Перед трактиром К. ждал хозяин. Он не отваживался заговаривать первым, пока ему не задали вопрос, и К. спросил у него, чего он хочет. «Новой квартирой обзавёлся?» – спросил хозяин, глядя в землю. «Ты спрашиваешь по заданию жены, – сказал К., – ты ведь очень от неё зависишь?» «Нет, – сказал трактирщик, – я осведомляюсь не по её заданию. Но из-за тебя она очень взволнована и расстроена, не в состоянии работать, лежит в постели и непрерывно вздыхает и причитает». «Так мне пойти к ней?» – спросил К. «Прошу тебя об этом, – сказал трактирщик. – Я хотел было позвать тебя ещё от старосты, послушал там под дверью, но вы беседовали, и я не хотел никому докучать, а ещё о жене беспокоился, так что я скоренько вернулся, однако она меня к себе не подпустила, и мне ничего не оставалось, кроме как поджидать тебя». «Ну так пошли скорее, – сказал К. – я быстро её успокою». «Только бы удалось!» – сказал трактирщик.

     Они прошли через ярко освещённую кухню, где поодаль одна от другой сидели три или четыре работницы, занятые какими-то разовыми работами; при виде К. они так и замерли на месте. Вздохи хозяйки были слышны уже на кухне. Она лежала в лишённой окон выгородке, отделённой от кухни лёгкой дощатой перегородкой. Здесь нашлось место только для большой двуспальной кровати и для шкафа. Кровать была поставлена так, что с неё была видна вся кухня и можно было следить за ходом работы. Напротив того, с кухни в выгородке почти ничего видно не было. Там было совсем темно, чуть брезжило только бело-красное постельное бельё. Лишь после того, как вы сюда вошли, и глаза приноровились, начинали обозначаться детали.

     «Вы наконец пришли», – сказала хозяйка слабым голосом. Она лежала, вытянувшись на спине, дыхание явно давалось ей с трудом, пуховую перину она сбросила. Лёжа на постели, она выглядела гораздо моложе, чем в одежде, однако тончайшей работы ночной чепчик, который был на ней надет, хотя и был слишком мал и болтался на её причёске, заставлял сердце сжиматься от жалости при виде её увядшего лица. «А как бы я мог прийти? – сказал К., – вы ведь меня не звали». «Вы не должны были заставлять меня ждать так долго», – отвечала хозяйка с упрямством настоящей больной. «Садитесь, – сказала она и указала на край кровати, – а вы, прочие – убирайтесь прочь!» «Я тоже пойду, Гардена», – сказал трактирщик. К. впервые услышал, как зовут женщину. «Конечно», – медленно сказала она и, будучи занята другими мыслями, рассеянно прибавила: «И в самом деле, с какой стати ты мог бы остаться?» Но когда все переместились на кухню (также и помощники на этот раз тут же последовали за всеми, пускай даже позади служанки), Гардена была достаточно внимательна, чтобы заметить, что на кухне можно слышать всё, что говорилось здесь, потому что выгородка не имела дверей, так что она велела всем уйти также и из кухни. Это было тут же исполнено.

     «Прошу, – сказала Гардена, – господин землемер, сразу же спереди в шкафу висит шаль, подайте её мне, я хочу ею накрыться: не выношу перины, мне так тяжело дышать». И когда К. принёс шаль, она сказала: «Видите, хорошая шаль, не так ли?» К. показалось, что это обычный шерстяной платок, из одной только вежливости он пощупал её ещё раз, однако ничего не сказал. «Да, это прекрасная шаль», – сказала Гардена и укуталась. Теперь она лежала покойно; казалось, всё страдание осталось в прошлом, она вспомнила даже о пришедших в беспорядок от лежания волосах, уселась на минутку и чуть поправила причёску вокруг чепчика. Волосы у неё были превосходные.

     Терпение изменило К., и он спросил: «Это вы, госпожа трактирщица, велели меня спросить, появилось ли у меня другое жилище?» «Я велела вас спросить? – сказала хозяйка. – Нет, это недоразумение». «Но ваш муж только что меня об этом спросил». «Весьма возможно, – сказала хозяйка. – Этот человек – сущее наказание для меня. Когда я не хотела, чтобы вы здесь были, он вас оставил, теперь же, когда я счастлива, что вы здесь живёте, он вас гонит. Что-то в этом роде он всегда и вытворяет». «Значит, – сказал К. – вы так сильно поменяли своё мнение обо мне? За каких-то пару часов?» «Я не изменила своего мнения, – опять куда менее энергично сказала хозяйка, – дайте мне свою руку. Вот так. А теперь обещайте мне, что будете совершенно искренни – как и я буду совершенно искренней перед вами». «Хорошо, – сказал К., – и кто начнёт?» «Я», – сказала хозяйка. При этом не создавалось впечатления, что она делала это из желания угодить К., но потому, что сама жаждала говорить первой.

     Она вытащила из-под подушки фотографию и протянула её К. «Посмотрите на эту карточку», – сказала она просительным тоном. Чтобы лучше видеть, К. переступил в кухню, но также и там непросто было что-то распознать на карточке, потому что она выцвела от старости, во многих местах сломана, смята и покрыта пятнами. «Она в не слишком хорошем состоянии», – сказал К. «Увы, увы, – ответила хозяйка, – когда годами постоянно таскаешь её с собой, она делается вот такой. Но если вы присмотритесь пристальнее, вы тем не менее всё распознаете, в этом нет никакого сомнения. Впрочем, я могу вам помочь: скажите мне, что вам видно, мне очень приятно слышать, когда про картинку говорят. Ну, так что?» «Вижу молодого человека», – сказал К. «Правильно, – сказала хозяйка, – а что он делает?» «Лежит, как мне кажется, на доске, вытягивается и зевает». Хозяйка рассмеялась. «Всё не так», – сказала она. «Но вот же здесь доска, и тут он лежит», – продолжал настаивать К. на своей точке зрения. «Всё же присмотритесь внимательней, – сказала хозяйка раздражённо, – действительно ли он лежит?» «Нет, – сказал К. на этот раз, – он не лежит, а завис в воздухе, теперь я это вижу, и вообще это никакая не доска, а, вероятно, верёвка, и молодой человек через неё прыгает». «Наконец-то, – с радостью сказала хозяйка, – он прыгает: так упражняются штатные посыльные. А я знала, что вы поймёте. А лицо его видите?» «Что до лица, его я вижу очень слабо, – сказал К. – Верно, он очень старается: рот открыт, глаза зажмурены, а волосы развеваются». «Очень хорошо, – благодарно сказала хозяйка. – Ну, а больше, если вы его лично не видели, здесь и не рассмотришь. Но это был красивый юноша; я бегло видела его только раз и не забуду никогда». «Но кто же это?» – спросил К. «Это был, – сказала хозяйка, – посыльный, через которого Клам впервые вызвал меня к себе».

     Слушать её внимательно К. был не в состоянии: его отвлекло звяканье стекла. Источник помех отыскался сразу. Снаружи во дворе стояли помощники и прыгали в снегу с ноги на ногу. Было похоже, что они счастливы вновь видеть К.; от счастья они показывали на него друг другу и при этом постоянно постукивали по кухонному окну. Угрожающее движение К. согнало их с места, каждый силился оттеснить другого, однако им удавалось тут же ускользнуть, так что уже вскоре они снова оказались у окна. К. поспешил в выгородку, где помощники не могли его видеть, а ему не было нужды за ними наблюдать. Но тихое, словно бы просительное позвякивание оконного стекла ещё долго преследовало его и там.

     «Опять эти помощники», – сказал он хозяйке в качестве извинения и указал наружу. Однако она не обратила на него внимания, но забрала у него карточку, рассмотрела её, разгладила и снова засунула под подушку. Движения её замедлились, но не от усталости, а под грузом воспоминаний. Она хотела рассказывать К. – и по ходу рассказа позабыла про него. Она играла бахромой своей шали. Лишь спустя какое-то время она подняла взгляд, провела по глазам рукой и произнесла: «Эта шаль тоже от Клама. И чепчик тоже. Карточка, шаль и чепчик – это три сувенира, оставшиеся мне от него. Я не так молода, как Фрида, и не имею её честолюбия, и чуткости её у меня нет, а она очень чуткая; короче, я могу приноровиться к жизни, и всё же должна сказать, что без трёх этих предметов я не смогла бы здесь долго выдержать, да что там, я, верно, дня бы здесь не выдержала. Быть может, три этих сувенира представляются вам незначительными, но послушайте: Фрида, которая общалась с Кламом так долго, вообще ничего от него не получила, я её спрашивала – она чересчур мечтательна и в то же время слишком ненасытна; и, напротив, я, побывавшая у Клама лишь трижды (позднее он меня больше не вызывал, не знаю почему), всё же забрала с собой эти сувениры, как бы предчувствуя краткость отпущенного мне времени. Конечно, тут уж приходится заботиться о себе самой: сам-то Клам ничего не даёт, но если видишь что подходящее, можешь это выпросить».

     От этих историй К. сделалось не по себе, ведь они касались также и его.

     «И как же давно это было?» – спросил он вздыхая.

     «Свыше двадцати лет назад, – сказала хозяйка. – Много более двадцати лет».

     «Подумать только, так долго хранить верность Кламу! – сказал К. – Но даёте ли вы, госпожа трактирщица, себе отчёт, что такие признания наводят меня на тяжкие раздумья, когда я начинаю размышлять о своём будущем браке?»

     Хозяйка сочла неприличным, что К. влезает сюда со своими заботами, и гневно покосилась на него.

     «Не надо так сердиться, госпожа трактирщица, – сказал К. – Я ведь против Клама ни слова не вымолвил, и всё же в силу свершившихся событий я вступил с Кламом в определённые отношения; этого не сможет отрицать самый беззаветный почитатель Клама. Так вот. По этой причине при упоминании Клама мне неизменно приходится задумываться о себе, тут уж ничего не переменить. Кроме того, госпожа трактирщица, – здесь К. ухватил её нерешительную руку, – вспомните о том, каким скверным выдалось наше последнее собеседование, на этот же раз мы собираемся разойтись с миром».

     «Вы правы, – сказала хозяйка и склонила голову, – но пощадите меня. Я не чувствительнее прочих, напротив, но у всякого отыщутся больные места, а у меня лишь это, единственное».

     «К несчастью, и для меня оно больное, – сказал К. – но я несомненно с собой совладаю. Но вот объясните вы мне, госпожа трактирщица, каково же мне, когда мы поженимся, будет переносить эту чудовищную верность Кламу, при том условии, что в этом Фрида окажется подобна вам?»

     «Чудовищная верность? – гневно повторила хозяйка. – Да разве такова верность? Верность я храню своему мужу, но Кламу? Клам сделал меня однажды своей любовницей, так могу ли я теперь расстаться с этим рангом? Как вам переносить это с Фридой? Ах, господин землемер, да кто вы вообще такой, чтобы осмеливаться ставить подобные вопросы?» «Госпожа трактирщица», – предостерегающе сказал К. «Знаю, знаю, – ответила хозяйка примирительным тоном, – однако мой муж таких вопросов не задавал. Не знаю, кто из нас несчастнее: я тогдашняя или Фрида нынешняя. Фрида, из прихоти оставившая Клама, или я, которую он больше не приглашал. Быть может, всё-таки Фрида, пускай даже она, как кажется, не догадывается об этом в полной мере. И всё же тогда несчастье нераздельнее владело моими помышлениями, ибо вновь и вновь приходилось мне задаваться этим вопросом, да и теперь, вообще говоря, я не перестаю спрашивать: почему случилось так? Три раза Клам вызывал меня к себе, а в четвёртый этого не произошло, и никогда, никогда не суждено было случиться четвёртому! Что занимало меня в ту пору больше? О чём было мне ещё разговаривать с мужем, за которого я вышла вскоре после этого? Днём-то у нас не было времени, этот трактир достался нам в прежалком состоянии, так что нам приходилось прилагать старания, чтобы поднять его на высоту положения, но по ночам… Годами наши ночные разговоры вращались исключительно вокруг Клама и причин перемены в его настроении. А когда мой муж в ходе этих разговоров засыпал, я его будила, и мы продолжали говорить».

     «Теперь бы я, – сказал К. – если бы вы позволили, хотел бы вам задать очень грубый вопрос».

     Хозяйка молчала.

     «Значит, я не должен его задавать, – сказал К., – но и этого довольно».

     «Разумеется, – сказала хозяйка, – вам и этого довольно, этого особенно. Вы превратно толкуете всё, даже молчание. Иначе у вас не получается. Разрешаю вам спросить».

     «Раз я всё превратно толкую, – сказал К., – быть может, я превратно толкую и собственный вопрос, возможно, он совсем не так груб. Я хотел бы только знать, как вы познакомились с мужем и как этот трактир оказался в вашей собственности?»

     Трактирщица наморщила лоб, но отвечала равнодушно: «Здесь всё очень просто. Мой отец был кузнецом, а Ганс, теперешний мой муж, служил конюхом у одного богатого крестьянина и часто приходил к моему отцу. Было это после последнего моего свидания с Кламом, я была чрезвычайно несчастна, между тем как несчастной, по сути, мне быть не следовало, потому что всё ведь произошло очень чинно, а что я больше не могла попасть к Кламу, это было его решение, так что здесь комар носа не подточит; неясны были только основания, но копаться в них я могла, а вот несчастной мне быть не следовало. Но всё же я была несчастна, и не могла работать, и день-деньской сидела в нашем палисаднике. Здесь меня увидал Ганс, иной раз он ко мне подсаживался, я-то ему не жаловалась, но он знал, в чём дело, и поскольку он добрый малый, бывало так, что он плакал со мной вместе. И вот тогдашний трактирщик, у которого умерла жена и поэтому он вынужден был отказаться от дела (да к тому же был он уже старик), как-то раз проходил мимо нашего садочка и увидел, как мы там сидим, остановился и невдолге предложил нам взять трактир в аренду, а поскольку он нам доверял, он не потребовал вперёд денег и назначил очень скромную арендную плату. Я не хотела быть отцу обузой, а всё прочее было мне без разницы, вот я и отдала руку Гансу, помышляя о трактире и о новой, быть может, несущей с собой немного забвения работе. Вот и вся история».

     На миг стало тихо, затем К. сказал: «Трактирщик прекрасно здесь себя проявил, однако неосмотрительно; или у него были особые причины для доверия к вам обоим?»

     «Он хорошо знал Ганса, – сказала хозяйка, – это был его дядя».

     «Тогда конечно, – сказал К. – Должно быть, семья Ганса очень дорожила родством с вами?»

     «Возможно, – сказала хозяйка, – я про то не знаю, меня это никогда не заботило».

     «Но ведь так тому следовало быть, – сказал К., – раз семья была готова понести такие жертвы и передать трактир в ваши руки просто так, без обеспечения».

     «Как оказалось, это было совсем даже не глупо сделано, – сказала хозяйка. – Я набросилась на работу, а была я, кузнецова дочка, крепкая, мне не нужно было ни работницы, ни работника: я поспевала повсюду, и в зале, и на кухне, и в стойле, и на дворе; а готовила я так хорошо, что даже с “Барского Двора” посетителей переманила. Вы ещё не бывали в трактире в полдень, так что не знаете наших полуденных посетителей, а в те времена их было ещё больше, с тех пор многое переменилось. А результатом было то, что мы смогли не только выплачивать аренду, но через несколько лет купили всё дело, и теперь оно почти свободно от долгов. А ещё одним результатом, разумеется, оказалось то, что я на этом надорвалась, загубила себе сердце и сделалась теперь старухой. Верно, вы думаете, что я намного старше Ганса, но на деле он моложе меня всего на два-три года, но, правда, так никогда и не состарится, потому что с его работой: покурить трубку, выслушать посетителей, а после трубку выколотить, ну и ещё иногда принести пива, – с такой работой люди не старятся».

     «Ваши достижения поистине изумительны, – сказал К., – в этом нет никакого сомнения, но мы-то рассуждаем о временах до вашей свадьбы, а ведь тогда-то было ведь довольно необычно, что семья Ганса, неся денежные жертвы или во всяком случае принимая на себя такой большой риск, как передача трактира, была вынуждена пойти на свадьбу, не имея при этом никакой иной надежды помимо вашей работоспособности, про которую ведь тогда ничего не было известно, и работоспособности Ганса, насчёт отсутствия которой, надо полагать, было известно уже в ту пору».

     «Вот как, – сказала хозяйка. – Знаю я, куда вы клоните и насколько же при этом ошибаетесь. Во всех этих делах Клама и в помине нет. Почему бы это ему обо мне печься, или, вернее сказать: как бы он, вообще говоря, мог печься? Да он больше и знать обо мне не знал. То, что он меня больше не звал, было знаком того, что он меня позабыл. Того, кого он больше к себе не приглашает, он начисто забывает. Я не хотела говорить об этом в присутствии Фриды. И это не просто забвение, здесь речь о чем-то большем. С тем, кого позабыли, можно после познакомиться вновь. С Кламом это невозможно. Кого он больше к себе не приглашает, он полностью забывает не только в отношении прошлого, но и, скажем прямо, на всё будущее. Постарайся я как следует, я могла бы перенестись в ваши мысли, совершенно неразумные здесь, но, быть может, имеющие под собой основание на чужбине, откуда вы явились. Возможно, в них вы доходите до того безумия, что полагаете, будто Клам дал мне в мужья именно как раз-таки моего Ганса, чтобы у меня не возникло больших помех, если он позовёт меня в будущем. Что же, большего безумия нельзя себе даже представить. Где, откуда взяться такому мужу, который мог бы мне помешать со всех ног броситься к Кламу, подай мне Клам один только знак? Чушь, полная чушь; кто возится с подобной чушью, сбивает с толку самого себя».

     «Ну нет, – сказал К., мы не будем сбивать себя с толку, в своих мыслях я так далеко, как вы предположили, ещё не заходил, хотя, говоря правду, находился на пути туда. Пока же меня удивляет лишь то, что родня так многого ждала от свадьбы, и что ожидания эти действительно исполнились, правда, поступившись вашим сердцем, вашим здоровьем. Впрочем, мысль насчёт связи этих обстоятельств с Кламом тоже наворачивалась, но не с той грубостью, с которой обрисовали её вы, вероятно, с той целью, чтобы вновь напуститься на меня, поскольку это доставляет вам радость. Ну, так радуйтесь! Но моя-то идея была следующая: изначально-таки Клам явно был поводом для свадьбы. Без Клама вы не сделались бы несчастны, не сидели бы в палисаднике без дела, без Клама вас там не увидал бы Ганс, без вашей скорби робкий Ганс никогда бы не решился к вам обратиться, без Клама вы бы не всплакнули там вместе с Гансом, без Клама старый добряк-дядя-трактирщик никогда бы не увидал вас с Гансом ладком сидящими там, без Клама жизнь не сделалась бы вам безразличной, а значит, вы не вышли бы за Ганса. Так вот, я хотел сказать, что уже в этом всём довольно Клама. Но можно пойти и дальше. Не ищи вы забвения, вы несомненно не трудились бы с такой беспощадностью к себе и не поставили бы дело на такую высоту. Так что и здесь не без Клама. Но даже и не принимая в расчёт этого, Клам является причиной вашей болезни, потому что ещё до вашей свадьбы ваше сердце было опустошено несчастной страстью. Остаётся только вопрос о том, что так сильно влекло к этому браку Гансову родню. Вы сами упомянули однажды, что сделаться любовницей Клама означает неотменимое впредь повышение ранга; так вот, возможно, их манило это. А сверх того я полагаю, это была надежда на то, что счастливая звезда, приведшая вас к Кламу (при условии, что то была именно счастливая звезда, но вы именно так и утверждаете), вам сопутствует, а значит, должна остаться при вас и вовсе не оставит вас так скоро и внезапно, как сделал это Клам».

     «Вы серьёзно всё это говорите?» – спросила хозяйка.

     «Серьёзно, – поспешно ответил К., – вот только я полагаю, что в своих надеждах Гансова родня оказалась не то, чтобы совершенно права, но и не то, чтобы совершенно ошиблась. И, как мне кажется, я знаю ошибку, которую они сделали. По внешности всё вроде бы удалось: Ганс ухожен как следует, у него видная жена, он пользуется почётом, заведение свободно от долгов. Но по сути-то удалось всё же не всё: с обычной девушкой, чьей первой большой любовью он бы сделался, он несомненно был бы куда счастливее; и если он, как упрекаете его вы, подчас стоит в зале как потерянный, происходит это оттого, что он и в самом деле чувствует себя всё равно как потерянный, хоть это и не делает его несчастным, – разумеется, насколько я его знаю уже теперь. Но так же несомненно и то, что достанься ему другая жена, этот красивый, смышлёный малый был бы счастливее, под чем я подразумеваю в то же самое время и то, что он был бы независимее, прилежней, мужественней. А сами вы, несомненно, несчастны и, как утверждаете сами, вовсе не желали бы жить без трёх сувениров, да ещё и сердце у вас больное. Так что, родня была неправа в своих надеждах? Не думаю. Благодать на вас была, однако никто не смог её залучить».

     «Но что же тогда упустили?» – спросила хозяйка. Теперь она лежала на спине вытянувшись и смотрела в потолок.

     «Спросить Клама», – сказал К.

     «Так что, выходит, мы снова возвращаемся к вам?» – произнесла хозяйка.

     «Или к вам, – ответил К. – В наших случаях много общего».

     «Так чего вам надо от Клама? – спросила хозяйка. Она села прямо, взбила подушки, чтобы опираться на них сидя, и глядела К. прямо в глаза. – Я откровенно рассказала вам про свой случай, который мог вас чему-то научить. Скажите мне также без утайки, о чём вы хотите спросить Клама. Лишь с трудом уговорила я Фриду подняться в свою комнату и оставаться там; я боялась, что в её присутствии вы не будете достаточно откровенны».

     «Мне скрывать нечего, – сказал К. – Но для начала я хочу обратить ваше внимание на следующее. Клам забывает тут же, говорите вы. Во-первых, это кажется мне чрезвычайно маловероятным, а, во-вторых, это невозможно доказать, так что вероятно, это лишь легенда, измышленная девическими умами тех, кто прежде пользовался благосклонностью Клама. Мне удивительно, что вы верите столь грубым выдумкам».

     «Никакая это не легенда, – сказала хозяйка, – а, пожалуй что, почёрпнуто из всеобщего опыта».

     «И, следовательно, новый опыт может это опровергнуть, – сказал К. – А потом между вашим случаем и Фридиным имеется ведь ещё одно отличие. Того, что Клам больше Фриду не звал, этого ведь мы, так сказать, здесь также не наблюдаем: напротив, он её звал, однако она не пошла. Возможно даже, что он всё ещё её ждёт».

     Хозяйка молчала, и только её испытующий взгляд то устремлялся на К., то скользил прочь. Наконец, она сказала: «Я буду спокойно выслушивать всё, что вы говорите. Будет лучше, если вы станете говорить открыто, чем приметесь меня щадить. У меня к вам лишь одна просьба. Не произносите имени Клама. Называйте его “он” или как-то ещё, но не по имени».

     «Охотно, – сказал К. – Однако трудно сказать, чего я от него хочу. Для начала я хочу увидеть его вблизи, затем я хочу услышать его голос, а потом хочу у него узнать, как он относится к нашему браку. Вопрос того, о чём я его, возможно, стану просить, зависит от хода собеседования. Речь может зайти много о чём, но самое главное – это то, чтобы я оказался с ним с глазу на глаз. Ведь я же ещё ни с одним настоящим чиновником непосредственно не разговаривал. Кажется, добиться этого ещё трудней, чем я склонен был полагать. Однако мой долг – поговорить с ним как с частным лицом, а этого, как я склонен думать, добиться гораздо легче. В качестве чиновника я могу с ним говорить лишь в его, вероятно, недоступной конторе – в замке или же, что сомнительно уже само по себе, в “Барском Дворе”. А как с частным лицом – где угодно: в доме, на улице, где мне только удастся его повстречать. С тем, что при этом со мною будет иметь дело ещё и чиновник, я как-нибудь смирюсь, однако это не является главной моей целью».

     «Хорошо, – сказала хозяйка и зарылась лицом в подушки, словно собралась сказать что-то постыдное. – А если я благодаря связям добьюсь, чтобы вашу просьбу о собеседовании передали Кламу, вы мне пообещаете, что до прихода ответа ничего не будете предпринимать самочинно?»

     «Обещать это я не могу, – ответил К., – как бы ни хотелось мне исполнить эту вашу просьбу или же прихоть. Дело не терпит, особенно после неблагоприятных результатов моего разговора со старостой».

     «Это возражение отпадает, – сказала хозяйка, – староста – лицо совершенно незначительное, вы разве этого не заметили? Он дня бы не остался на своём месте, когда бы не его жена, которая всем заправляет».

     «Мици? – спросил К. Хозяйка кивнула. «Она там была», – сказал К.

     «Она как-то себя показала?» – спросила хозяйка.

     «Нет, – ответил К., – да у меня и не создалось впечатления, что ей есть что показать».

     «Ну да, ну да, – сказала хозяйка, – вот в каком превратном виде видится вам здесь всё! Как бы то ни было: то, как распорядился на ваш счёт староста, не имеет никакого значения, а с женой его я при случае поговорю. И если я теперь пообещаю вам ещё, что ответ Клама придёт самое позднее через неделю, у вас уже не будет никаких оснований мне не уступить».

     «Всё это не может быть определяющим обстоятельством, – сказал К. – Моё решение твёрдо, и я попытаюсь его исполнить, даже если придёт отрицательный ответ. Однако когда бы такое намерение было у меня изначально, я всё равно не стал бы заранее просить о собеседовании. Ведь то, что остаётся без просьбы пускай даже дерзкой, однако всё же добросовестной попыткой, после отрицательного ответа будет выглядеть как открытое неповиновение. Разумеется, это было бы куда сквернее».

     «Сквернее? – сказала хозяйка. – Неповиновением это является при любом раскладе. А теперь поступайте, как вам угодно. Подайте мне юбку».

     Не обращая внимания на К., она облачилась в юбку и поспешила на кухню. Из залы трактира уже давно доносились беспокойные звуки. Слышалось постукивание в смотровое окошко. Помощникам уже удалось его однажды распахнуть: они прокричали, что голодны. Далее там появились также и другие лица. Слышалось даже тихое, но многоголосое пение.

     Разумеется, разговор К. с трактирщицей очень задержал приготовление обеда, ничего ещё не было готово, а посетители меж тем собрались. И всё же никто не осмеливался вступить на кухню, ослушавшись запрета хозяйки. Но теперь, после того, как наблюдатели у смотрового окошка донесли, что трактирщица явилась, работницы сразу же вбежали на кухню, и когда К. вошёл в залу трактира, поразительно многочисленное общество, более двадцати людей, как мужчины, так и женщины, одетые по-провинциальному, но не по-деревенски, устремилось от смотрового окошка, вокруг которого оно собралось, к столам, чтобы занять места. Лишь за маленьким столом в углу уже сидела семейная пара с детьми: мужчина, дружелюбный голубоглазый господин с всклокоченными седыми волосами и бородой, стоял, наклонившись к детям, и ножом задавал ритм песни, которую он всё время старался приглушить: может быть, он желал, чтобы благодаря песне они забыли про голод. Хозяйка извинилась за задержку, равнодушно произнеся несколько дежурных слов: никаких упрёков ей никто не делал. Она оглянулась кругом в поисках трактирщика, который, должно быть, уже давно бежал, испуганный сложностью создавшегося положения. Затем она медленно пошла на кухню; поспешившего в свою комнату к Фриде К. она не удостоила более ни единым взглядом.