желал ли бы я помочь, и я ответил: “Ну пускай же он как-то ко мне придёт!” – и вот теперь я рад, что вижу вас здесь уже так скоро. Похоже, дело-то задело вас за живое, что меня, разумеется, нисколько не удивляет. Может, для начала вы всё же снимете пальто?» Хотя К. намеревался оставаться здесь лишь недолго, тем не менее такое предложение художника пришлось ему весьма по душе. Воздух в комнате становился для него всё более гнетущим, он то и дело бросал изумлённые взгляды на крошечную, явно не натопленную железную печку в углу: духота в комнате была просто необъяснима. Ему пришлось снять зимнее пальто и расстегнуть также ещё и пиджак, на что художник сказал извиняющимся тоном: «Тепло мне необходимо. А ведь уютно здесь, правда? В этом отношении комната очень удачно расположена[‡‡‡‡]». На это К. ничего не ответил, да и, собственно, не по себе ему было не от жары, а скорее от спёртого, почти препятствующего дыханию воздуха; вероятно, комнату давно не проветривали. Это удручающее ощущение ещё усилилось для К. вследствие того, что художник пригласил его сесть на кровать, между тем как сам опустился на единственный в комнате стул перед мольбертом. Сверх того художник превратно понял причину, по которой К. остался сидеть на самом краешке постели, и, более того, настоял на том, чтобы К. устроился поудобнее, а поскольку тот всё мешкал, самолично его затащил в самую глубь подушек и перин. Затем он снова вернулся на свой стул и наконец задал первый дельный вопрос, заставивший К. позабыть обо всём остальном. «Вы невиновны?» – спросил он. «Да», – ответил К. Ответ на этот вопрос доставил ему прямо-таки радость, в особенности потому, что адресовался он частному лицу, то есть не сопрягался с какою-либо ответственностью. Никто до сих пор не спрашивал его так прямо. Чтобы как следует насладиться этой радостью, он ещё прибавил: «Я совершенно невиновен». «Вот как», – сказал художник, наклонил голову и словно бы задумался. Внезапно он поднял голову и сказал: «Но если вы невиновны, это чрезвычайно упрощает дело». В глазах у К. потемнело: это якобы доверенное лицо суда рассуждало, как неразумное дитя! «Моя невиновность нисколько не упрощает дела», – сказал К. Здесь он улыбнулся – пришлось-таки, несмотря ни на что – и медленно покачал головой. «Это связано со множеством деталей, в которых погрязает суд. Под конец же откуда ни возьмись, где изначально вообще ничего не намечалось, вылезает вдруг провинность, и ещё какая!» «Да, да, конечно, – проговорил художник, словно К. понапрасну сбивал его с мысли. – Но всё же вы невиновны, так?» «Именно так», – сказал К. «Это самое главное», – сказал художник. Контрдоводы его не убедили, и тем не менее, несмотря на его решимость, было неясно, говорит ли он так из убеждённости или от безразличия. К. захотел это первым делом установить, и сказал поэтому: «Несомненно, вы знаете суд куда лучше меня, мне же известно не более того, что довелось услышать относительно него от людей, впрочем, людей совершенно разных. Здесь все сходятся в том, что легковесных обвинений не предъявляется вовсе, и что суд, если уж он обвинение выдвигает, непоколебимо убеждён в вине подсудимого, и его трудно в этом разуверить». «Трудно? – спросил художник, вскидывая руку. – Да суд никогда не переубедить. Так что нарисуй я всех судей, одного подле другого, на длинном холсте, а вы бы принялись перед этим холстом защищаться, вы могли бы рассчитывать на больший успех, чем перед настоящим судом». «Да», – молвил К. сам себе и позабыл, что всего только и собирался порасспросить художника.

И вновь девочка начала спрашивать из-за двери: «Титорелли, ну что, скоро он уйдёт?» «Замолчите! – завопил художник в направлении двери. – Вы что, не видите, что мы с господином беседуем?» Но девочке было этого мало, и она спросила: «Ты будешь его рисовать?» И когда художник не ответил, добавила ещё: «Прошу тебя, не рисуй его, такого противного». Последовали непонятные одобрительные выкрики. Художник махом подскочил к двери, чуть её приоткрыл, так что показался просвет (виднелись просительно протянутые сложенные вместе руки девочек) и сказал: «Не угомонитесь – с лестницы спущу! Садитесь здесь на ступеньки и ведите себя тихо». Видимо, они послушались его не сразу, так что ему пришлось ещё приказать: «По ступенькам, живо!» Лишь тогда стало тихо.

«Простите!» – сказал художник, вернувшись к К. Тот вообще едва повернул голову к двери: то, как именно его будут защищать, он полностью предоставил художнику. Теперь он также почти не пошевелился, когда художник наклонился к нему и прошептал на ухо, чтобы не услышали снаружи: «Эти девочки также к суду относятся». «Что?» – переспросил К., отклонил голову вбок и посмотрел на художника. Однако тот снова уселся на стул и сказал – наполовину в шутку, наполовину же в качестве объяснения: «Вообще всё ведь относится к суду». «Пока что я этого не замечал», – коротко ответил К.; всё обобщившая ремарка художника лишила его указание насчёт девочек всех тревожных моментов. И тем не менее К. задержал взгляд на двери, за которой теперь по ступенькам тихонько сидели девочки. Лишь одна просунула меж брусьев соломинку и медленно ею поводила вправо и влево.

«Похоже, общее представление о суде у вас так и не составилось, – сказал художник; он широко развёл ноги в стороны и постукивал по полу носками. – Но поскольку вы невиновны, оно вам и не понадобится. Я вас вызволю один». «Как вы намереваетесь это сделать? – спросил К. – Вы же вот недавно сказали, что суд совершенно недоступен для доводов». «Недоступен лишь для тех доводов, которые суду представляют, – сказал художник и поднял указательный палец, словно К. упустил тонкое различие. – Но иначе обстоит дело с тем, что предпринимается в данном отношении за кулисами публичных судов, то есть в совещательных комнатах, в коридорах или, например, также и здесь, в мастерской». То, что говорил художник теперь, теперь не показалось К. столь уж недостоверным, скорее здесь просматривалось значительное согласие с тем, что К. довелось слышать от других людей. Более того, это звучало даже чрезвычайно обнадёживающе. Если управлять судьями с помощью личных отношений было и вправду так легко, как это изображал адвокат, то отношения художника с тщеславными судьями были особенно важны, и уж в любом случае их никак не следовало недооценивать. В таком случае художник очень удачно вливался в круг помощников, который мало-помалу собирался вокруг К. В банке когда-то до небес превозносили его организаторский дар; здесь, где он был совершенно один и предоставлен исключительно самому себе, наметилась возможность испытать этот дар вовне. Художник наблюдал за действием, которое его пояснение произвело на К., а после сказал с неким даже испугом: «Вам разве не бросается в глаза, что говорю я почти как юрист? Это на меня повлияло непрестанное общение с господами из суда. Естественно, я извлекаю из него много пользы, однако художественная-то струна почти совсем нема». «Но как же вы впервые соприкоснулись с судьями?» – спросил К.: вначале, прежде чем так вот взять и принять этого человека к себе на службу, ему хотелось завоевать его доверие. «Чрезвычайно просто, – ответил художник. – Эта причастность досталась мне по наследству. Уже мой отец был судейским художником. Это единственная должность, неизменно переходящая по наследству. Поэтому здесь можно обойтись без новых людей. Дело в том, что для изображения различных чиновничьих степеней установлено такое множество разных многоуровневых, но прежде всего секретных правил, что вне круга определённых семейств они вообще неизвестны. Например, у меня там в ящике стола хранятся зарисовки моего отца, я никому их не показываю. Однако лишь тот, кто с ними знаком, в состоянии рисовать судей. Но даже потеряй я их, при мне остаётся ещё столько правил, которые я ношу лишь в голове, что никто не мог бы оспорить у меня мою должность. Ведь всякий судья желает, чтобы его нарисовали так, как изображались великие судьи в старину, а это могу один только я». «Этому можно только позавидовать, – сказал К., задумавшись о своём месте в банке. – Значит, ваше положение незыблемо?» «Да, незыблемо, – сказал художник и гордо пожал плечами. – Вот оттого-то я и могу решиться на то, чтобы время от времени помочь бедняге, против которого ведётся тяжба». «И как же вы это делаете?» – спросил К., словно это не его художник только что назвал беднягой. Однако художник не дал себя сбить с мысли, но сказал: «В вашем случае, к примеру, поскольку вы совершенно невиновны, я предприму следующее». К. уже начало тяготить непрестанное упоминание его невиновности. Подчас ему начинало казаться, что этими своими замечаниями художник выставляет благоприятный исход тяжбы предварительным условием своей помощи, что, естественно, изначально её изничтожало. И всё же, несмотря на эти сомнения, К. сделал над собой усилие и не стал прерывать художника. Он не собирался отказываться от помощи художника, это он решил твёрдо[§§§§], и к тому же помощь эта казалась ему нисколько не более сомнительной, чем адвокатова. Она даже представлялась ему гораздо предпочтительней, потому что предлагалась простодушней и открытей.

Художник подвинул стул ближе к кровати и продолжал, понизив голос: «Я позабыл вас спросить с самого начала, какого рода оправдания вы бы желали. Имеются три возможности, а именно: настоящее оправдание, оправдание мнимое и затягивание процесса. Разумеется, настоящее оправдание лучше всего, но на такого рода решение дела я[*****] не имею ни малейшего влияния. Мне сдаётся, нет вообще человека на свете, который мог бы повлиять на настоящее оправдание. Вероятно, определяющим здесь является только невиновность обвиняемого. Поскольку вы невиновны, вам действительно можно было бы положиться исключительно на вашу невиновность. Но тогда вам не нужен ни я, ни какая бы то ни было иная помощь».

Такое, по пунктам, изложение поначалу ошеломило К., но затем он сказал так же тихо, как и художник: «Полагаю, вы себе противоречите». «Как это?» – терпеливо[†††††] спросил художник и с усмешкой откинулся назад. Его смех пробудил в К. ощущение того, что речь сейчас идёт уже не о том, чтобы[‡‡‡‡‡] обнаружить противоречия в словах художника, но – в самой судебной процедуре. Всё же он не смутился, но сказал: «Прежде вы утверждали, что суд недоступен для доводов, позднее вы ограничили это одним лишь публичным судом, а теперь говорите даже, что невинный не нуждается ни в какой помощи перед судом. Уже здесь имеется противоречие. А помимо этого раньше вы говорили, что на судей можно оказать персональное влияние, теперь же отрицаете, что настоящее оправдание, как вы его именуете, когда бы то ни было достигалось оказанием личного воздействия. В этом усматривается второе противоречие». «Эти противоречия легко объяснить, – сказал художник. – речь здесь идёт о двух различных предметах: о том, что гласит закон, и о том, что я узнал на личном опыте, и вам не следует это смешивать. В законе – я его, впрочем, не читал – значится, естественно, что невинного оправдывают, но, с другой стороны, там не говорится, что на судей можно оказать воздействие. А я вот имею опыт этому прямо противоположный. Про настоящее оправдание я не слыхал ни разу, а вот про влияние на судей – много раз. Возможно, разумеется, что во всех известных мне случаях никакой невинности не было в наличии. Но разве это не невероятно? На такое множество случаев – ни одной невиновности! Ещё ребёнком точно то же самое я слышал от отца, когда он дома рассказывал о тяжбах, о судах повествовали также и судьи, приходившие в его мастерскую, да в наших кругах вообще ни о чём другом не говорят, и стоило лишь мне получить возможность отправиться в суд самому, я всегда ею пользовался; я прослушал бесчисленные процессы на их важнейших этапах и, в той мере, в какой их можно было наблюдать, их также и проследил и, должен признаться, мне ни разу не пришлось столкнуться с настоящим оправданием». «Значит, ни одного-единственного оправдания, – сказал К., словно обращаясь к себе самому и своим надеждам. – Однако это подтверждает то мнение насчёт суда, которое у меня уже сформировалось. Значит, всё напрасно и с этой стороны. Один-единственный палач мог бы заменить весь суд». «Вам не следует обобщать, – недовольно сказал художник, – я говорил всего только о собственном опыте». «Но этого довольно, – сказал К., – или вам приходилось слышать об оправданиях в прошлом?» «Разумеется, такие оправдания, – отвечал художник, – должны были иметь место. Вот только установить это чрезвычайно трудно. Окончательные решения суда не обнародуются, они недоступны даже судьям, вследствие чего в отношении старинных судебных дел существуют только легенды. Вот в них-то и содержатся случаи оправданий, причём по большей части настоящих, в это можно верить, но доказать никак нельзя. И всё же всецело ими пренебрегать не следует, они несомненно содержат какую-то истину, а к тому же очень красивы, я сам написал несколько картин на сюжеты таких легенд». «Легенды как таковые моего мнения не переменят, – сказал К., – в суде ведь на эти легенды также ссылаться невозможно?» Художник засмеялся. «Нет, этого нельзя», – сказал он. «Тогда и говорить про это не имеет смысла», – сказал К.[§§§§§]; на настоящий момент он желал воспринять все воззрения художника, пускай даже сам он считал их недостоверными, пускай они противоречили иным повествованиям. Теперь у него не было времени[******] проверять на истинность всё, что утверждал художник, или даже это опровергать: величайшим достижением было уже то, что ему удалось сподвигнуть художника ему помочь[††††††] хоть как-то, пускай даже не решающим образом. Поэтому он сказал: «Ну, так давайте же отвлечёмся от настоящих оправданий, вы ведь упоминали ещё две другие возможности». «Мнимое оправдание и затягивание тяжбы. Только о них и может идти речь, – сказал художник. – Однако не желаете ли, прежде чем мы об этом поговорим, снять пиджак? Похоже, вам жарко». «Да, – сказал К., до сих пор не обращавший внимания ни на что, кроме пояснений художника, но теперь, когда ему напомнили про жару, его лоб вдруг обильно залился потом. «Почти невыносимо». Художник кивнул, словно он отлично понимал весь дискомфорт, испытываемый К. «Окно нельзя открыть?» – спросил К. «Нет, – ответил художник. – Это просто намертво вделанное оконное стекло, оно не открывается». Теперь К. понял, что на протяжении всего этого времени надеялся на то, что кто-то – художник или же он сам – внезапно подойдёт к окну и его распахнёт. Он был к этому готов, был готов даже глотать туман раззявленным ртом. Ощущение того, что здесь он полностью изолирован от воздуха, вызывало у него головокружение. Он легонько похлопал рукой по перине рядом с собой и слабым голосом сказал: «Однако же как это неудобно и нездорово». «О, нет! – выступил художник на защиту своего окна. – Благодаря тому, что его нельзя открывать, тепло здесь удерживается лучше, чем двойными рамами, несмотря на то, что это – всего только одинарное стекло. Если же я хочу проветрить, что не так уж остро необходимо, поскольку воздух проникает отовсюду через щели между брусьями, я могу открыть одну из моих дверей или даже обе». К., которого его пояснение утешило мало, оглянулся вокруг, желая отыскать вторую дверь. Художник заметил это и сказал: «Она за вами, мне пришлось её заставить кроватью». Лишь теперь К. заметил в стене маленькую дверь. «Да всё здесь слишком маленькое для мастерской, – сказал художник, словно желая предупредить порицания со стороны К. – Мне пришлось устраиваться, как получалось. Разумеется, место перед дверью для кровати очень неудачное. К примеру, тот судья, которого я рисую теперь, всегда входит через дверь у кровати, и я даже дал ему ключ от этой двери, чтобы он, когда меня нет дома, мог меня ждать здесь, в мастерской. Так вот приходит он обычно рано утром, когда я ещё сплю. Естественно, открывая дверь возле кровати, он всякий раз рушит мой глубокий сон. Вы бы утратили к судьям всякое почтение, доведись вам услышать проклятия, которыми я его встречаю, когда он спозаранок карабкается через мою постель. Разумеется, я мог бы забрать у него ключ, но от этого всё стало бы только хуже. Здесь все двери слетают с петель при слабейшем нажиме». По ходу всей этой речи К. размышлял, следует ли ему снимать пиджак, но под конец уверился, что если этого не сделает, то не сможет здесь оставаться дальше; поэтому он стащил пиджак, однако положил его себе на колени[‡‡‡‡‡‡], чтобы иметь возможность сразу же его надеть, если беседа завершится. Стоило ему снять пиджак, как одна из девочек закричала: «Он уже снял пиджак!» – и было слышно, как они теснятся у щелей, чтобы самолично наблюдать за спектаклем. «Ведь девочки-то уверены, – сказал художник, – что я буду вас рисовать, и что потому-то вы и раздеваетесь». «Вот как», – отвечал К., весьма мало этим развлечённый, поскольку чувствовал он себя немногим лучше, чем прежде, хотя сидел теперь в одном жилете[§§§§§§]. Он спросил едва ли не брюзгливо: «Как вы там именовали две иные возможности?» Он опять позабыл эти выражения. «Мнимое оправдание и затягивание тяжбы, – сказал художник. – Выбор здесь за вами. С моей помощью можно добиться и того, и другого, разумеется, не без труда, а разница здесь сводится к тому, что мнимое оправдание требует ограниченных по времени, однако сосредоточенных усилий, а для затягивания тяжбы усилий нужно куда меньше, но требуются они постоянно. Итак, начнём с мнимого оправдания. Если вы предпочтёте его, я напишу на листе бумаги удостоверение вашей невиновности. Текст такого удостоверения достался мне от отца, и его совсем нельзя менять. Далее я с этим удостоверением обхожу знакомых мне судей. А начну я, скажем, с того, что сегодня же вечером представлю удостоверение тому судье, которого рисую теперь, когда он явится на сеанс. Я представлю ему удостоверение, поясню ему, что вы невиновны, и поручусь за вашу невиновность. И ручательство это вовсе даже не формальное, но подлинное, обязывающее!» В глазах художника показалось что-то вроде упрёка в связи с тем, что К. желает наложить на него бремя такого ручательства». «Это было бы весьма любезно[*******], – сказал К. – А судья вам поверит, однако, несмотря на это, меня всё же по-настоящему не оправдает?» «Как я уже пояснял, – ответил художник. – К тому же совершенно нет уверенности, что всякий судья мне поверит, некоторые судьи, например, потребуют, чтобы я привёл вас к ним. И тогда уж придётся вам как-нибудь отправиться со мной. Впрочем, в таком случае дело, считай, уже наполовину выиграно, особенно поскольку я, разумеется, заранее подробно вам объясню, как вам себя вести у данного судьи. Хуже будет с теми судьями, которые с самого начала – а найдутся и такие – дадут мне от ворот поворот. От них нам придётся отказаться, пускай даже и здесь надо будет совершить многочисленные попытки, но, впрочем, отказаться мы вполне можем, ибо отдельные судьи не могут задавать здесь тон. Так вот, собрав на этом удостоверении достаточное число подписей судей, я отправляюсь с ним как раз к тому судье, что ведёт ваше дело. Может статься, у меня уже и его подпись будет, тогда всё будет протекать чуть живее, чем в ином случае. Вообще говоря, тут уж не так много препятствий остаётся, здесь для обвиняемого настаёт время величайшей обнадёженности. Удивительно, но правда, то, что в это время люди обнадёжены даже больше, чем после оправдания. Теперь уже ни в каких особенных усилиях нет нужды. У судьи в удостоверении имеется ручательство некоего числа судей, он в состоянии совершенно не задумываясь вас оправдать, и он несомненно это сделает, желая сделать любезность мне и другим знакомым, – разумеется, по исполнении различных формальностей. Вы же выходите из суда – свободным человеком». «Значит, тогда я стану свободным», – неуверенно сказал К. «Да, – подтвердил художник, – однако лишь мнимо свободным или же, выражаясь точнее, временно свободным. Дело в том, что низшие судьи, в число которых входят мои знакомые, не имеют права оправдывать окончательно, таким правом обладает лишь высший суд, совершенно недоступный для вас, для меня и вообще для всех нас. Как обстоит дело там, мы не ведаем, да, заметим попутно, и ведать не желаем. Так что наши судьи не располагают правом освобождать от обвинения, но вот от обвинения, так сказать, обособить они вправе. Это значит, что когда вас оправдывают таким вот манером, обвинение с вас снимается на данный момент, однако оно и дальше продолжает над вами витать и, как только поступит высший приказ, может тотчас же вступить в силу. Поскольку я с судом на такой короткой ноге, могу вам также сказать, что в циркулярах судебной канцелярии различие между настоящим и мнимым оправданием оказывается вообще формальным. При настоящем оправдании судебные материалы вообще кассируются целиком, они полностью исчезают из процедуры, не только обвинение, но также и само дело, даже оправдание уничтожаются, уничтожается вообще всё. Иначе бывает при мнимом оправдании. В материалах судебных никаких дальнейших перемен не происходит, разве что они пополняются удостоверением невиновности, оправданием и обоснованием оправдания. В прочем же дело остаётся в производстве, оно направляется, как того требует непрекращающийся документооборот судебной канцелярии, в высшие суды, а после возвращается обратно в низшие и продолжает так вот раскачиваться туда и обратно с большей или меньшей амплитудой, с большими или меньшими задержками. Пути эти[†††††††] неисповедимы. Глядя со стороны, зачастую может создаться впечатление, что всё давно позабыто, дело затерялось и оправдание носит абсолютный характер. Однако посвящённный в это не поверит. Ни одно дело не теряется, суд не знает забвения. В один прекрасный день, неожиданно для всех, какой-то судья подходит к делу с большим вниманием, замечает, что в данном случае обвинение всё ещё имеет силу, и распоряжается о немедленном аресте. Я исхожу здесь из того, что между мнимым оправданием и новым арестом проходит длительное время, это возможно, и мне такие случаи известны, однако точно так же возможно, что свежеоправданный приходит домой из суда, а там уже ждёт уполномоченный, чтобы снова его арестовать. Ну, уж тут свободной жизни, естественно, конец». «И тяжба начинается по новой?» – почти недоверчиво спросил К. «Всенепременно, – сказал художник, – тяжба начинается заново, однако опять-таки имеется возможность, как и прежде, добиться мнимого оправдания. Необходимо опять собраться со всеми силами, и ни в коем случае не сдаваться». Последнее художник сказал, должно быть, под тем впечатлением, которое произвёл на него К., несколько раздавленный услышанным. «Однако же, – спросил К., словно желая упредить теперь какие бы то ни было разоблачения художника, – истребование второго оправдания не труднее первого?» «На этот счёт, – отвечал[‡‡‡‡‡‡‡] художник, – невозможно сказать что-либо определённое. Вероятно, вы намекаете на то, что вследствие второго ареста судьи при вынесении приговора будут предубеждены относительно обвиняемого? Но это не так. Уже при[§§§§§§§] оправдании судьи заранее предусматривают этот арест. Так что вряд ли это обстоятельство как-то влияет. Разумеется, впрочем, бесчисленные иные причины могут повлиять на настроение судей и переменить их юридическую оценку данного случая, вследствие чего усилия, прилагаемые для второго оправдания, должны согласоваться уже с изменившимися обстоятельствами и, вообще говоря, быть столь же энергичными, как и перед первым оправданием». «Но ведь и это второе освобождение также не окончательное», – сказал К. и неуступчиво повёл головой. «Разумеется, нет, – сказал художник. – За вторым оправданием следует третий арест, за третьим оправданием – четвёртый арест и так далее. Это заложено уже в самом понятии мнимого оправдания». К. смолчал. «Кажется, мнимое оправдание не представляется вам таким уж выигрышным, – сказал художник. – Возможно, затягивание тяжбы подходит вам больше. Надо мне пояснить вам суть затягивания?» К. кивнул. Художник, откинувшись назад, широко развалился на стуле, ночная сорочка распахнулась вовсю, он засунул под неё руку и принялся поглаживать свои грудь и бока. «Затягивание, – сказал художник и какое-то мгновение неподвижно смотрел перед собой, словно отыскивая вполне подходящее объяснение, – затягивание заключается в том, что тяжба постоянно удерживается на самых низших процессуальных этапах. Дабы этого достичь, необходимо, чтобы обвиняемый и помощник, но прежде всего помощник поддерживал с судом непрестанное взаимодействие. Могу повторить: при этом нет нужды в такой затрате усилий, как при достижении мнимого оправдания, но потребна куда большая внимательность. Не следует упускать тяжбу из вида, необходимо посещать соответствующего судью, делая упорядоченные паузы, и помимо этого посещать его и по особым случаям, а также всеми способами добиваться его дружбы; если же вы с судьёй не знакомы, на него нужно оказывать влияние через знакомых судей, вовсе при этом не отказываясь от непосредственных обсуждений. Если ничем из этого не пренебрегать, можно с достаточной определённостью предполагать, что тяжба не выйдет за пределы самого первого своего этапа. Правда[********], тяжба не прекращена, однако обвиняемый почти так же гарантирован от приговора, как если бы он был на свободе. В сравнении с мнимым оправданием у затягивания то преимущество, что будущее обвиняемого отличается меньшей неопределённостью, он обеспечен от кошмара внезапных арестов и не должен опасаться того, что именно в те периоды, когда прочие его обстоятельства наименее для этого благоприятны, ему придётся взваливать на себя[††††††††] усилия и претерпевать волнения, сопряжённые с достижением мнимого оправдания. Впрочем, также и затягивание связано для обвиняемого с определёнными изъянами, и их не следует недооценивать. Причём помышляю я здесь вовсе не о том, что в этом случае обвиняемый никогда не бывает свободным, поскольку, по сути дела, то же самое относится и к мнимому оправданию. Недостаток заключён в ином. Тяжба не может замереть и остановиться без того, чтобы для этого не было хотя бы мнимых причин. Поэтому в тяжбе должно происходить что-то такое, что видно извне. Так что время от времени должны отдаваться различные распоряжения, обвиняемого надо заслушивать, следствию – продолжать следственные действия и так далее. Тяжбе следует неизменно вращаться по малому кругу, до которого она искусственно сведена. Естественно, обвиняемому это доставляет определённые неудобства, но вам опять-таки не следует их воображать такими уж несносными. Всё это лишь поверхностно, так, например, допросы длятся совсем недолго, а если, скажем, у вас совсем нет времени или охоты туда идти, можно отговориться, более того, с некоторыми судьями можно вообще заранее на продолжительное время условиться насчёт предпринимаемых мероприятий, по сути, речь здесь идёт только о том, что раз уж вы обвиняемый, вы должны время от времени являться к своему судье». Уже при этих последних словах К. перекинул пиджак через руку и встал на ноги. «Он уже встаёт!» – тут же закричали снаружи за дверью. «Уже собрались идти? – спросил художник, также поднявшись с места. – Несомненно, это воздух гонит вас отсюда. Мне очень жаль. А ведь мне бы ещё много о чём следовало вам сказать. Вот – пришлось ужаться донельзя. Надеюсь всё же, что изъяснялся понятно». «О, да!» – сказал К., у которого голова болела от того напряжения, с которым он принуждал себя вслушиваться. Невзирая на это подтверждение, художник сказал, обобщив всё ещё раз, словно желал обнадёжить К. перед тем, как тот отправится к себе: «У обоих этих способов общее то, что они препятствуют осуждению обвиняемого». «Однако они препятствуют также и подлинному оправданию», – тихо сказал К., словно он стыдился того, что это постиг. «Вы ухватили самую суть дела», – поспешно сказал художник. К. взялся было за зимнее пальто, но не был в состоянии решиться его надеть. Всего предпочтительнее казалось ему свернуть всё вместе и поскорее выбраться с этим на свежий воздух[‡‡‡‡‡‡‡‡]. Также и девочки не могли подвигнуть его на то, чтобы одеться, хотя они, опережая события, и кричали одна другой, что он одевается[§§§§§§§§]. Художнику же было важно как-то истолковать настроение К., и поэтому он сказал: «Сдаётся мне, вы ещё не приняли решение по поводу моего предложения. Это я одобряю. Я[*********] бы вам даже не советовал определяться сразу же. Преимущества и недостатки едва уловимы. Всё необходимо взвесить. Впрочем, также и слишком много времени терять не надо[†††††††††]». «Скоро я приду ещё», – сказал К.; он с внезапной решимостью надел пиджак, пальто же набросил на плечи и поспешил к двери, за которой теперь поднялся девчачий крик. К. казалось, что он видит вопящих девочек через дверь. «Но вы должны сдержать слово, – сказал художник, который последовал за ним, – иначе я наведаюсь в банк, чтобы осведомиться самому». «Отпирайте[‡‡‡‡‡‡‡‡‡] же дверь», – сказал К. и дёрнул дверную ручку, за которую, как он заметил по ответному противодействию, держались девочки снаружи. «Так ли уж вам нужно, чтобы вам докучали девчонки? – спросил художник. – Будет лучше вам этим выходом воспользоваться» – и он указал на дверь за кроватью. На это К. согласился и отпрыгнул обратно к кровати. Однако вместо того, чтобы открыть дверь, художник заполз под кровать и спросил снизу[§§§§§§§§§]: «Ещё одно только мгновение; не желаете ли посмотреть картину, которую я мог бы вам продать?» К. не желал быть невежливым: художник действительно принял в нём участие и пообещал помогать впредь, а к тому же К. по забывчивости вообще не сказал ни слова насчёт вознаграждения за помощь, потому К. не в силах был теперь ему отказать и согласился взглянуть на картину, пускай даже сам он весь дрожал от нетерпения как можно скорее удалиться из мастерской. Художник вытащил из-под кровати целую гору необрамленных картин, так густо покрытых пылью, что когда художник попытался сдуть её с самой верхней, пыль ещё долго кружила у К. перед глазами, не давая ему продыхнуть. «Пейзаж с лугом», – сказал художник и протянул картину К. На ней были запечатлены два чахлых дерева, стоявшие поодаль друг от друга в тёмной траве. На заднем плане красовался многоцветный закат Солнца. «Прекрасно, – сказал К., – покупаю». К. был так краток без всякой задней мысли, и поэтому он обрадовался, когда вместо того, чтобы оскорбиться, художник поднял с пола другую картину. «А вот пара к той картине», – сказал художник[**********]. Возможно, она и замышлялась как пара, однако ни малейшего отличия от первой заметить в ней было невозможно: здесь деревья, тут же трава, а там – закат. Но К. это было неважно. «Отличные пейзажи, – сказал он, – возьму оба и повешу их у себя в кабинете». «Похоже, мотив вам понравился, – сказал художник и достал ещё третью картину, – так что очень удачно, что здесь у меня имеется ещё и третья подобная же картина». Однако она не была подобной: скорее то был совершенно такой же, один в один пейзаж. Художник благополучно воспользовался этой возможностью для того, чтобы сбыть старые картины. «И эту тоже беру, – сказал К.[††††††††††] – Сколько стоят три картины?» «Про это мы поговорим после, – сказал художник. – Вы теперь спешите, а мы ведь будем поддерживать связь. А вообще я рад, что вам нравятся картины, и я их все, что лежат здесь, внизу, отдаю вам. Это всё сплошь луговые пейзажи, я уже много луговых пейзажей нарисовал. Кое-кто такие картины не приемлет, потому что они мрачные, но другие, и к ним принадлежите вы, предпочитают как раз мрачность». Но теперь К. было совсем не до профессиональных откровений нищего художника. «Упакуйте все картины! – воскликнул он, перебивая его. – Завтра придёт мой служащий и их заберёт». «В этом нет необходимости, – сказал художник. – Надеюсь, я смогу устроить вам носильщика[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], который сразу с вами и отправится». Тут он нагнулся наконец над кроватью и отпер дверь. «Не робейте, ступайте прямо на кровать, – сказал художник, – так делают все, кто сюда приходят». К. не стал бы церемониться и без такого приглашения, он даже поставил было ногу на середину перины, но тут ему довелось выглянуть через распахнутую дверь наружу – и он отнял ногу обратно. «Что такое?» – спросил он художника. «Чему вы изумляетесь? – спросил тот, изумляясь в свою очередь. – Это судебные канцелярии. Вы разве не знали, что здесь судебные канцелярии? Да ведь судебные канцелярии на каждом чердаке[§§§§§§§§§§], так почему же им отсутствовать именно здесь? Собственно говоря, также и моя мастерская относится к судебным канцеляриям, но суд предоставил её в моё распоряжение». К. испугался не столько даже тому, что обнаружил судебные канцелярии и здесь, но испугался главным образом за себя, ему сделалось страшно от собственной дремучести в судебных вопросах. Фундаментальным правилом поведения обвиняемого ему представлялось постоянное пребывание в готовности, так чтобы тебя никогда не могли застать врасплох, чтобы ты не глядел безмятежно направо, когда слева подле тебя находится судья – и вот как раз против этого-то правила он согрешал вновь и вновь. Перед ним простирался длинный проход, из которого веяло таким воздухом, что в сравнении с ним воздух мастерской казался освежающим. По обе стороны прохода были расставлены скамейки, точно так же, как в приёмной канцелярии, к которой был прикреплён К. Похоже, существовали точные предписания относительно устройства канцелярий. В данный момент посетителей было не так много. Один мужчина сидел здесь полулёжа, зарывшись лицом в руки – казалось, он спит; другой[***********] стоял в полутьме в конце прохода. Теперь К. перебрался через кровать, художник с картинами следовал за ним. Вскоре им повстречался судейский служащий (теперь К. признавал всех судейских служащих по золотой пуговице, имевшейся на их штатском платье среди обычных пуговиц), и художник поручил ему сопровождать К. с картинами[†††††††††††]. К. больше ковылял, нежели шёл, ко рту он прижимал носовой платок. Они были уже недалеко от выхода, когда им навстречу стремительно выбежали девочки, которые, таким образом, не могли оставить К. в покое. Очевидно, они увидели, что вторая дверь мастерской открылась, и дали крюка, чтобы проникнуть с этой стороны. «Я больше не могу вас сопровождать! – воскликнул со смехом художник под натиском девочек. – До свидания! И не затягивайте с решением!» К. более ни разу на него не оглянулся. На улице он нанял первый попавшийся ему экипаж. Ему было очень важно отделаться от служителя, золотая пуговица которого то и дело колола ему глаза, пускай даже никому другому до неё не было дела[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. В своей готовности угодить служитель вознамерился было усесться на козлы, однако К. его согнал. Полдень давно миновал, когда К. появился перед банком. Он охотно оставил бы картины в экипаже, если бы не боялся, что в каком-то случае ему придётся предъявить их художнику. Поэтому он велел занести их в кабинет и запер в самом нижнем ящике стола, чтобы по крайней мере на самые ближайшие дни они оставались укрытыми от взглядов замдиректора.

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 

 

[*] Вычеркнуто: «нёсшегося дальше».

 

[†] В рукописи колебания насчёт числа крыс: одна или две «настроение». Вычеркнуто: «спаслась одним прыжком»

 

[‡] Вычеркнуто: «и болтая».

 

[§] Вычеркнуто: «чрезвычайно».

 

[**] Вычеркнуто: «узком кожаном ремешке».

 

[††] Вычеркнуто: «Когда бы это только не мешало моей работе».

 

[‡‡] Вычеркнуто: «Художнику приходилось прямо-таки».

 

[§§] Вычеркнуто: «слегка».

 

[***] Вычеркнуто: «скомкал его и засунул».

 

[†††] Вычеркнуто: «две фигуры, стоявшие на спинке трона по углам». В другом варианте фразы также наблюдается колебание между одной и двумя статуями.

 

[‡‡‡] Вычеркнуто: «Она ещё не вполне доработана».

 

[§§§] Автор намекает на нимб, прямо его не называя?

 

[****] Вероятно, речь идёт об Артемиде.

 

[††††] Вычеркнуто: «на днях».

 

[‡‡‡‡] Вычеркнуто: «А ещё зимою я перестаю проветривать».

 

[§§§§] Вычеркнуто: «и если в каком-то отношении она оказывалась сомнительной, ему следовало с этим мириться и воспринимать такой, как есть».

 

[*****] Вычеркнуто: «как и всякий другой человек».

 

[†††††] Вычеркнуто перед: «преувеличенно».

 

[‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «как отдельный».

 

[§§§§§] Вычеркнуто: «он полагал, что не будет художнику [возражать?]».

 

[******] Вычеркнуто: «возможности».

 

[††††††] Вычеркнуто: «ему помочь постольку, поскольку его предубеждения».

 

[‡‡‡‡‡‡] Ориг. «über die Knie», вычеркн. вар. «auf den Schoss». Ср. выше прим. об этом выраж.

 

[§§§§§§] Выражение “in Hemdärmeln” (букв. “в рукавах сорочки”) может означать как «в одной рубашке», так и «в жилете». Главное: без пиджака. Полагаю всё же, что герой, сотрудник банка, следует приличиям и носит жилет.

 

[*******] Вычеркнуто: «с вашей стороны».

 

[†††††††] Вычеркнуто: «совершенно».

 

[‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «сказал».

 

[§§§§§§§] Вычеркнуто: «первом».

 

[********] Изначально фраза начиналась словом: «Обвиняемый».

 

[††††††††] Вычеркнуто: «значительные».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «и одеться лишь на свежем воздухе».

 

[§§§§§§§§] Вычеркнуто: «они уже кричали: “Он одевается, он одевается ”».

 

[*********] В это место вследствие какого-то недоразумения попал комментарий к стр. 234 ориг. текста, на слово vorsichtich («осторожно»), здесь отсутствующее.

 

[†††††††††] Вычеркнуто: «Так когда же вы придёте снова».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «открывайте».

 

[§§§§§§§§§] Вычеркнуто: «“Не хотите ли, прежде чем”».

 

[**********] Вычеркнуто: «“Она прекрасно подходит”».

 

[††††††††††] Вычеркнуто: «“но не могу в одиночку сам унести три картины и пришлю за ними служителя”».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «человека».

 

[§§§§§§§§§§] Получается, что суд – везде и нигде, какая-то «Чёрная курица, или Подземные жители».

 

[***********] Вычеркнуто: «как раз теперь исчез».

 

[†††††††††††] Вычеркнуто: «Они находились уже вблизи от выхода».

 

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Ещё одна деталь, указывающая на «подпольный» характер суда в романе. Ср. выше прим.