Он с удовольствием бы доверительно поговорил с Фридой, однако помощники, с которыми Фрида, впрочем, время от времени шутила и смеялась, мешали ему уже одним своим навязчивым присутствием. Впрочем, они были непритязательны, устроившись в углу на полу, на двух старых женских юбках. Как нередко выражались они сами по ходу бесед с Фридой, то был предмет их гордости: не мешать господину землемеру и занимать возможно мало места, и в данном отношении они постоянно предпринимали (впрочем, неизменно в сопровождении шёпота и подхихикивания) различные попытки: поджимали руки и ноги, приседали вместе на корточки, так что в сумерках в углу можно было видеть лишь большую бесформенную глыбу. Несмотря на это, при дневном свете выяснялось, что, увы, были они также и чрезвычайно внимательными наблюдателями, постоянно пялившимися на К., пускай даже при этом они как будто бы ребячились и шалили, например, складывая руки в трубочку, подобно подзорной трубе, и творили всякие тому подобные глупости; в основном же, как кажется, они были погружены в уход за собственными бородами, которые были для них очень важны и которые они бессчетное число раз сравнивали меж собой по длине и пышности, прибегая к Фриде в качестве арбитра*.

     Нередко К. совершенно равнодушно наблюдал занятия всех троих со своей постели.

     Когда теперь он ощутил себя достаточно окрепшим, чтобы подняться, все поспешили к нему, чтобы ему услужить. Он всё ещё не набрал довольно силы для того, чтобы оборониться от их услуг, и приметил, что вследствие этого попадает от них в определённую зависимость, что могло привести к скверным последствиям, но с этим ему пришлось смириться. Да и не столь уж неприятно было пить за столом хороший кофе, принесённый Фридой, греться у печки, растопленной Фридой же, видеть, как помощники в своём рвении и неловкости по десяти раз кряду носятся по лестнице вверх и вниз, чтобы принести тёплую воду для умывания, мыло, расчёску и зеркало, а под конец, поскольку К. тихо выразил указывавшее в соответствующем направлении пожелание – и стакашок рому.

     Посреди этих распоряжений и обхаживаний К. сказал – в большей степени в порыве ублаготворённой прихоти, нежели с надеждой на успех: «Теперь же вы двое ступайте прочь, мне пока что ничего не надобно, и я хочу переговорить с барышней Фридой с глазу на глаз». И поскольку он не увидал тотчас же на их лицах сопротивления, то ещё добавил, желая их вознаградить: «А после мы втроём пойдём к старосте, подождите меня в горнице». Что примечательно, они так и сделали, вот только перед уходом ещё сказали: «Но мы могли бы подождать и здесь». А К. ответил: «Знаю, но я этого не хочу».

     Как же досадно было К., но в известном смысле и приятно, когда Фрида, которая сразу же после ухода помощников уселась к нему на колени, сказала: «Любимый, что ты имеешь против помощников? От них нам не следует ничего утаивать. Они преданные и верны нам». «Ах, верны? – повторил К. – Да они постоянно за мной следят: хоть это совершенно бессмысленно, однако ж отвратительно». «Думаю, я тебя понимаю», – молвила она и, повиснув у него на шее, хотела было сказать что-то ещё, но не могла говорить дальше, а поскольку стул стоял прямо у кровати, они перевалились и упали на неё. Там они и лежали, однако не с той беззаветной отдачей, как давеча ночью. Она чего-то искала, и он чего-то искал – ярясь, корча рожи, вдавливая голову в грудь другого, они искали, и их объятия и громоздящиеся их тела не давали им забывать, а напоминали об этом их долге: искать; подобно тому, как отчаянно роются в земле собаки, рылись и они в телах друг друга, и бессильно, разочарованно, дабы извлечь счастья хоть на донышке, подчас языки их размашисто проносились по лицу другого. Только усталость позволила им успокоиться и проникнуться взаимной благодарностью. А тут и служанки поднялись. «Гляди, как они лежат», – промолвила одна и из жалости накрыла их шалью.

     Когда позднее К. высвободился из-под шали и оглянулся, помощники (что его нисколько не удивило) вновь были в углу: тыча пальцами в К., они призывали друг друга к серьёзности и отдавали честь; но помимо них вплотную к кровати сидела трактирщица и вязала чулок: крохотулечное занятие, плохо вязавшееся с её громадной фигурой, едва не затемнявшей всю комнату. «Я уж давно жду», – сказала она, поднимая своё широкое, покрытое многочисленными старческими морщинами, однако в громадном своём объёме всё же гладкое, быть может, когда-то красивое лицо. Слова её прозвучали упрёком, впрочем, неуместным, потому что К. ведь не просил её приходить. Поэтому он только подтвердил её слова кивком головы и уселся прямо. Поднялась и Фрида, но она оставила К. и облокотилась на стул хозяйки. «Не могло бы то, что вы хотите мне сказать, госпожа трактирщица, – сказал рассеянно К., – погодить до тех пор, пока я не вернусь от старосты. У меня там важное собеседование». «Но это куда важнее, поверьте мне, господин землемер, – сказала хозяйка, – там-то, вероятно, дело идёт всего лишь о работе, но здесь речь о человеке, о Фриде, любимой моей девочке». «Ах, вот как, – сказал К., – тогда конечно; вот только не знаю я, почему этот вопрос не оставить на усмотрение нас двоих?» «Из любви, из заботы», – отвечала хозяйка и притянула к себе голову Фриды, которая стоя доставала лишь до плеча сидящей трактирщицы. «Раз Фрида ощущает к вам такое доверие, – сказал К., – мне также ничего иного не остаётся. А поскольку Фрида недавно назвала моих помощников верными, то все мы здесь друзья. Так что я вам, госпожа трактирщица, могу сказать, что почту за самое лучшее, если мы с Фридой поженимся, причем очень скоро**. Жаль, очень жаль, но этим я не смогу возместить Фриде то, чего она из-за меня лишилась: её места в “Барском Дворе” и её дружбы с Кламом». Фрида подняла лицо; её глаза были полны слёз, ни следа победоносности в них не проглядывало. «Почему я? Почему вот именно я на это избрана?» «Что?» – спросили одновременно К. и хозяйка. «Бедное дитя, она сконфужена, – сказала хозяйка, – сконфужена одновременностью такого обильного счастья и несчастья». И как бы в подтверждение этих слов Фрида теперь обрушилась на К. и стала безумно его целовать, словно в комнате никого не было, а потом, рыдая и всё ещё обнимая его, упала перед ним на колени. Гладя Фридины волосы обеими руками, К. спросил хозяйку: «Сдаётся, вы признаёте мою правоту?» «Вы человек чести», – сказала трактирщица, которая, судя по голосу, также глотала рыдания: выглядела она несколько сокрушённой и дышала тяжело; несмотря на это, она нашла в себе достаточно сил, чтобы сказать: «Нужно лишь ещё обдумать некоторые ручательства, которые вы должны дать Фриде, потому что как ни велико моё к вам уважение, всё же вы чужак и ни на кого не можете сослаться, семейное же ваше состояние здесь неизвестно. Так что ручательства необходимы, вы же согласитесь с этим, милый мой господин землемер, вы ведь сами подчеркнули, сколь многого лишилась Фрида из-за связи с вами». «Разумеется, ручательства, вполне естественно, – ответил К., – верно, лучше всего их взять у нотариуса, но сюда, вероятно, вмешаются также и иные графские инстанции. Впрочем, перед свадьбой мне безусловно нужно будет кое-что устроить. Мне надо поговорить с Кламом». «Это невозможно, – сказала Фрида, чуть приподнявшись, и прижалась к К., – что за идея!» «Так нужно! – сказал К. – Если добиться этого невозможно для меня, сделать это должна ты». «Не могу, К., не могу! – сказала Фрида. – Никогда не станет Клам с тобой говорить. Да как ты только можешь думать, что Клам станет с тобой разговаривать!» «А с тобой он будет говорить?» – спросил К. «Тоже нет, – ответила Фрида, – ни с тобой, ни со мной: это всё чистой воды безнадёжность». Разведя руками, она обратилась к хозяйке: «Видите, госпожа трактирщица, чего он требует!» «Какой вы чудной, господин землемер, – сказала та, и страшно делалось от того, как она там сидела, расставив ноги, с мощными коленями, обрисовывавшимся под тонкой тканью, – вы желаете невозможного». «Почему же это невозможно?» – спросил К. «А я вам это объясню, – сказала хозяйка таким тоном, словно объяснение это вовсе не будет с её стороны никакой любезностью, а, напротив, первым наказанием, которое она же и назначит, – я вам охотно это объясню. Правда, я не принадлежу к замку, и всего только женщина, и всего только трактирщица, здесь, в трактире последнего пошиба (ну, пусть он не последнего пошиба, но недалеко от этого), так что может быть и так, что вы не придадите моему объяснения большого весу, но жила я всегда с открытыми глазами и многих людей встречала, и всё хозяйство тащила на себе, потому что муж мой хоть и славный юноша, однако трактирщик из него никакой, и он никогда не постигнет, что такое ответственность. Вот вы, например, лишь его небрежности (а я в тот вечер была уже слишком усталая, чтобы вмешаться) обязаны тем, что вообще находитесь здесь, в деревне, что сидите тут на постели, мирком да ладком». «Чего?» – спросил К., очнувшись от некой рассеянности, возбуждённый более любопытством, чем раздражением. «Этим вы обязаны лишь его небрежности!» – прокричала трактирщица ещё раз с уткнутым в направлении К. указательным пальцем. Фрида попыталась её успокоить. «Чего тебе? – бросила ей хозяйка, проворно оборотясь к ней всем телом. – Господин землемер задал мне вопрос, и я обязана ему ответить. А как ему иначе понять, что господин Клам никогда не станет с ним разговаривать, да что я говорю – “не станет” – не сможет! Слышите вы, господин землемер! Господин Клам – это барин из замка, что уже само по себе, отвлекаясь всецело от прочих его позиций, означает весьма высокий ранг. И кто такой вы, чьего согласия вступить в брак мы здесь так смиренно испрашиваем! Вы не из замка, вы не из деревни, вы вообще никто. К несчастью, вы всё же представляете собой “нечто”, чужака, всюду сверхкомплектного и вечно путающегося под ногами, из-за кого всегда одни только хлопоты, из-за кого отсюда пришлось выселить работниц, лицо с никому неведомыми намерениями, соблазнившее нашу вот любимицу, маленькую Фридочку, и которому мы, к несчастью, должны будем отдать её в жёны. Вообще говоря, всё это я не ставлю вам в вину. Вы такой, какой есть; за жизнь я уж такого навидалась, что и это зрелище снесу без проблем. Однако представьте же вы только как следует, чего вы, собственно, требуете. Такой человек, как Клам, должен с вами говорить! Мне было больно слышать, что Фрида дала вам заглянуть в смотровое отверстие: да вы соблазнили её уже тогда, когда она это сделала. Ну, и скажите теперь, как вы вообще вынесли взгляд Клама? Можете не отвечать, мне это известно: вы вынесли его очень неплохо. Но вы ведь вообще не в состоянии действительно видеть Клама; с моей стороны это никакое не преувеличение, потому что я и сама на это неспособна. Клам должен с вами говорить, но он вообще ни разу – ни разу! – не разговаривал с людьми из деревни, и никогда он сам не обратился к кому-либо из деревенских. И то было великая награда для Фриды, награда, которой я буду гордиться до конца моих дней, что он по крайней мере имел обыкновение выкрикивать имя Фриды, и что она могла к нему обращаться, когда хотела, и получила допуск к смотровому отверстию, но чтобы говорить – он не говорил также и с ней. А то, что он подчас звал Фриду, вовсе не имеет того значения, которое так хотели бы этому придать, ведь он просто выкликал имя “Фрида” (а кому известны его намерения?), и если Фрида, естественно, поспешно приходила, так то было её дело, и что её без возражений к нему допускали, так на то была Кламова доброта, но насчёт того, что он её звал, утверждать ничего нельзя. Конечно, вс,ё что было, теперь уж не вернёшь. Быть может, Клам будет ещё выкликать имя “Фрида”, это возможно, однако, разумеется, её к нему больше не допустят – девушку, которая спуталась с вами. И только одного, только одного не в состоянии уразуметь бедная моя голова: как такая девушка, про которую говорили, что она любовница Клама (впрочем, я полагаю это за чрезвычайно преувеличенное обозначение), как она вообще позволяет к себе прикасаться такому, как вы».

     «Конечно, это весьма необычно, – сказал К. и усадил себе на колени Фриду, которая тут же ему поддалась, пускай с опущенной головой, – однако это доказывает, думается мне, что и в прочих отношениях не всё обстоит точно так, как полагаете вы. Так, к примеру, вы, разумеется, правы, утверждая, что перед Кламом я ничто; и если теперь я требую разговора с Кламом, и даже ваши пояснения меня от этого не отвращают, это вовсе не означает, что я в состоянии вынести взгляд Клама без разделяющей нас двери, и что я не убегу при одном только его появлении в комнате. Но такое опасение, каким бы обоснованным оно ни было, не составляет для меня повод к тому, чтобы тем не менее такую попытку не предпринять. А если мне удастся перед ним устоять, так и вообще нет никакой нужды, чтобы он со мной беседовал: мне довольно увидеть впечатление, которое произведут на него мои слова, и если они такого не произведут или он вообще не станет слушать, я всё равно в выигрыше оттого, что свободно говорил в присутствии влиятельного лица. Однако вы, госпожа трактирщица, с вашим громадным знанием жизни и людей, и Фрида, ещё вчера бывшая Кламовой любовницей (не вижу оснований отказываться от этого слова), несомненно можете предоставить мне возможность поговорить с Кламом; и возможно это не где-нибудь ещё, а на “Барском Дворе”: быть может, он там ещё и сегодня».

     «Это невозможно, – сказала хозяйка, – и мне очевидно, что у вас вообще отсутствует способность это уразуметь. Но всё же скажите, о чём вы, собственно, хотели бы говорить с Кламом?»

     «О Фриде, конечно же», – сказал К.

     «О Фриде? – непонимающе переспросила хозяйка и повернулась к Фриде. «Ты слышишь, Фрида, это о тебе, о тебе собрался он говорить с Кламом! С Кламом – о тебе!» «Ах, – сказал К., вот вы, госпожа трактирщица, такая умная, внушающая уважение женщина, а боитесь всякого пустяка. Так вот, если я желаю говорить с ним о Фриде, это не столь уж чудовищно, но скорее понятно само собой. Потому что, несомненно, вы ошибаетесь, когда полагаете, что с того момента, как выступил я, Фрида утратила для Клама какое-либо значение. Думая так, вы его недооцениваете. Я отдаю себе отчёт в том, что пытаться вас в данном отношении поучать самонадеянно с моей стороны , и всё же я обязан это сделать. Я ничего не могу переменить в отношении Клама к Фриде. Либо никакого значимого отношения и не существовало вовсе (по сути, так утверждают те, кто отрицают за Фридой почётное именование любовницы), ну, тогда его и теперь нет; или же оно имело место, и как же в таком случае могло бы в нём что-то нарушиться из-за меня, того самого, кто, как вы правильно сказали, является для Клама ничем. Такому ещё можно поверить в первый момент испуга, однако уже самомалейшее размышление должно это поправить. Впрочем, дадим высказаться на этот счёт Фриде».

     Со взглядом, блуждающим вдали, прижавшись щекой к груди К., Фрида сказала: «Всё несомненно так, как говорит матушка: Клам более не желает ничего обо мне знать. Но, разумеется, не потому, что ты, любимый, появился: ничто подобное не могло бы его потрясти. А вот, думается мне, это его рук дело, что мы отыскали друг друга под стойкой, да будет тот час благословлён, а не проклят!» «Коли так, – медленно промолвил К., поскольку сладки были Фридины слова, и он закрыл глаза на несколько секунд, чтобы эти пронизали его, – коли так, тем меньше оснований страшиться объяснения с Кламом».

     «И вправду, – сказала хозяйка и свысока смерила К. взглядом, – иногда вы напоминаете мне моего мужа: он такой же упрямый и ребячливый. Вы здесь без году неделя и полагаете уже, что смыслите лучше тех, кто здесь родился, лучше меня, старой женщины, или Фриды, так много повидавшей и услышавшей на “Барском Дворе”. Не отрицаю: случается и так, что люди чего-то достигают наперекор предписаниям и дедовским обычаям; сама я такого не переживала, но примеры этого, будто бы, существуют, может статься, и так; но даже и тогда это происходит уж конечно не на такой манер, как делаете это вы, твердя то и дело “нет, нет!” и клянясь своей головой***, а самые благонамеренные советы пропуская мимо ушей. Вы что же, полагаете, что я о вас пекусь? Разве мне было до вас дело, пока вы были одни? Хотя это пошло бы на благо и многого можно было бы избежать. Единственное, что я сказала тогда про вас своему мужу, это: “Держись от него подальше”. То же самое было бы верно для меня и теперь, когда бы ныне с вашей судьбой не оказалась связана Фрида. Это ей вы обязаны – нравится это вам или нет – моею заботой, да что там: даже одним вниманием. И вам не следует так вот просто меня отвергать, потому что вы строжайшим образом подотчётны мне, единственной, кто с материнской заботой печётся о маленькой Фридочке. Может быть и так, что Фрида права, и всё случившееся есть воля Клама; однако про Клама я теперь ничего не знаю; я никогда не буду с ним говорить, он для меня совершенно недоступен. Однако вот вы здесь сидите, обнимаете мою Фриду, при том, что (с чего мне умалчивать на этот счёт?) это я вас содержу, потому что, молодой человек, если я выставлю вас на улицу, попробуйте найти приют где-нибудь в деревне, пусть даже в собачьей конуре».

     «Спасибо, – сказал К., – за откровенные слова, я всецело вам верю. Так, значит, моё положение шатко, и при этом оно соотносится с положением Фриды».

     «Нет! – яростно завопила здесь хозяйка. – В этом отношении Фридино положение ничего общего с вашим не имеет. Фрида принадлежит к моему дому, и никто не вправе называть её положение здесь шатким».

     «Ну, ну! – сказал К. – Признаю вашу правоту также и в здесь, особенно в связи с тем, что Фрида по неясным для меня основаниям, как кажется, слишком вас боится, чтобы вмешиваться. Так что будем говорить только обо мне. Моё положение шатко в высшей степени, и вы этого не отрицаете, а, напротив, скорее силитесь это доказать. Как и во всём, что вы говорите, также и это справедливо лишь по большей части, однако не всецело. Так, например, мне известно вполне хорошее и доступное для меня место для ночлега».

     «Где же это? Где же это?» – в один голос воскликнули Фрида и хозяйка – с таким проворством и любопытством, будто у вопроса их был один и тот же движущий мотив. «У Варнавы», – сказал К.

     «Отребье! – закричала хозяйка. – Отпетое отребье! У Варнавы! Слушайте же вы» – и она оглянулась на угол помощников, однако те уже давно выдвинулись вперёд и стояли рука об руку позади трактирщицы, которая теперь, словно она нуждалась в поддержке, ухватила одного из них за руку: «Слушайте, где околачивается этот господин, в Варнавином семействе! Конечно, уж там его устроят на ночлег, ах, когда бы только он там и предпочёл остаться, а не отправился на “Барский Двор”! Но вы-то где тогда были?»

     «Госпожа трактирщица, – сказал К. ещё прежде помощников, – это мои помощники, вы же обращаетесь с ними так, словно это ваши помощники, а мои стражники. По всем прочим моментам я по крайней мере готов учтивейшим образом вести с вами обсуждения, но что касается моих помощников – нет, потому что здесь всё ясно и так! Поэтому прошу вас не говорить с моими помощники, а если моей просьбы окажется недостаточно, я запрещаю своим помощникам вам отвечать».

     «Итак, я не имею права с вами разговаривать», – сказала трактирщица, и все трое рассмеялись, хозяйка – насмешливо, но куда добродушнее, чем ожидал К., помощники же смеялись в обычной своей манере, многозначной и бессмысленной одновременно, с порога отвергающей какую-либо ответственность.

     «Только не злись, – сказала Фрида, – ты должен понять также и нашу взволнованность. Если угодно, тем, что мы теперь друг другу принадлежим, мы обязаны одному только Варнаве. Когда я увидела тебя в пивной зале в первый раз (а ты вошёл, вцепившись в Ольгу), я хоть и знала уже про тебя кое-что, однако ты был мне совершенно безразличен. Так вот, не только ты был мне безразличен: безразлично мне было чуть не всё, чуть не всё на свете! Я была тогда недовольна многим, и многое меня сердило, но что это были за недовольство и злость! Например, оскорбит меня один из посетителей в пивной зале, а они мне там никогда прохода не давали, ты видел тамошних парней, а приходили ещё и почище, так что Кламова челядь была ещё не самая борзая, так вот, один меня оскорблял – и что же это для меня означало? Мне казалось, что случилось это много лет назад или же вообще никогда не происходило, или что мне про это рассказывали, или что я про то уже позабыла. Но я не в силах это описать, даже представить себе этого больше не могу, так всё переменилось с тех пор, как Клам меня бросил».

     И Фрида прервала свой рассказ, она печально склонила голову, а сложенные руки опустила на колени.

     «Вот видите, – воскликнула трактирщица, причём выглядело это так, словно говорила не она, а она лишь наделяла Фриду своим голосом: она даже и придвинулась ближе, так что теперь сидела совсем рядом с ней, – вот видите, господин землемер, каковы последствия ваших действий, вот и помощники ваши, с которыми я не могу говорить, пусть и они полюбуются, извлекут урок! Вы лишили Фриду самой счастливой доли, которая ей когда-либо доставалась, а удалось это вам прежде всего потому, что Фрида в её ребячески преувеличенном сочувствии не в силах была снести того, что вы цеплялись за руку Ольги и, таким образом, оказывались добычей семейства Варнавы. Она спасла вас, но себя при этом принесла в жертву. И теперь, когда это случилось, и Фрида поменяла всё, что имела, на счастье сидеть у вас на коленях, заявляетесь вы и подаёте как величайший свой триумф то, что некогда у вас была возможность переночевать у Варнавы. Наверно, этим вы хотели доказать, что независимы от меня. Уж разумеется, переночуй вы у Варнавы и в самом деле, вы бы оказались до того от меня независимы, что вам мигом, только пятки бы засверкали, пришлось бы оставить мой дом».

     «Мне неведомы прегрешения Варнавина семейства, – сказал К., между тем как он заботливо поднял Фриду, которая была как неживая, и медленно пересадил её на кровать, а сам между тем поднялся, – быть может, в этом вы правы, но уж несомненно был прав и я, когда просил вас предоставить наши дела, Фридины и мои, нам одним. Вы давеча упомянули что-то про любовь и заботу, но что-то я после ничего такого не заметил, а всё больше про ненависть, глумление и отказ от дома. Если вы рассчитываете тем самым оторвать Фриду от меня или же меня от Фриды, то задумано действительно ловко; и всё же, полагаю, это вам не удастся, если же удастся, то вы (позвольте также и мне однажды прибегнуть к глухой угрозе) горько в этом раскаетесь. Что же до предоставленного мне вами жилья (а под ним вы можете подразумевать лишь эту отвратительную дыру), так вовсе нет уверенности в том, что вы делаете это по собственной воле: скорее, как кажется, на этот счёт имеется указание со стороны графских инстанций. Теперь я доведу до их сведения, что мне было здесь отказано, и если мне будет выделено иное жильё, вы сможете вздохнуть свободно, я же это сделаю ещё глубже. Теперь же я отправляюсь к старосте общины – как по данному вопросу, так и по иным; прошу вас, озаботьтесь по крайней мере Фридой, которую вы своими так называемыми материнскими речами довольно-таки замордовали».

     Затем он повернулся к помощникам. «Пошли!» – сказал он, снял с гвоздя Кламово письмо и собрался было идти. Трактирщица молча смотрела на него, и лишь когда он взялся уже за ручку двери, сказала: «Господин землемер, на дорогу хочу вам сказать ещё одно, потому что какие бы речи вы ни вели и как бы вы ни желали оскорбить меня, старую женщину, как-никак вы будущий Фридин муж. Лишь поэтому говорю я вам о том, что вы пребываете в чудовищном неведении в отношении здешних обстоятельств: голова кружится, когда вас слушаешь и когда мысленно сравниваешь то, что вы говорите, с действительным положением. Такое неведение не может быть исправлено разом, если вообще его можно исправить; но многое может улучшиться, если вы лишь немного мне поверите и неизменно будете это своё неведение иметь в виду. Например, в таком случае вы сразу же станете ко мне более справедливы и начнёте догадываться, какой ужас довелось мне пережить (а его последствия так никуда и не делись), когда я узнала, что моя любимая малышка, так сказать, бросила орла, чтобы связаться с кротом, но истинное соотношение ещё куда более скверно, и мне приходится постоянно пытаться позабыть про это, а то я бы не смогла с вами промолвить ни слова спокойно. Ах, ну вот, вы опять сердитесь. Нет, не уходите пока что, выслушайте только такую просьбу: куда бы вы ни отправились, отдавайте себе отчёт в том, что вы здесь самый несведущий, и будьте осторожны. Тут у нас, где вас защищает от беды Фридино присутствие, вы можете вволю болтать всё, что душе угодно, тут вы, к примеру, можете демонстрировать, как намереваетесь разговаривать с Кламом; вот только в действительности, в действительности, прошу вас, очень прошу, этого не делайте!»

     Она встала с места (от волнения её чуть пошатывало), подошла к К., взяла его за руку и просительно на него посмотрела. «Госпожа трактирщица, – сказал К. – не понимаю, ради чего вы в этом вопросе унижаетесь, прося меня. Если, как вы утверждаете, мне невозможно поговорить с Кламом, так я этого и не добьюсь вне зависимости от того, просят меня или же нет. Если же это всё-таки осуществимо, то почему мне этого не сделать, особенно поскольку с отпадением главного вашего возражения весьма сомнительными становятся и прочие ваши опасения. Разумеется, я несведущ, это правда и останется так, что для меня чрезвычайно печально; но есть в этом также и то преимущество, что у несведущего больше отваги, и поэтому я охотно ещё немножко не стану расставаться со своим невежеством, мирясь также и с его несомненно скверными последствиями, сколько достанет сил. Однако последствия эти, по сути, затрагивают лишь меня, и прежде всего поэтому мне невдомёк, почему вы меня просите. Конечно, вы всегда будете заботиться о Фриде, и исчезни я полностью из Фридиного поля зрения, в вашем понимании это будет означать исключительно счастье. Так чего вы страшитесь? Уж не боитесь ли вы (ведь несведущему всё кажется возможным), – здесь К. уже открыл дверь, – уж не боитесь ли вы, неровён час, за Клама?» Хозяйка молча глядела ему вслед, на то, как он поспешно спускался по лестнице, а помощники следовали за ним.

ПРИМЕЧАНИЯ

     * Странно, когда речь идёт о «бородках клинышком» (как характеризовались бороды Артура с Иеремией в гл. 1), говорить об их «длине и пышности».

     ** Прежде К. говорил, что женат и имеет ребёнка. Или это был приём в борьбе за повышенные расценки?

     *** Возможно, отсылка к Матф. 5, 36.