Ферма Боргеби, Фледи, Швеция, 12 августа 1904 года
Дорогой мой г-н Каппус,
я вновь желал бы немного с Вами побеседовать, любезный г-н Каппус, хоть почти не в состоянии сказать что-либо, что могло бы Вам помочь, и вряд ли способен подать полезный совет. Вы изведали немало великих огорчений, ныне миновавших. И Вы говорите, что также и расставание с ними было тяжелым и выбило Вас из колеи. Однако задумайтесь, прошу Вас, а не правильнее ли будет сказать, что, скорее, эти великие печали пронизали Вас насквозь? Разве, пока Вы были печальны, не переменилось в Вас многое, разве не претерпели Вы где-то, в каком-то моменте своего существа глубокие изменения? Опасны и скверны лишь те горести, с которыми мы идем к людям, чтобы их заглушить; подобно болезням, когда их лечат поверхностно и неловко, они лишь отступают, чтобы после малого перерыва с тем большей свирепостью разразиться снова. Так они собираются у тебя внутри и становятся жизнью, презираемой, утраченной жизнью, от которой можно умереть. Будь ты в состоянии видеть дальше, чем простирается твое знание, а также ещё чуточку – за пределы того, о чём можешь догадываться, возможно, ты испытывал бы к своим печалям большее доверие, нежели к радостям. Ведь это мгновения, в которые тебя посещает нечто новое, нечто неведомое; в боязливом смущении умолкают твои чувства, всё в тебе отступает на задний план, возникает миг тишины, а посреди него, не проранивая ни звука, высится нечто новое. Как мне думается, почти все печали представляют собой мгновения напряжения, воспринимаемые тобой в качестве паралича, потому что ты более не в состоянии воспринимать жизнедеятельность собственных потрясённых чувств. Ведь ты остался один на один с тем чуждым, что с тобой произошло, и на какой-то миг всё знакомое и привычное у тебя отнято, и ты находишься в переходном процессе, где невозможно задержаться. Поэтому проходит и печаль: новое в тебе, то, что к тебе добавилось, вступает в твоё сердце, поселяется в самой глубинной его горнице, а, впрочем, и там его уже нет – оно уже в крови. И ты так и не узнаешь, что же это было. Тебя легко убедить в том, что ничего не произошло, и всё же ты изменился, как меняется дом при вступлении гостя. Ты не в состоянии сказать, кто явился, быть может, ты так никогда этого не узнаешь, однако имеется много признаков того, что таким образом в нас вступает будущее, – чтобы преобразоваться в нас задолго до того, как наступить. Потому-то столь важно быть одиноким и приметливым в печали: ведь тот по видимости лишенный событий и застывший миг, когда в нас вступает будущее, несравнимо ближе к жизни, нежели всякий иной шумный и случайный момент времени, когда будущее приключается с нами словно бы извне. Чем смирней, терпеливей и открытей оказываемся мы в качестве горюющих, тем глубже и тем безошибочней вступает в нас новое, тем лучше мы его усваиваем и в тем большей степени оно сделается нашей судьбой, так что когда впоследствии это новое «свершится» (то есть выйдет из нас наружу – к другим), мы будем ему сродни и близки в самом глубинном нашем естестве. А это необходимо. Это необходимо, и в таком направлении мы будем постепенно развиваться, так что с нами не будет происходить ничего чужеродного, но лишь то, что уже с давних пор нам принадлежит. Уже столь много понятий движения пришлось переосмыслить, а постепенно к нам придет также и понимание того, что то, что принято именовать судьбой, выступает изнутри человека, а не приходит к нему снаружи. Лишь оттого, что многие судьбы людей, поскольку они в них жили, не были поглощены без остатка и не преобразовались в самих себе, они не познали того, что вышло из них; оно было столь чуждо им, что в своем смутном ужасе люди полагали, что вот только теперь это в них и проникло, ибо они божились, что прежде ничего подобного в себе не обнаруживали. Подобно тому, как долгое время люди заблуждались относительно движения Солнца, они всё еще заблуждаются и насчет движения предстоящего. Будущее неподвижно, любезный г-н Каппус, а вот мы движемся в бесконечном пространстве.
Возможно ли, чтобы нам не было трудно?
Если снова вернуться к разговору об одиночестве, делается всё яснее, что, вообще говоря, это не есть что-то такое, что может быть тобой избрано или же отвергнуто. Мы реально одиноки. Кто-то может заблуждаться на сей счет и вести себя так, словно, этого нет. Вот и всё. Но насколько же, однако, лучше будет усвоить, что мы одиноки и даже от этого отталкиваться. Разумеется, при этом у нас закружится голова; ибо мы лишимся всех точек, на которых имел обыкновение покоиться глаз, близкого не останется вообще, а всё отдаленное удалится в бесконечность. Нечто в таком роде должен был бы испытывать человек, почти без всякой подготовки и перехода перенесенный из своей комнаты на вершину высокой горы: беспрецедентная неуверенность, ощущение собственной предоставленности безличному изничтожают его почти полностью. Ему будет казаться, что он упал или же извергся в пространство измельченным в порошок: какую колоссальную ложь должен будет измыслить его мозг, чтобы постигнуть состояние своих чувств и дать ему объяснение. Ведь для того, кто становится одиноким, изменяются все расстояния и масштабы; многие из этих перемен происходят внезапно, и подобно случаю с тем человеком на горной вершине при этом возникают необычные представления и странные ощущения, которые, как кажется, превосходят всё, с чем как-то можно примириться. Необходимо, однако, чтобы мы пережили также и  это . Мы должны воспринимать свое существование настолько широко, насколько это вообще возможно; всё, в том числе и неслыханное, должно быть здесь возможно. По сути, это единственная разновидность мужества, которая от нас требуется: проявлять храбрость в отношении всего самого необычайного, удивительного и необъяснимого, что только может с нами приключиться. Бесконечный урон нанесло жизни то, что люди оказались в этом смысле трусливыми; переживания, именуемые «явлениями», весь так называемый «духовный мир», смерть, – все эти столь родственные нам предметы настолько интенсивно вытесняются из жизни в ходе повседневного им отпора, что окончательно зачахли чувства, с помощью которых мы могли бы их постичь. О Боге нечего и говорить. Однако страх необъяснимого не только обеднил существование каждого: он сузил также и отношения людей между собой, все равно как если бы из русла бесконечных возможностей их вынесли на какое-то невозделанное местечко на берегу, на котором совершенно ничего не происходит. Ведь в том, что человеческие отношения столь невыразимо монотонны и без присутствия какой-либо новизны повторяются от случая к случаю, повинна не только косность: это робость перед каким-то новым, непредвиденным переживанием, для которого ты, как тебе кажетс я, ещё недозрел. Однако лишь тот, кто готов ко всему, кто не исключает совершенно ничего, в том числе и самого загадочного, будет проживать свою связь с другим человеком как нечто живое и будет сам исчерпывать собственное существование. Ведь поскольку мы мыслим это существование как помещение большего или меньшего размера, выясняется, что большинство из нас ознакамливаются лишь с одним углом этого своего помещения, с местом у окна, с той полосой, по которой они ходят взад и вперед. Здесь они ощущают определенную уверенность. И тем не менее эта полная опасностей неуверенность неизмеримо человечней, что и побуждает заключённых в рассказах По на ощупь выяснять форму своих ужасных темниц, дабы не быть чуждым несказанному ужасу своего местопребывания. Однако мы не заключённые. Вокруг нас не расставлены ловушки и западни, и нет ничего, что могло бы нас испугать или истерзать. Мы помещены в жизнь, как в стихию, которой более всего соответствуем, а сверх того мы по причине продолжавшегося тысячелетиями приспосабливания стали столь похожи на эту жизнь, что когда ведем себя спокойно, нас по причине удачной мимикрии почти невозможно отличить от всего того, что нас окружает. У нас нет никаких оснований испытывать недоверие к своему миру, поскольку он нам не враждебен. Если в нём присутствуют страхи, это наши страхи, если в нём есть бездны, эти бездны принадлежат нам, если в нём имеются опасности, мы должны попытаться их полюбить. Если мы организуем свою жизнь в соответствии с тем правилом, которое рекомендует нам постоянно держаться того, что тяжело, то, что всё ещё представляется нам чем-то в высшей степени чуждым, станет для нас самым близким и дорогим. Как могли мы позабыть те древние мифы, что находятся в начале пути всех народов, мифы о драконах, превращающихся в принцесс в самый последний миг: быть может, все драконы – это принцессы нашей жизни, которые только того и ждут, чтобы увидеть нас прекрасными и мужественными. Быть может, всё ужасное – это, в глубочейшем своем основании, нечто беспомощное, ожидающее нашей помощи.
Так что, любезный г-н Каппус, Вам не следует пугаться, если перед Вами вдруг вырастает громадная печаль невиданного доселе размера; если на Ваши руки и на всё, что Вы делаете, ложится тревога, подобная чередованию света и густой облачной тени. Вам следует думать, что в Вас что-то происходит, что жизнь не позабыла про Вас, что она удерживает Вас в своих руках; и она вас не подведет. Почему Вам хотелось бы исключить из своей жизни какую бы то ни было тоску (any uneasiness, any misery, any depression; souffrances, inquiétudes, pesantes mélancolies!!), притом, что Вы ведь не знаете, что эти состояния производят с Вами? Почему Вам угодно донимать себя вопросами, откуда всё это берется и во что выльется? Вам прекрасно известно, что Вы весь – в движении, и ничего бы Вы не желали так сильно, как измениться. Если какой-то из проходящих в Вас процессов связан с болезненностью, поразмыслите насчет того, что болезнь – это средство, посредством которого организм освобождается от чуждого; здесь ему необходимо только помогать быть больным, полностью отдаваться болезни и извергать её из себя, ибо в этом и заключается продвижение вперед. В Вас, любезный г-н Каппус, происходит теперь так много; Вам следует набраться терпения, как подобает больному, и исполниться уверенности, как выздоравливающему; ибо Вы, возможно, являетесь тем и другим. Более того: Вы также ещё и врач, который должен наблюдать самого себя. Однако по ходу всякой болезни бывает много дней, когда врачу не остается делать ничего, кроме как ожидать. И как раз этим-то Вы и должны теперь заняться прежде всего, поскольку являетесь своим собственным врачом.
Не надо слишком пристально приглядываться к себе. Не делайте из того, что с Вами происходит, излишне поспешных выводов; пускай это просто происходит – и только. Вы и вообще склонны к тому, чтобы со слишком большой лёгкостью взирать с упреками (имеется в виду: нравственными) на своё прошлое, которое, естественно, сопричастно всему тому, что делается с Вами ныне. Однако то в Вас, что Вы вспоминаете и подвергаете осуждению, не имеет отношения к тому, что продолжает в Вас своё действие из Ваших заблуждений, желаний и томлений тех времен, когда Вы были мальчиком. Выходящие из ряду вон условия Вашего одинокого и беспомощного детства настолько тяжелы, настолько сложны, подвержены стольким влияниям – и одновременно столь изъяты из всех действительных жизненных взаимосвязей, что когда в детстве этом имеет место грех, подчас его невозможно безоговорочно назвать грехом. И вообще нужно проявлять чрезвычайную осторожность при наречении имен; так часто случается, что всего только имя преступления сокрушает жизнь – а вовсе никакое не безымянное и личное действие, которое, быть может, обусловливалось вполне определённой необходимостью этой жизни и могло быть без труда воспринято ею. Расточение же усилий представляется Вам столь большим лишь потому, что Вы переоцениваете победу; «велика» была не победа, которую Вы, как Вам кажется, одержали, хоть ощущения Вас и не обманывают; величие заключалось в том, что там уже имелось что-то такое, чем Вы могли заменить тот обман, нечто истинное и реальное. Без этого также и Ваша победа была бы лишь нравственным откликом без каких-либо отдаленных последствий, теперь же она стала частью Вашей жизни. Вашей жизни, любезный г-н Каппус, в которой я желаю Вам столько всего хорошего! Припоминаете Вы, как с самого детства этой жизни мечталось о чём-то «великом»? Как вижу, теперь она, оставив мысль о том великом – помышляет о чём-то еще более величественном. Потому-то она так и остается трудной и тяжелой, но потому она также и не прекращает роста.
Если мне ещё осталось что-то Вам сказать, так это следующее: не думайте, что тот, кто пытается Вас утешить, ведёт беззаботную жизнь среди простых и спокойных слов, которые нередко оказывают благотворное действие на Вас. В его жизни много тягостей и печалей, так что она далеко от них отстаёт!!. Будь же всё иначе, ему бы никогда не отыскать этих слов.
Ваш
Райнер Мария Рильке