[Фрагменты]

Подруга Б.

Впоследствии[*] К. никак не удавалось хотя бы перемолвиться с барышней Бюрстнер. Он пытался приблизиться к ней различнейшими способами, однако ей неизменно удавалось этому воспрепятствовать. Со службы он сразу шёл домой и, не включая света, так и оставался сидеть на кушетке у себя в комнате: при этом он только и знал, что не спускал с прихожей глаз. Если же проходившей мимо служанке случалось прикрыть дверь словно бы пустой комнаты, уже через мгновение К. был на ногах, чтобы снова дверь открыть. По утрам он поднимался часом раньше прежнего, чтобы, если представится возможность, застать барышню Бюрстнер[†] одну, когда она будет уходить в бюро. Однако ни одна из этих его попыток не увенчалась успехом. Тогда он написал ей письма – как на службу, так и по домашнему адресу. В них он попытался ещё раз оправдать своё поведение, предлагал какое угодно удовлетворение в качестве компенсации, обещал никогда больше не выходить за те границы, которые она ему обозначит, и просил только о том, чтобы она предоставила ему возможность переговорить с ней ещё раз, особенно в связи с тем, что и дела с госпожой Грубах он не мог уладить, предварительно не посоветовавшись с барышней, а под конец сообщил, что в следующее воскресенье будет целый день ждать в своей комнате знака от неё, дабы она либо обнадёжила его насчёт исполнения его просьбы или по крайней мере ему объяснила, почему она не может этого сделать, хотя он-то ведь пообещал пойти на все её условия. Назад письма не пришли, но и ответа никакого не последовало. Напротив того, воскресенье ознаменовалось довольно значимым событием. Еще спозаранок К. приметил через замочную скважину какую-то необычную суету в прихожей, смысл которой вскоре выяснился. Учительница французского языка, впрочем сама она была немка и звалась Монтаг, слабенькая и бледная, чуть хроменькая девушка, обитавшая прежде в отдельной комнате, переселилась в комнату барышни Бюрстнер. Шёл час за часом, а она всё продолжала прошмыгивать через прихожую. Всё время что-то оставалось позабыто: то что-то из белья, то покрывало, то книга, так что их приходилось забирать и переносить в новое жилище по отдельности.

Когда[‡] госпожа Грубах принесла К. завтрак (с того случая, когда К. так разъярился, она перестала перекладывать на горничную даже самомалейшую услугу), тот не смог удержаться от того, чтобы к ней обратиться – впервые за пять дней. «Почему это нынче в прихожей такой шум? – спросил он, наливая себе кофе. – Нельзя ли его прекратить? Неужели убираться необходимо именно в воскресенье?» И хотя на госпожу Грубах К. так и не посмотрел, он всё же заметил, как она словно бы с облегчением выдохнула. Даже эти строгие вопросы, заданные ей К., она восприняла как прощение или начало прощения. «Это не уборка, господин К., – отвечала она. – Всего только барышня Монтаг переселяется к барышне Бюрстнер и переносит свои вещи к ней». Больше она ничего не сказала, но обождала, как это воспримет К. и даст ли он ей позволение продолжать дальше. Однако К. подверг её испытанию: он задумчиво помешивал кофе ложкой и молчал. Затем он посмотрел на госпожу Грубах и сказал: «Так расстались вы со своими прежними подозрениями насчёт барышни Бюрстнер?» «Господин К.! – воскликнула госпожа Грубах, только этого вопроса и ожидавшая, и протянула к К. сложенные руки. – Вы давеча так болезненно восприняли случайное замечание. У меня же и в мыслях не было нанести оскорбление вам или кому-либо ещё. Да ведь вы, господин К., знаете меня достаточно давно, чтобы быть в этом совершенно уверенным! Вы даже не представляете, сколько я выстрадала за эти дни[§]! Да чтобы я порочила свою жилицу! И вы, господин К., в это поверили! И сказали, чтобы я вас выселила! Выселить вас!» Последнее восклицание уже потонуло в слёзах[**]: она прижала передник к лицу и зарыдала в голос.

«Ну, не плачьте же, госпожа Грубах, – сказал К. и посмотрел в окно: в голове у него была одна только барышня Бюрстнер и то, что она поселила у себя постороннюю девушку. – Не плачьте же», – повторил он ещё раз, вновь обращая взгляд в комнату, между тем как госпожа Грубах всё продолжала плакать: «Я ведь в тот раз тоже вовсе не желал быть таким уж резким. Мы просто не поняли друг друга. Такое случается и меж старинных друзей». Госпожа Грубах сдвинула передник с глаз, чтобы убедиться, действительно ли К. больше не сердится. «Да правда же, всё так и есть», – сказал К.: теперь он решился, поскольку, судя по поведению госпожи Грубах, капитан ей ничего не рассказал, прибавить ещё: «Неужели вы могли подумать, что из-за какой-то посторонней девушки я могу с вами рассориться?» «Вот именно, господин К., – отвечала она, но на своё несчастье, почувствовав себя чуть посвободнее, тут же сказала нечто неловкое. – А уж я-то всё спрашиваю себя: с чего бы это господину К. так уж печься о барышне Бюрстнер? Почему он ссорится со мной из-за неё, зная, что всякое его злое слово лишит меня сна? А ведь я не сказала про барышню ничего помимо того, что видала собственными глазами». К. ничего на это не ответил, ему следовало бы прогнать её из комнаты ещё на самой первой реплике, а этого он не желал. Он удовольствовался тем, что продолжал пить кофе, давая госпоже Грубах почувствовать, что она сказала лишнее. Снаружи вновь послышались шаркающая поступь барышни Монтаг, пересекавшей прихожую. «Вот, слышите?» – спросил К. и указал на дверь. «Да, – со вздохом отвечала госпожа Грубах, – я хотела ей помочь, предлагала и помощь горничной, но она упряма, она всё хочет перенести сама. Удивляюсь я с барышни Бюрстнер: мне нередко бывает в тягость то, что барышня Монтаг у меня квартирует, так барышня Бюрстнер ещё и в комнату к себе её берёт». «Ну, об этом-то вам беспокоиться не надо, – сказал К. и размял в чашке остатки сахара. – Разве вам с того какие убытки?» «Нет, – ответила госпожа Грубах, – само-то по себе мне это вполне даже на руку: в итоге у меня освобождается комната, и я могу поселить в ней капитана, моего племянника. Я уж давно боялась, что он вам докучает[††] в эти последние дни, когда мне пришлось поместить его в гостиной по соседству. Ведь он не очень-то церемонится». «Ну, вот ещё! – сказал К. и поднялся со стула. – Про это и речи быть не может. Кажется, я представляюсь вам чрезмерно чувствительным оттого, что не в состоянии переносить все эти блуждания барышни Монтаг вперёд и назад – видите, теперь она вновь пошла обратно». Здесь госпожа Грубах, кажется, вовсе потерялась. «Так мне что, господин К., ей сказать, чтоб она отложила оставшуюся часть переселения? Если хотите, я это мигом исполню». «Но ведь надобно ж ей переселиться к барышне Бюрстнер!» – ответил К. «Да», – сказала госпожа Грубах: она не до конца понимала, что имеет в виду К. «Ну, так вот, – сказал К., – значит, ей необходимо перенести свои вещи». Госпожа Грубах лишь кивнула. Эта немая беспомощность, имевшая со стороны вид как раз-таки упрямства, ещё сильнее раздразнила К. Он принялся ходить по комнате от окна к двери и обратно, тем самым лишая госпожу Грубах возможности удалиться, каковой она, вероятно, воспользовалась бы в ином случае.

И вот как раз когда К. вновь подошёл к двери, в неё постучали. То была горничная, которая известила о том, что барышня Монтаг весьма бы желала коротенько переговорить с господином К., для чего просит его прийти в столовую, где она его ждёт. К. задумчиво выслушал горничную, после чего направил свой едва ли не саркастический взгляд на перепуганную госпожу Грубах. Казалось, его взгляд говорил, что К. давно уже предвидел это приглашение барышни Монтаг, и что приглашение это превосходно согласуется с теми мучениями, которые доставили ему жильцы госпожи Грубах этим воскресеным утром. Он отослал горничную с тем ответом, что придёт тут же, после чего отправился к платяному шкафу, чтобы сменить пиджак, госпожа же Грубах, тихонько запричитавшая на тему докучной особы, удостоилась в качестве ответа одной только просьбы уносить уже поданные к завтраку приборы. «Но вы же почти ни до чего не дотронулись», – сказала госпожа Грубах. «Ах, да унесите же всё прочь», – воскликнул[‡‡] К.: он испытывал такое чувство, словно барышня Монтаг каким-то образом оказалась причастна здесь вообще ко всему, что делало это всё отвратным.

Пересекая прихожую, он поглядел на закрытую дверь комнаты барышни Бюрстнер. Но пригласили-то его не туда, а в столовую, дверь которой он без стука распахнул.

Это была очень длинная, но узкая комната с одним окном. Места там хватало лишь на то, чтобы разместить наискосок два шкафа по углам той стены, в которой была прорублена дверь, всё же прочее было занято длинным обеденным столом, начинавшимся возле двери и доходившим почти до самого большого окна, становившегося из-за этого почти недоступным. Стол был уже накрыт, причём на много людей, потому что по воскресеньям почти все жильцы в полдень ели именно здесь.

Когда К. вошёл, барышня Монтаг отошла от окна и двинулась вдоль стола навстречу ему. Они молча поприветствовали друг друга. Затем барышня Монтаг, как всегда диковато выпрямив голову, сказала: «Уж не ведаю, знаете ли вы меня». К. следил за ней, прищурив глаза. «Разумеется, – сказал он, – вы ведь так давно живёте у госпожи Грубах». «Полагаю, впрочем, пансион вас не слишком-то заботит». «Нет», – ответил К. «Не желаете ли сесть?» – сказала барышня Монтаг. Молча они выдвинули два стула на самом конце стола и уселись друг против друга. Однако барышня Монтаг тут же встала с места, поскольку оставила на подоконнике свою сумочку, и теперь она пошла её забрать: ей пришлось прошаркать через всю комнату. Слегка помахивая сумочкой, она вернулась на место и сказала: «Я желала вам кое-что сообщить – исключительно по поручению подруги. Она собиралась прийти сама, однако сегодня чуть занемогла. Она хотела извиниться и попросить, чтобы вы выслушали меня вместо неё. Впрочем, она не сказала бы вам ничего сверх того, что скажу вам я. Напротив, полагаю, что могу вам сказать даже больше неё, поскольку я – в какой-то степени лицо незаинтересованное[§§]. А что, вам так не кажется?» «Да что уж там говорить![***]» – отвечал К.: его утомил взгляд барышни Монтаг, не сводившей глаз с его губ. Тем самым она словно бы утверждала своё превосходство над всем, что он соберётся вымолвить. «Похоже, барышня Бюрстнер не желает меня удостоить личного объяснения, о котором я её просил». «Именно так, – отвечала барышня Монтаг, – или, пожалуй, даже вовсе не так: вы выразились необычайно резко. Вообще говоря, объяснения невозможно ни удостоить, ни лишить. Однако может случиться так, что объяснение выглядит излишним, и это как раз тот случай. Теперь, как подметили вы сами, я могу говорить без обиняков. Вы[†††] – письменно или устно – просили мою подругу о собеседовании. Так вот, моей подруге, как я, во всяком случае, могу предполагать, известно, что именно такое собеседование должно было затронуть, и поэтому она убеждена, по неизвестным для меня основаниям, что если данное собеседование действительно состоится, от него не будет пользы никому[‡‡‡]. Впрочем, она поведала мне об этом лишь вчера, и то вкратце, и при этом сказала, что также и вы не можете связывать с этим собеседованием так уж много ожиданий, потому что пришли к такого рода идее лишь благодаря случаю и сами, без какого бы то ни было особого разъяснения, должны будете вскоре признать бессмысленность всего, если не признали её уже теперь. На это я отвечала, что всё это может быть и так, но я тем не менее полагаю, что внесение здесь полной ясности всё же могло бы оказаться полезным, чтобы вы имели возможность получить определённый ответ. Я предложила исполнить такую задачу, и после некоторых колебаний моя подруга мне уступила. Надеюсь, я действую также и в ваших интересах, потому что самая малая неуверенность даже в самом незначительном вопросе всё равно доставляет мучения, и если её, как в данном случае, можно без труда устранить, лучше всего это сразу же и исполнить».[§§§] «Благодарю вас», – тут же отвечал К., неторопливо поднялся с места, посмотрел на барышню Монтаг, потом поверх стола, а затем – в окно[****]: дом напротив[††††] озаряло солнце, и направился к двери. Барышня Монтаг, словно не вполне ему доверяя, сделала несколько шагов следом за ним. Однако перед дверью им обоим пришлось отсупить в сторону, поскольку она распахнулась и вошёл капитан Ланц. К. впервые видел его вблизи. Это был крупный мужчина лет сорока, с загорелым мясистым лицом. Он отвесил лёгкий поклон, адресовавшийся также и К., после чего подошёл к барышне Монтаг и почтительно поцеловал ей руку. Двигался он с необычайной лёгкостью. Его учтивость по отношению к барышне Монтаг весьма контрастировала с тем обращением, которого удостоил её К. Тем не менее барышня Монтаг, похоже, не сердилась на К., поскольку, как ему показалось, она даже собиралась представить его капитану. Однако К. не желал, чтобы его представляли: он был не в состоянии проявлять какое-либо дружелюбие ни в отношении капитана, ни барышни Монтаг, лобызание же рук вдруг сплотило их для него в единую группу, имевшую целью под видом беспредельной безобидности и самоотверженности не допустить его к барышне Бюрстнер[‡‡‡‡]. К., однако, полагал, что ему открылось не только это, но также и то, что барышня Монтаг избрала превосходное, однако обоюдоострое средство. Она преувеличивала значимость отношений между К. и барышней Бюрстнер, но в первую очередь она преувеличивала важность беседы, о которой он просил, сама же при этом силилась повернуть[§§§§] дело так, что преувеличения эти исходят от К. Как же она, должно быть, заблуждалась, ведь К. ничего не желал преувеличивать, он знал, что барышня Бюрстнер – всего только секретуточка, которой не удалось бы долго ему сопротивляться. При этом он сознательно не принимал в расчёт того, что[*****] узнал насчёт барышни Бюрстнер от госпожи Грубах. Обо всём этом он и размышлял, когда покидал столовую, почти не поворачивая головы в сторону в ней остававшихся. К. хотел было сразу отправиться в свою комнату, однако негромкий смешок барышни Монтаг, раздавшийся из столовой у него за спиной, навёл его на мысль, что, быть может, он мог бы уготовить им обоим, как капитану, так и барышне Монтаг, сюрприз. Он огляделся кругом и прислушался: не ждёт ли его подвох со стороны комнат по соседству, однако повсюду было тихо, слышна была лишь беседа в столовой, а из прохода, ведшего в кухню, доносился голос госпожи Грубах. Момент представился благоприятным, К. подошёл к двери комнаты барышни Бюрстнер и тихонько постучал. Поскольку никакого шевеления не воспоследовало, он постучал ещё раз, однако ответа так и не было. Она спит? Или ей в самом деле нездоровится? Или она не отзывается лишь потому, что догадывается, что тем, кто стучит так негромко, может быть один только К.? К. счёл, что она только лишь представляется отсутствующей, и застучал громче, а после, так как стук никакого действия не произвёл, он уже дверь и приотворил, впрочем, осторожно и не без ощущения того, что совершает нечто недозволенное, а сверх этого – ещё и бесполезное. В комнате не было ни души[†††††]. К тому же она почти ничем не напоминала уже знакомую К. комнату. У стены, одна позади другой, стояли теперь две кровати, три стула неподалёку от двери были завалены одеждой и бельём, шкаф раскрыт[‡‡‡‡‡]. Вероятно, барышня Бюрстнер ушла, пока барышня Монтаг его убеждала. Это не слишком-то огорошило[§§§§§] К., он уже и не ожидал так вот запросто застать барышню Бюрстнер, и эту попытку он сделал едва ли не исключительно назло барышне Монтаг. Тем более мучительно было для него, когда он снова прикрыл дверь, увидеть в открытой двери столовой беседующих меж собой барышню Монтаг и капитана. Вероятно, когда К. отворял дверь, они уже стояли там, и теперь они всячески избегали подать вид, что наблюдают за К., они говорили вполголоса, а движения К. отслеживали исключительно так, как это обычно бывает, когда человек в разговоре рассеянно глядит по сторонам. Всё же взгляды эти тяготили К., и он по стеночке, по стеночке поспешил в свою комнату.

Прокурор

Несмотря на всё своё[******] знание людей и жизненный опыт, которые К. удалось обрести за долгие годы работы в банке, общество завсегдатаев кабачка вечно ему представлялось достойным уважения, так что он даже сам перед собой никогда не допускал сомнения в том, что принадлежность к такому обществу была для него большой честью. Состояло оно почти исключительно из судей, прокуроров[††††††] и адвокатов, допущены были также и некоторые[‡‡‡‡‡‡] совсем молодые чиновники и помощники адвокатов, но за столом они сидели в самом низу и могли вмешиваться в обсуждения лишь когда к ним обращались со специальными вопросами. Однако такие вопрошания по большей части имели целью лишь повеселить общество, и сидевший обычно рядом с К. прокурор Хастерер особенно любил таким вот образом вгонять в краску молодых членов. Так что когда он клал на стол свою крупную волосатую лапу и обращался к нижнему концу стола, все тут же начинали прислушиваться. И когда затем один из тамошних гостей брался за вопрос, однако был либо не в состоянии его разгадать либо задумчиво погружал взгляд в своё пиво или же вместо того, чтобы говорить, только жевал челюстями, а то ещё (и это было самое скверное) начинал[§§§§§§] в неудержимом излиянии отстаивать ложное или неудостоверенное мнение, более старшие члены с улыбками поворачивались на своих местах: казалось, лишь теперь им делалось по-настоящему уютно. Действительно же серьёзные профессиональные разговоры могли вести только они.

К. ввёл в это общество один адвокат, юрисконсульт банка. Были времена, когда К. приходилось вести с этим адвокатом в банке долгие разговоры, затягивавшиеся до позднего вечера, и тогда как-то само собой вышло так, что с этим же адвокатом он и ужинал за его столом постоянного клиента, и здешнее общество ему понравилось. Он видел здесь исключительно учёных, уважаемых, в некотором смысле влиятельных господ, отдохновение которых состояло в том, что они старались разрешить затруднительные и имевшие лишь отдалённое отношение к жизни вопросы, трудясь над ними не покладая рук. И если он сам, что вполне естественно, мог вмешиваться сюда лишь очень слабо, он всё-таки обрёл возможность узнать много такого, что раньше или позже могло принести ему пользу также и в банке, а сверх этого позволило завязать личные отношения с судом, что всегда имело толк. Но также и само общество, похоже, приняло его с радостью. Уже вскоре он получил признание как специалист по предпринимательству, и его мнение в таких предметах почиталось непререкаемым, пускай даже и здесь не обходилось без иронии. Нередко случалось так, что двое членов, по-разному оценивавших какой-либо юридический вопрос[*******], требовали от К. высказаться по данным обстоятельствам, и впоследствии имя К. продолжало фигурировать во всех доводах и возражениях на них, доходя уже и до самых абстрактных исследований, следить за которыми сам К. был уже давно не в состоянии. Впрочем, постепенно многое для него прояснялось, особенно вследствие того, что рядом с ним в качестве хорошего советника оказывался прокурор Хастерер, который также дружески сблизился с ним. Нередко К. даже провожал его по ночам домой. Правда, он долго не мог привыкнуть к тому, чтобы идти рука об руку с этим великаном[†††††††], который вне всякого сомнения мог бы полностью его скрыть под складками своей накидки.

Однако со временем они так хорошо поладили, что исчезли все различия в образовании, в профессии, в возрасте. Они общались меж собой так, словно знали друг друга с незапамятных времён, и если даже в их отношениях за кем-то и оказывалось преимущество, то это бывал вовсе не Хастерер, но К., практический[‡‡‡‡‡‡‡] опыт которого по большей части оказывался верным, поскольку он был получен столь непосредственно, как это никогда не может иметь места за судейским столом.

Естественно, в кружке завсегдатаев уже скоро заметили эту дружбу, тот, кто ввёл К. в общество, был полузабыт, и теперь уже, как бы то ни было, это Хастерер покровительствовал К.; и заподозри кто право К. здесь заседать, он мог бы с полным правом сослаться на Хастерера. Однако тем самым К. достиг особенно привилегированного положения, потому что Хастерера столь же уважали, сколь и боялись. Мощь и изощрённость его юридического мышления хотя и были достойны всяческого изумления, однако в данном отношении многие господа ему по крайней мере не уступали, но ни один не мог сравниться с ним в одержимости, с которой он отстаивал собственное мнение. У К. создалось впечатление, что если Хастерер был не в силах убедить противника, то он во всяком случае способен был нагнать на него страх, и многие отступали назад уже только от одного вида его вытянутого указательного пальца. Тогда противник словно забывал, что он находится в обществе хороших знакомых и коллег, что речь здесь, в общем-то, идёт всего только о теоретических вопросах, и что с ним самим в действительности ничего не может произойти – он всё же умолкал, и даже покачивание головой следовало признать мужеством. Едва ли не мучительно было видеть, что происходило, когда противник сидел далеко и Хастерер понимал, что на таком расстоянии никакого согласования позиций не достичь, и тогда он мог, скажем, отодвинуть от себя тарелку с едой и медленно встать с места, чтобы самолично подойти к оппоненту. Те, кто сидели поблизости, оборачивали тогда головы назад, чтобы следить за его лицом. Впрочем, то были лишь относительно редкие эпизоды, и в первую очередь он мог прийти в возбуждение почти исключительно по юридическим вопросам, причём главным образом таким, что касались тех тяжб, которыми он самолично занимался в прошлом или теперь. Если же речь о таких вопросах не заходила, он вёл себя дружелюбно и спокойно, смех его был весьма любезен, а его страстность относилась исключительно к блюдам и напиткам. Могло случиться даже так, что он вообще не прислушивался к общей беседе, а поворачивался к К., клал руку на спинку его стула и вполголоса расспрашивал его про банк, а потом говорил сам про собственную работу или ещё рассказывал про свои знакомства с дамами, которые давали ему почти столько же, сколько и суд. Не приходилось видеть, чтобы он вот так беседовал с кем-либо другим из общества, и на самом деле нередко случалось, что если кто-то хотел о чём-то попросить Хастерера (по большей части когда нужно было устроить примирение с коллегой), то первым делом шли к К. и просили его о посредничестве, которое он неизменно с охотой и без каких-либо препон осуществлял. И вообще он был со всеми чрезвычайно вежлив и скромен, вовсе не помышляя использовать в собственных интересах свои отношения с Хастерером, а ещё он разбирался в том, что было ещё важнее вежливости и скромности: проводить надлежащее различие между положением членов в здешней иерархии и вести себя в соответствии с собственным положением. Впрочем, Хастерер наставлял его в данном плане вновь и вновь, и это были единственные предписания, которые сам Хастерер никогда, даже в ходе самых ожесточённых дискуссий, не нарушал. Потому-то Хастерер и обращался к молодым членам в нижней части стола, у которых почти что и ранга-то никакого не было, неизменно лишь с общими вопросами, словно то были не отдельные личности, а просто какой-то слепленный в единое целое комок. Но как раз эти-то господа и оказывали ему наибольшее уважение, и когда около одиннадцати он поднимался с места, чтобы отправиться домой, рядом сразу оказывался кто-то, дабы помочь ему при надевании тяжёлого пальто, другой же с низким поклоном открывал перед ним двери и, естественно, продолжал их держать и тогда, когда вслед за Хастерером комнату покидал К.

Между тем как поначалу К. сколько-то провожал Хастерера или, напротив, это Хастерер сколько-то провожал К., позднее такие вечера, как правило, завершались тем, что Хастерер приглашал К. зайти в его квартиру и немного у него побыть. И тогда они что-нибудь в течение часа просиживали за[§§§§§§§] водкой и сигарами. Вечера эти были Хастереру так милы, что он не пожелал отказываться от них даже тогда, когда на несколько недель поселил у себя даму, которую звали Елена. То была толстая женщина в годах, у неё была желтоватая кожа и чёрные кудри, которые она укладывала кругом лба. Поначалу К. видел её исключительно в постели, где она возлежала без всякого стыда, обычно читая очередной выпуск какого-нибудь романа с продолжением, и ничуть не вникала в разговоры мужчин. Лишь когда становилось поздно, она потягивалась, зевала и ещё, если ей не удавалось привлечь к себе внимание таким образом, швыряла в Хастерера тетрадку своего романа. Тогда тот со смехом поднимался с места, и К. откланивался. Впрочем, позднее, когда Елена[********] стала надоедать Хастереру, она принялась уже весьма чувствительно мешать их встречам. Теперь она неизменно ожидала господ полностью одетой, причём, как правило, это было платье, которое она, вероятно, почитала за очень дорогое и ей шедшее, в действительности же то было старинное вычурное бальное платье, на котором особенно нелепо выглядели несколько рядов длинной бахромы, увешивавшей платье в качестве украшения. Доподлинный вид этого платья был вовсе неизвестен К., он, можно сказать, уклонялся от того, чтобы его разглядывать и часами просиживал здесь, наполовину опустив глаза, между тем как она расхаживала по комнате, как маятник, или же усаживалась неподалёку от него, а позднее, когда её положение делалось всё более шатким, от отчаяния попыталась даже вызвать ревность Хастерера, делая авансы К. То было исключительно проявление отчаяния, без какого-то злого умысла, когда она со своей оголённой круглящейся жирной спиной перегибалась через стол, придвигала лицо к К. и пыталась заставить его взглянуть вверх. Этим она достигла лишь того, что в следующий раз К. уклонился от посещения Хастерера, и когда сколько-то времени спустя он всё же к нему зашёл, Елене была дана окончательная отставка; К. воспринял это как нечто само собой разумеющееся[††††††††]. В тот вечер они просидели вдвоём особенно долго, по предложению Хастерера выпили[‡‡‡‡‡‡‡‡] на брудершафт, так что от неумеренного курения и возлияний К., шагая затем домой, чувствовал себя немного не в себе.

И как раз наутро в банке директор по ходу служебного разговора заметил[§§§§§§§§], что, кажется, вчера вечером видел К. Если он не ошибается, К. шёл рука об руку с прокурором Хастерером. Директор счёл это столь примечательным, что он (впрочем, это отвечало его педантичности также и в прочих делах) назвал церковь, у длинной стены которой, поблизости от колодца, и имела место эта встреча[*********]. Он не стал бы выражаться иначе, даже пожелай он описать виденный им в небе мираж. И вот теперь К. пояснил, что Хастерер его друг, и они действительно проходили мимо церкви вчера вечером. Директор изумлённо улыбнулся и пригласил К. садиться. То было одно из тех мгновений, за которые К. так любил директора, мгновений, в которые из этого слабого[†††††††††] и больного, покашливающего и перегруженного ответственнейшей работой человека на свет Божий изливалось некое попечение о благополучии К. и его будущем, впрочем, попечение это можно было, по примеру прочих служащих, которым довелось пережить с директором нечто подобное, назвать холодным и поверхностным, служившим всего только средством, весьма пригодным для того, чтобы, пожертвовав пару минут, привязать к себе ценного работника на годы и годы, – но, как бы там ни было, в эти мгновения К. бывам им полностью покорён. Возможно, также и директор разговаривал с К. чуть иначе, чем с прочими: дело в том, что он не забывал про своё превосходящее положение, чтобы таким образом сравняться с К. (так он, скорее, обычно поступал при обычном служебном общении), но в данном случае он, похоже, позабыл о должности К. и говорил с ним, как с ребёнком или как с ни про что не ведающим молодым человеком, который только ещё добивается места и по какой-то необъяснимой причине возбуждает в директоре симпатию к себе. Вне всякого сомнения, К. не потерпел бы такого обращения ни от кого другого, ни от самого директора, когда бы попечение директора не показалось ему правдивым или когда бы его не околдовала полностью хотя бы уже одна лишь возможность такого попечения, каким оно ему представало в такие мгновения. К. признавал свою слабость; быть может, её причина заключалась в том, что в данном отношении в нём действительно присутствовало нечто детское, поскольку он никогда не испытывал на себе попечения отца, умершего очень молодым[‡‡‡‡‡‡‡‡‡], и рано покинул родной дом, нежности же матери, которая, наполовину ослепнув, всё ещё жила там, в нисколько не изменившемся городке[§§§§§§§§§], и которую он посещал в последний раз примерно два года назад, так вот, нежности матери он неизменно скорее отвергал, нежели на них напрашивался[**********].

«Однако я вовсе ничего не знал про эту дружбу», – сказал директор, и лишь слабая дружелюбная улыбка смягчила всю строгость этих слов.

К Эльзе

Как-то вечером, незадолго перед выходом, К. позвонили и потребовали, чтобы он тут же явился в судебную канцелярию. Его предостерегли насчёт ослушания. Его неслыханные замечания относительно того, что все допросы бесполезны, что они не приносят и не могут приносить никакого результата, что больше он никуда не пойдёт, что он не станет принимать во внимание все телефонные или письменные приглашения, а курьеров будет спускать с лестницы, – все эти замечания занесены в протокол и уже сильно ему повредили[††††††††††]. Почему бы ему всё-таки не покориться? Разве не прилагаются все усилия к тому, чтобы, невзирая ни на какие затраты времени и денег, всё же внести какой-то порядок в его запутанное дело? Или он так и собирается преднамеренно мутить здесь воду и вести дело к насильственным мерам, которые до сих пор, щадя его, пока что не применялись? Сегодняшнее приглашение – последняя попытка. Пускай он делает, что ему угодно, однако ему следует поразмыслить над тем, что высокий суд не позволит ему над собой шутить.

Однако на этот вечер К. наметил посещение Эльзы, о чём ей уже сообщил[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], и хотя бы по этой причине он не мог явиться в суд; он был рад тому, что свою неявку в суд мог оправдать этим, пускай даже, что естественно, он никогда бы не прибёг к такому оправданию, а кроме того с большой долей вероятности не пошёл бы в суд даже и в том случае, когда бы у него отсутствовало на данный момент хотя бы самое малейшее обязательство иного рода. И всё же он, держа в сознании свою правоту, задал по телефону вопрос, что случится, если он не явится. «Вас смогут отыскать», – сказали ему. «А накажут меня за то, что я не явился добровольно?» – спросил К. и улыбнулся в ожидании того, что ему предстояло услышать. «Нет», – прозвучало в ответ. «Превосходно, – сказал К., – ну и какой же тогда мне резон следовать теперешнему приглашению?» «Обычно люди стараются не навлекать на самих себя судебные средства принуждения», – отвечал всё ослабевавший и умолкнувший наконец голос. “И это в высшей степени непредусмотрительно, что такого не делают, – думал К., уходя, – нужно же как-то знакомиться со средствами принуждения”.

Он незамедлительно отправился к Эльзе. Уютно облокотившись[§§§§§§§§§§] на сиденье в уголке экипажа, с руками, засунутыми в карманы пальто (становилось уже прохладно), он оглядывал оживлённые улицы. С определённым даже удовлетворением думал он о том, что учиняет немалые трудности суду в том случае, если он и вправду функционирует[***********]. Он ведь не сказал определённо, явится в суд или же нет, так что судья его ожидал, а, быть может, ждало и всё собрание, и лишь К. не явится – к особому разочарования всей галёрки. Не дав суду себя сбить, он ехал туда, куда желал. На какой-то миг он почувствовал неуверенность: уж не сказал ли он по рассеянности вознице адрес суда, и поэтому он громко прокричал Эльзин адрес; возница кивнул: никакого другого адреса он и не получал. С этого момента К. постепенно позабыл про суд, и мысли о банке вновь стали полностью его заполнять, как в прежние времена.

Борьба с замдиректора

В какое-то утро К. почувствовал себя гораздо более свежим и способным к сопротивлению, нежели когда-либо ещё. Про суд он почти вовсе не думал; если же тот и приходил ему в голову, то ему представлялось, что эту почти необозримых размеров организацию можно будет с лёгкостью ухватить за некую, впрочем, пока что ещё сокрытую в темноте рукоятку, которую следует нащупать, а затем – выдрать и расколотить[†††††††††††] на мелкие части. Необычайное состояние даже побудило К. пригласить замдиректора к себе в кабинет, чтобы обсудить сообща один служебный вопрос, с некоторых пор настоятельно заявлявший о себе. В таких случаях замдиректора неизменно принимал такой вид, словно его отношение к К. нисколько за последние месяцы не переменилось. Он спокойно явился, как это бывало в прежние времена постоянного соперничества с К., и спокойно выслушал соображения К., выказал мелкими доверительными и даже дружескими замечаниями своё участие и привёл К. в некоторое смятение исключительно тем, что не дал себя ничем отвлечь от основного служебного вопроса, но прямо-таки до самых глубин своего существа был готов к тому, чтобы его воспринимать, между тем как перед лицом этого образца служебного долга мысли самого К. сразу же начали блуждать во всех направлениях, принудив его почти без всякого сопротивления предоставить данный вопрос самому же замдиректора. Один раз всё и вовсе обернулось как нельзя хуже: К. только задним числом заметил, как замдиректора внезапно поднялся с места и, ни говоря ни слова, вернулся в свой кабинет. К. не представлял, что такое произошло: возможно было, что обсуждение завершилось честь по чести, но с той же степенью вероятности можно было думать также и про то, что замдиректора прервал его, потому что К. невзначай его обидел либо сморозил какую-то глупость, или ещё потому, что замдиректора убедился в том, что К. не прислушивается, а занят посторонними предметами. Но в равной степени возможно было также и то, что К. принял какое-то смехотворное решение либо что замдиректора выудил его у К. и спешил теперь, чтобы его осуществить ко вреду К. Впрочем, к этому случаю они больше не возвращались: К. не хотел про него вспоминать, а замдиректора оставался непроницаем. Но, как бы то ни было, происшествие не нагнало на К. страху, и если только предоставлялась подходящая возможность, а в запасе у него имелось хоть немного сил, он уже стоял у двери замдиректора, чтобы отправиться к нему или же пригласить его к себе. Уже не время было от него скрываться, как он делал прежде. Он уже не рассчитывал на скорый решающий успех, который бы разом его освободил от всех забот и сам собой восстановил бы прежние отношения с замдиректора. К. сознавал, что ему не следует отступаться, потому что стоило ему дать слабину, как того, быть может, требовали обстоятельства, возникала опасность, что ему, возможно, больше никогда бы не удалось пробиться. Замдиректора не следовало оставлять в убеждении, что с К. покончено, он не должен был спокойно сидеть у себя в кабинете в таком убеждении, его надо было беспокоить, ему следовало как можно чаще давать понять, что К. жив и что он, как всякое живое существо, в один прекрасный день может изумить какими-то новыми возможностями, каким бы неопасным он сегодня ни выглядел. Впрочем, нередко К. говорил самому себе, что такими вот методами он борется не за что иное, как за свою честь, поскольку, в сущности, ему не приносило никакой пользы то, что он со своими слабыми силами вновь и вновь схлёстывался с замдиректора, усиливал его ощущение собственного могущества, а также давал ему возможность для наблюдений и для того, чтобы предпринять со своей стороны меры в полном соответствии с нынешним положением дел. Однако К. был совершенно неспособен поменять своё поведение, он поддавался самообману, подчас он с полной определённостью полагал, что вот именно теперь он должен без тени сомнения помериться силой с замдиректора, а злосчастные опыты ничему его не учили, и то, что ему не удалось в ходе десяти попыток, как он полагал, удастся с одиннадцатой, несмотря на то, что все предыдущие протекали по одному образцу и не в его пользу. И когда он выходил из очередного такого вот общения один на один весь в поту и с опустошённой головой, то и сам уже не ведал, надежда или же отчаяние гнали его к замдиректору, однако и в следующий раз, обуреваемый исключительно и несомненно надеждой, он вновь поспешал к его двери[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].

Так было и на этот раз. Замдиректора сразу вошёл, после чего остался стоять неподалёку от двери, протёр по привычке, усвоенной недавно, пенсне и посмотрел вначале на К., а после, дабы не создалось впечатления, что он занят исключительно им, осмотрел внимательно также и всю комнату. Похоже, он пользовался данной возможностью, чтобы просто проверить зрение. К. выдержал эти взгляды, он даже чуть улыбнулся и пригласил замдиректора сесть. Сам он плюхнулся на свой стул, придвинул его возможно ближе к замдиректору, сразу же взял со стола необходимые бумаги и приступил к своему отчёту. Было похоже, что поначалу замдиректора слушал вполуха. Столешницу письменного стола К. окружала низенькая резная балюстрадка. Весь письменный стол был превосходной работы, да и сама балюстрадка была наглухо утоплена в дерево. Однако замдиректора сделал вид, словно именно теперь заметил там некую слабину и попытался исправить изъян, надавив на балюстраду пальцем. К. вознамерился было прервать отчёт, но замдиректора этого не допустил, поскольку, как он заявил, он всё прекраснейшим образом слышит и усваивает. И всё же, между тем как К. пока что так и не удалось понудить его ни какому дельному замечанию, балюстрадка, похоже, требовала каких-то особых мер воздействия, поскольку замдиректора достал теперь свой перочинный нож, в качестве же противорычага с другой стороны забрал линейку К. и попытался поддёрнуть балюстрадку вверх, вероятно, с тем, чтобы затем её можно было тем легче утопить вглубь. Между тем К. в своём отчёте выдвинул совершенно необычное предложение, от которого ожидал про себя какого-то особенного действия на замдиректора, и когда теперь он до этого предложения добрался, то уже совершенно не мог держать себя в рамках, настолько захватывала его собственная работа или, правильнее будет сказать, настолько сильна была его радость по поводу делавшегося всё более редким сознания, что он всё-таки ещё чего-то значит здесь, в этом банке, и что его идеи обладают достаточной мощью, чтобы его оправдать. Быть может, и вообще такой вот способ защищаться был наилучшим не только в банке, но и в тяжбе, возможно, даже куда лучшим любой защиты, которую он уже испробовал или ещё только собирался испробовать. В горячке изложения у К. вовсе не было времени на то, чтобы явным образом отвлечь замдиректора от его трудов над балюстрадкой, лишь два или три раза по ходу своего выступления он успокаивающе провёл по ней свободной рукой, дабы тем самым, едва ли не безотчётно для себя самого, указать замдиректору, что никакого изъяна в балюстрадке нет и в помине, но даже если бы такой и отыскался, вслушиваться – вот что в настоящий момент куда важней, а также и пристойней любых улучшений. Однако это физическое занятие увлекло его, что зачастую случается с энергичными людьми, занятыми исключительно умственным трудом, участок балюстрадки был теперь действительно приподнят, так что теперь речь шла о том, чтобы снова загнать столбики в соответствующие гнёзда. Но это было самое трудное. Замдиректору пришлось встать и обеими руками попытаться вдавить балюстрадку в столешницу. Однако несмотря на все его усилия это не удавалось. По ходу своего доклада (который, впрочем, был обильно разбавлен свободным изложением) К. лишь неотчётливо сознавал[§§§§§§§§§§§], что замдиректора поднялся с места. Хотя он почти ни на миг не терял из вида побочное занятие замдиректора, ему всё же представилось, что движения того всё же каким-то образом связаны с его докладом, так что с места поднялся и он и, отметив пальцем в документе одну цифру, протянул его замдиректору. Замдиректора же между тем осознал, что давления его рук недостаточно, и он резко и решительно уселся на балюстрадку всем своим весом. Теперь, правда, ему сопутствовал успех, столбики с хрустом вошли в гнёзда, но вследствие поспешности один столбик подломился, так что в одном месте хрупкая нежная планка разломилась надвое. «Скверная древесина[************]», – сказал замдиректора[††††††††††††] в сердцах, оставил стол в покое и сел[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]

Дом

Хотя К. и не связывал с этим каких-то определённых намерений, тем не менее при случае он постарался разузнать местоположение той службы, от которой исходил первый рапорт по его делу. И он узнал это без всякого труда, поскольку как Титорелли, так и Вольфхарт[§§§§§§§§§§§§] в ответ на первый же вопрос назвали ему точный номер дома. С улыбкой, которая была всегда готова у Титорелли, когда речь шла о потайных и не предложенных на его рассмотрение планах, он впоследствии ещё дополнил своё указание тем, что взялся утверждать, что вот именно данная служба не имеет ни малейшего значения, но высказывает лишь то, что ей бывает поручено, и представляет собой лишь внешний орган самой прокуратуры, которая, впрочем, недоступна для посетителей[*************]. Так что если кому требуется что-то от прокуратуры (а таких пожеланий, естественно, всегда немало, вот только не всегда бывает разумно их выражать), то он хотя и должен обратиться в указанную подчинённую службу, однако ни сам не сможет получить доступ в собственно прокуратуру, да и его пожелание никогда его туда не приведёт.

К. уже изучил натуру художника и потому не возражал, а также не задавал дальнейших вопросов, но лишь кивал и принимал сказанное к сведению. Вновь, как это бывало уже нередко в последнее время, ему представилось, что по мучительству Титорелли с лихвой замещал адвоката. Различие заключалось только в том, что К. не был настолько порабощён Титорелли и, пожелай он того, мог от него отделаться без каких-либо церемоний, а сверх этого Титорелли был чрезвычайно общителен и даже болтлив, пускай даже прежде это проявлялось больше, нежели теперь, и что, наконец, К. было очень даже удобно со своей стороны также мучить Титорелли.

И вот этим-то он и занимался в данном вопросе, говоря про тот дом таким тоном, словно что-то умалчивает от Титорелли, словно он завязал с той инстанцией какие-то отношения, но они, мол, ещё не настолько вызрели, чтобы можно было без опаски про них оповещать, но стоило Титорелли попытаться вынудить его высказаться поточнее, К. сразу же сворачивал в сторону и долго про это не говорил. Его радовали эти мелкие успехи, и тогда ему казалось, что теперь он лучше понимает[†††††††††††††] этих людей из окружения суда[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], теперь он уже был в состоянии с ними играть, сам едва ли не включался в их ряды и по крайней мере обретал лучшее видение, которое обеспечивала ему, так сказать, первая ступень суда, на которой они пребывали. И что за беда, если в конечном итоге он всё же утратил бы своё положение здесь, на нижнем уровне? Ведь также и здесь как-никак имелась возможность спастись, ему нужно было всего только затесаться в ряды этих людей, и если даже в силу своего низкого положения или иных причин они не могли ему помочь в его тяжбе, то всё же они худо-бедно могли бы его принять и спрятать, да, если всё как следует продумать и тайно провернуть, они вовсе бы не могли противиться тому, чтобы послужить ему таким образом, и особенно это относилось к Титорелли, ближайшим знакомым и благодетелем которого как раз и сделался теперь К.

Такими вот и подобными надеждами К. питал себя, впрочем, не каждый день, вообще-то он всё прекрасно различал и остерегался, как бы не упустить из вида какое-то осложнение или его не перескочить, однако подчас (по большей части то были состояния полного изнеможения вечером после работы) он черпал утешение в наиболее мелких, а сверх того и наиболее неоднозначных происшествиях, случившихся за день. Обычно К. укладывался тогда на кушетку в своём кабинете (он был более не в состоянии покинуть кабинет без того, чтобы не отдохнуть на кушетке в течение часа) и мысленно нанизывал наблюдение на наблюдение. Он не ограничивался исключительно людьми, имевшими отношение к суду, здесь, в полусне, всё путалось и переплеталось меж собой, и тогда он забывал про колоссальную[§§§§§§§§§§§§§] работу суда, и ему уже представлялось, что он единственный обвиняемый, все же прочие мешались меж собой, подобно чиновникам и юристам в коридорах здания суда, и даже самые тупые среди них расхаживали, опустив подбородок на грудь и вывернув губы, а их неподвижный взгляд был погружён в полное сознания собственной ответственности раздумье. В таких случаях всякий раз единой группой выступали квартиранты госпожи Грубах: широко раззявив рты, они стояли плечом к плечу[**************], как обвиняющий хор. Среди них было много незнакомых, потому что К. уже давно перестал хоть сколько-то интересоваться делами пансиона. Однако из-за многочисленных появившихся меж них незнакомцев он испытывал чрезвычайный дискомфорт, занимаясь вплотную этой группой, что ему, впрочем, нередко приходилось делать, когда он отыскивал здесь барышню Бюрстнер. К примеру, он обводил эту группу взглядом, и вдруг в него из неё вперивалась и останавливала его внимание пара совершенно ему неведомых глаз. И барышня Бюрстнер тогда не отыскивалась, но когда после, дабы избежать ошибки, он искал её ещё раз, она оказывалась прямо в середине группы, где и стояла, обхватив двух стоявших рядом с ней господ руками. Это ни в малой степени его не впечатляло[††††††††††††††], прежде всего потому, что в этой картине не было ничего нового, но одно только неизгладимое воспоминание об одной пляжной фотографии, виденной им однажды[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] в комнате барышни Бюрстнер. И всё же картина эта понуждала К. отвести взгляд от всей группы , и если он всё-таки нередко возвращался сюда же, то для того, чтобы скорым шагом перемерить здание суда вдоль и поперёк. Он неизменно отлично ориентировался во всех помещениях, никогда не виденные им удалённые коридоры казались ему хорошо знакомыми, будто они с незапамятных времён служили ему жилищем, подробности с болезненной отчётливостью вновь и вновь врезались ему в мозг[§§§§§§§§§§§§§§], так, например, в вестибюле прохаживался иностранец, одетый наподобие матадора, талия глубоко прорезана, словно иглой, вся его коротенькая, тесно облекающая курточка состояла из желтоватых кружев, сотканных из грубой нитки, так вот этот человек, не прекращая прохаживаться ни на минуту, позволял К. без конца себя разглядывать. К. согнувшись обходил его со всех сторон и пялился на него во все глаза. Ему были известны все узоры кружев, вся их распустившаяся бахрома, все колыхания курточки – и всё же он не мог насмотреться. Или же, скорее, он давно уже насмотрелся либо, ещё вернее, он никогда и не испытывал ни малейшего желания на это смотреть, – и всё же зрелище его не отпускало. «Ну и маскарады устраивают эти иностранцы», – думал он и распахивал глаза ещё шире. И, бывало, он всё-то остаётся в свите этого человека, пока не перевернётся на кушетке ничком и не прижмёт лицо к коже обивки[***************].

Поездка к матери

Как-то за едой К. внезапно пришло в голову, что надо бы посетить мать. Весна теперь уже кончалась, а с ней – и третий год с тех пор, как он её не видел. Она просила его тогда приезжать к ней в свой день рождения, и несмотря на многочисленные препятствия он откликнулся[†††††††††††††††] на эту просьбу и даже пообещал проводить каждый день рождения у неё, что он, таким образом, не исполнил теперь уже дважды. Но зато ныне он решил не ожидать своего дня рождения, при том, что до него оставалось только две недели, а отправиться тут же. Хотя он и говорил самому себе, что нет никакой особой причины ехать именно теперь, напротив, новости, которые он регулярно, каждые два месяца получал от одного родича, владевшего в том городке торговым заведением и распоряжавшегося деньгами, которые К. присылал для матери, новости эти были более успокаивающими, чем когда-либо прежде. Правда, зрение матери по сути угасло, однако К., знакомый с отзывами врачей, ожидал этого уже давно, в прочем же её самочувствие улучшилось[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], различные старческие недомогания вместо того, чтобы усилиться, уменьшились, во всяком случае, жаловалась она меньше. По мнению кузена, это могло быть связано с тем, что в последние годы она сделалась непомерно благочестивой (лёгкие признаки чего едва ли не с отвращением заметил К. ещё при своём посещении). В одном письме кузен очень наглядно изобразил, как старуха, прежде с большим трудом едва ковылявшая, теперь прекрасно вышагивает, взяв его под руку, когда по воскресеньям он отводит её в церковь. А кузену следовало верить, потому что обычно он бывал пуглив и склонен в своих отчётах преувеличивать скорее дурное, чем хорошее[§§§§§§§§§§§§§§§].

Но как бы там ни было, теперь К. принял решение ехать; помимо прочих неутешительных моментов он за последнее время обнаружил в себе некую жалостливость к самому себе, почти неодолимое стремление поддаваться всем своим желаниям, но здесь, в этом случае данный порок по крайней мере служил доброй цели.

Он подошёл к окну, чтобы немного собраться с мыслями, а затем сразу же велел убрать со стола[****************], отправил служителя к госпоже Грубах сообщить о своём отъезде и принести саквояж, в который госпожа Грубах должна была упаковать всё, что ей представлялось необходимым, затем дал господину Кюне служебные поручения на время своего отсутствия, и на сей раз почти не рассердился на то, что с невоспитанностью, уже вошедшей у господина Кюне в привычку, тот воспринимал все поручения, отвернув лицо в сторону, словно ему было совершенно точно известно, что делать, и он мирится с этой раздачей поручений исключительно как с церемонией. Затем же К. отправился к директору. Когда он[††††††††††††††††] попросил директора дать ему отпуск на два дня, поскольку он должен ехать к матери, тот его, естественно, спросил, уже не заболела ли мать. «Нет», – ответил К., не пускаясь ни в какие дальнейшие пояснения. Он стоял посреди комнаты, сложив руки за спиной, и размышлял, нахмурив лоб. Быть может, он спешит с отъездом? Не лучше ли было бы остаться здесь? Чего ему там недоставало? Уж не сентиментальностью ли продиктована эта поездка? И, возможно, из сентиментальности упустить что-то важное здесь, удобный случай для нападения, который ведь мог представиться каждый день и каждый час после того, как тяжба вот уже неделю по всей видимости оставалась без движения, так что никакая определённая[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] новость до него не доходила? А ещё не испугает ли он старуху, чего он, разумеется, вовсе не имел в виду, но что чрезвычайно легко могло случиться против его воли, поскольку теперь многое происходило против его воли. Ведь мать-то вовсе даже и не жаждала его прибытия. Прежде в письмах кузена регулярно повторялись[§§§§§§§§§§§§§§§§] настоятельные приглашения матери, но теперь они уже давно не звучали. Так что он ехал туда не ради матери, это было ясно. Но если он отправлялся ради какой-либо надежды, связанной с самим собой, то оказывался круглым дураком, и там, в окончательном отчаянии, он обретёт плату за свою глупость. И несмотря на это, словно все эти сомнения были не его же собственные, но ему желали указать на них посторонние люди, наконец проснувшись, он остался при своём решении ехать. Между тем директор – то ли случайно, то ли, что вероятнее, из особой предупредительности в отношении К. – склонился над газетой, но теперь он поднял глаза, встав с места, пожал К. руку и пожелал ему, не задавая никаких дальнейших вопросов, счастливого пути.

К. ещё подождал служителя[*****************], расхаживая по кабинету вперёд и назад, почти безмолвно отвадил замдиректора, входившего несколько раз, дабы осведомиться о причине отъезда К., и когда саквояж наконец прибыл, тут же поспешил вниз к уже заказанному экипажу. Он был уже на лестнице, когда в самый последний момент наверху появился сотрудник Кулич с начатым письмом в руке, по которому он, вероятно, хотел получить у К. инструкцию. Хотя К. от него и отмахнулся, тот по своей недалёкости, которая была этому большеголовому типу присуща, неверно понял его знак и опасными для жизни скачками устремился вслед за К., размахивая бумагой. Это до того вывело К. из себя, что[†††††††††††††††††], когда Кулич догнал его крыльце, он забрал у него письмо и его разорвал. Когда после этого К. обернулся, уже сидя в экипаже, Кулич, вероятно, так и не осознавший[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] своей ошибки, стоял на том же месте и смотрел вслед отъезжавшему экипажу, между тем как швейцар[§§§§§§§§§§§§§§§§§] рядом с ним надвигал фуражку поглубже на голову[******************]. Как-никак К. был одним из высших служащих банка, и возьмись он это отрицать, швейцар бы его опроверг. А мать, несмотря на все опровержения, считала его за директора банка, и это продолжалось уже на протяжении ряда лет. В её мнении он нисколько не подастся, какой бы ущерб ни был нанесён его репутации. Быть может, то был добрый знак, что как раз перед отъездом он убедил себя в том, что имеет право забрать письмо у сотрудника, имевшего связи даже и в суде, и без всяких извинений его разорвать[††††††††††††††††††]. Впрочем, он не мог сделать того, что он желал бы всего более, а именно отвесить Куличу две звонких пощёчины по бледным и круглым щекам[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].

ПРИМЕЧАНИЯ

[*] Вычеркнуто продолжение: «барышня Бюрстнер (F. B.) избегала».

[†] Вычеркнуто продолжение: «и её».

[‡] Вычеркнутый вариант продолжения: «Когда горничная [заменено на: «кухарка»]» принесла К. завтрак и накрыла его на столике у окна, К., который с тех самых пор, как она поступила сюда на службу, едва мог слышать шум её шагов, не удержался от того, чтобы на этот раз с ней не заговорить. “Почему это нынче в прихожей такой шум? – спросил он, наливая себе кофе. – Нельзя ли его прекратить? Неужели убираться необходимо именно в воскресенье?” “Это не уборка, сударь мой”, – отвечала она, и хотя он не поднял на неё глаз, ему показалось, что он видит её улыбку. “Ну, и что в таком случае происходит?” – спросил он, причём тон его сделался более строгим. “Барышня Монтаг переселяется в комнату барышни Бюрстнер”, – ответил кухарка. “Ах, – сказал К. и помешал ложечкой кофе, – пускай себе переселяется кто хочет, но нужно же и с другими считаться. И почему, собственно, переселение?” “Не знаю, сударь мой, – сказала кухарка. – Нынче с утра барышня Бюрстнер пришла на кухню и сказала, что барышня Монтаг переселится к ней, они хотят жить вместе.” Вар.: “Барышня Бюрстнер желает жить вместе с барышней Монтаг”».

[§] Далее вычеркнуто: «оттого, что у вас может сложиться обо мне скверное мнение».

[**] Вычеркнуто начатое: «плаче».

[††] Вместо вычеркнутого: «вам в тягость».

[‡‡] Вместо вычеркнутого: «сказал».

[§§] Вычеркнуто продолжение: «“Вы знаете, о чём я просил барышню Бюрстнер?” спросил К. громче, чем то было необходимо, и поклонился. “Вот об этом я и собиралась теперь говорить, – сказала барышня Монтаг. – Берта такая нежная натура, что даже от меня лучшей своей подруги, во многом таится. Поэтому я не совсем точно представляю, о чём здесь идёт речь. Возможно, впрочем, что в этом вовсе нет нужды. Я знаю лишь, что вы её просили в устной или же письменной форме о предоставлении возможности беспрепятственно объясниться. Берта же, напротив, считает такое объяснение излишним и утверждает, что уже высказала вам всё, что должна была вам высказать”. “Так, значит, она желает со мной даже переговорить?” – спросил К. “Нет”, сказала барышня Монтаг. “А знаете вы, почему она не хочет разговаривать?” – спросил К. “Нет, – повторила вновь барышня Монтаг. – но [вар. причину этого можно] в таких предметах только лишь именно вот лицо заинтересованное способно лучше всего разобраться”».

[***] Восклицательный знак исправлен из вопросительного.

[†††] Далее вычеркнуто: «если только я верно понимаю суть дела».

[‡‡‡] Далее вычеркнуто: «Возможно, говорить вам об этом так вот напрямую, в сущности, не следовало».

[§§§] Далее вычеркнуто: «К. уже продолжительное время играл с кольцом для салфеток».

[****] Далее вычеркнуто: «между тем на улице посветлело».

[††††] Далее вычеркнуто: «уже».

[‡‡‡‡] Далее вычеркнуто: «Однако несмотря на эту видимость».

[§§§§] Вместо вычеркнутого: «представить».

[*****] Вычеркнутое продолжение: «поведала ему госпожа Грубах».

[†††††] Вычеркнутое продолжение: «Как и прежде, там без всяких перемен стояли кровать, ночной столик и чемодан, а на стене висел коврик с многочисленными фотоснимками».

[‡‡‡‡‡] Вычеркнутое продолжение: «Карандаш, вероятно лежавший возле двери и вследствие её открытия укатившийся» Последнее слово только начато (fortge) и потому восстанавливается предположительно.

[§§§§§] Вместо вычеркнутого: «озадачило».

[******] Далее вычеркнуто: «большое».

[††††††] Вместо вычеркнутого: «и прочих судейских чиновников».

[‡‡‡‡‡‡] Далее вычеркнуто: «более молодые».

[§§§§§§] Далее вычеркнуто: «без запинки».

[*******] Далее вычеркнуто: «из области коммерческого права».

[†††††††] Далее вычеркнуто: «которому достаточно было простереть свою накидку вокруг него, чтобы тем самым».

[‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто перед: «полученный непосредственно».

[§§§§§§§] Далее изначально было: «хорошей водкой и хорошими сигарами».

[********] Вместо вычеркнутого: «женщина».

[††††††††] Далее вар. с абзаца: «Всё в этот».

[‡‡‡‡‡‡‡‡] Вообще в ориг.: «спраздновали», но меняю на обычное «выпили», тем более что так и было изначально, но потом вычеркнуто и заменено.

[§§§§§§§§] Вместо вычеркнутого: «сказал».

[*********] Далее вычеркнуто: «К. пришлось справиться с улыбкой».

[†††††††††] Вместо вычеркнутого: «больного».

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вместо вычеркнутого: «рано».

[§§§§§§§§§] Далее вычеркнуто: «в маленьком старом домике».

[**********] Далее вычеркнуто: «И теперь он позволил».

[††††††††††] Вычеркнуто: «И если его [не] смогут». «Не» вставлено по смыслу, но весьма вероятно, поскольку по-немецки оно действительно употребляется после глагола.

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто: «письменно».

[§§§§§§§§§§] Вар.: «прижался».

[***********] Вместо вычеркнутого: «работает».

[†††††††††††] Вместо вычеркнутого: «зашвырнуть».

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вариант продолжения с абзаца: «В то утро такая надежда представлялась особенно оправданной. Замдиректора медленно вошёл с прижатой ко лбу рукой: она жаловался на головную боль. Поначалу К. намеревался было ответить на это замечание, но после одумался [Далее вычеркнуто: «пригласил замдиректора садиться».] и начал сразу с производственных рассуждений, не уделив нисколько внимания головной боли замдиректора. Возможно, боль эта была не так уж сильна или, быть может, интерес к делу её на какое-то время вытеснил, но во всяком случае в ходе разговора замдиректора медленно отвёл руку ото лба и давал ответы, как всегда, находчиво и почти не раздумывая, как примерный ученик, который ответами опережает вопросы. На этот раз К. был способен ему противостоять и во многих случаях давал ему отпор, но мысль о головной боли замдиректора постоянно его беспокоила, так, словно то был не недостаток замдиректора, но его преимущество. Как достойно всяческого восхищения переносил он эту боль и её преодолевал! Подчас он улыбался, притом, что это никак не соответствовало его словам, казалось, он хвалится тем, что его головная боль нисколько не служит помехой его мышлению [Вместо вычеркнутого: «работе».]. Говорилось про совсем иные вещи, но одновременно происходил немой диалог, в ходе которого замдиректора хоть и не ставил под сомнение интенсивность своей головной боли, однако постоянно указывал на то, что это лишь безобидная боль, то есть она принципиально отличается от той, которой обычно страдал К. И пусть даже К. возражает, сам характер того, как замдиректора разделывается со своей головной болью, его опровергает [Вариант продолжения с абзаца (взамен вычеркнутого дальнейшего: «Так было и на этот раз. Он с полной серьёзностью встретил замдиректора и, не спуская с него глаз, медленно последовал за ним к письменному столу, между тем как кратко просмотрел ещё раз хорошо продуманный производственный вопрос, о котором шла речь. Замдиректора своим широким шагом тут же подошёл к письменному столу и повернулся к К. Тот, будучи погружён в свои мысли, едва ли не остался столбом на месте, и теперь он сломя голову бросился на своё место». Ещё вариант продолжения с абзаца: «Так было и на этот раз. Он едва ли не радостно приветствовал замдиректора и без перехода принялся говорить о производственном вопросе. Замдиректора поддержал разговор и отвечал, как всегда, споро и словно бы без раздумья. Они ходили вперёд и назад по стороне кабинета с окнами. На этот раз К. был в состоянии следить за его изложением, во многих случаях он выдвигал возражения и даже его переубеждал. В сущности, правда, это значило не так много, потому что в последнее время замдиректора усвоил обыкновение по внешности проявлять в отношении К. особую сговорчивость. Он не подчёркивал эту уступчивость, посторонний бы вовсе её не приметил, но К. воспринимал её как оскорбление. По своему характеру замдиректора был тщеславен, а от тщеславия упрям, и за своё мнение он держался до последнего».]. Но одновременно она давала ему пример. Также и он мог огородиться от всех забот, не связанных с его профессией. Требовалось только, чтобы ещё больше, чем прежде, завязывался на работу, воплощал в банке новые затеи, поддержание которых будет постоянно его занимать, надо было укреплять визитами и командировки свои несколько расшатанные отношения со своим цехом, чаще подавать директору отчёты и стараться получить от него индивидуальные поручения».

[§§§§§§§§§§§] Вместо вычеркнутого: «заметил».

[************] Реплика взамен другой, вычеркнутой и неоконченной: «Хорошая работа».

[††††††††††††] Далее вычеркнуто: «Раздражённо и устало он оставил».

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Предложение не закончено.

[§§§§§§§§§§§§] Более нигде в романе не упоминается.

[*************] Далее вычеркнуто: «и местонахождение которой даже от тех, которые должны были бы его знать». (См. прим. о словах Partei, Parteien выше, гл 3 «Предварительное следствие».).

[†††††††††††††] Далее вычеркнуто: «сущность».

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Далее вычеркнуто: «эту способность к мучительству, которая ни в коем случае не означала истинного превосходства».

[§§§§§§§§§§§§§] Далее вычеркнуто: «организацию и».

[**************] Ориг: Kopf an Kopf, «голова к голове». Автор начал было «лицо к лицу».

[††††††††††††††] Далее вычеркнуто: «он отыскивал её лишь с тем, чтобы получить точную картину действительности и поэтому удовлетворялся первым же на неё взглядом, и всё же».

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Далее вычеркнуто: «у госпожи Грубах».

[§§§§§§§§§§§§§§] Далее вычеркнуто: «он вновь и вновь обходил делающую внезапный поворот лестницу, отделявшую от двери зала суда, как словно бы если он со всей возможной для него основательностью он опробовал путь, который ему однажды придётся пройти без подготовки».

[***************] Несколько вариантов продолжения: (1) «Так он оставался в темноте и под защитой, чтобы строить планы». (2) «С преувеличенной торопливостью воздвигались». (3) «Он рассчитывал и размышлял, однако рассчитывал и размышлял, а сам не ведал, что». (4) Абзац «Так он лежал долго и действительно теперь отдыхал. Но также и здесь возникали помехи. Могло случиться так, что под натиском какой-то идеи он вдруг вздрагивал [Далее вычеркнуто: «садился и».], идеи, которая приходила ему уже нередко, но он её не узнавал и приписывал ей колоссальные и совершенно неясные последствия». (5) Абзац «Так он лежал долго и действительно теперь отдыхал. Правда, размышлял он также и теперь, но в темноте и без помех. Всего лучше ему думалось о Титорелли. Титорелли восседал на стуле, а К. стоял перед ним на коленях, гладил его руку и так задабривал. Титорелли знал, чего добивается К., но делал вид, что об этом не знает и тем самым немного его мучил. Однако К., со своей стороны, знал, что в конечном итоге он всего добьётся, потому что Титорелли был легкомысленный, лишённый строгого чувства долга человек, которого нетрудно переубедить, и было непонятно, как только мог суд связываться с такими-то людьми. К. понял: именно здесь, если только это мыслимо ещё где-то, возможно совершить прорыв. Он не дал обмануть себя бесстыжему смеху Титорелли, который тот, задрав голову, адресовал в пустоту, он настаивал на своей просьбе и руками всполз уже и до того, что наглаживал щёки Титорелли. Он не слишком-то и тужился, но был едва ли не раскован, он растягивал удовольствие, он был уверен в успехе. Как же просто было обмануть суд. Словно повинуясь некоему природному закону, Титорелли склонился к нему, медлительное дружелюбное смыкание ресниц указало на то, что он готов исполнить просьбу, с крепким пожатием он протянул К. руку. К. встал на ноги; естественно, на душе у него было не слишком-то празднично, но и Титорелли теперь никакой праздничности больше не желал, он обнял К. и на бегу увлёк его за собой. Они сразу же оказались в здании суда и поспешили по лестницам, но не только вверх, но сразу и вверх, и вниз, без приложения каких-либо усилий, лёгко, словно лёгкий чёлн в воде. И между тем как К. смотрел на ноги и [Далее вычеркнуто: «полагал, что познал».] пришёл к выводу, что эта прекрасная разновидность движения уже более не могла принадлежать к той низменной жизни, что он вёл до сих пор, как раз тогда над его опущенной головой имело место преображение [Ориг. Verwandlung. Нельзя исключать определённой связи с Преображением Христа, однако по-немецки для него имеется иное слово: Verklärung.]. Свет, до сих пор падавший со спины, переменил направление и теперь внезапно стал устремляться спереди. К. посмотрел вверх, Титорелли кивнул ему и повернул его в противоположную сторону. К. вновь находился в коридоре здания суда, однако всё теперь было спокойнее и проще, не было никаких резко выделяющихся деталей, К. охватил всё одним взглядом, отделился от Титорелли и пошёл своей дорогой. К. был сегодня [проп. «одет», «облачён» или что-то подобное, но можно начать и словами: «На К. было сегодня»] в долгое тёмное облачение, оно было приятно тёплым и тяжёлым. Он знал, что с ним произошло, но он был настолько счастлив в связи с этим, что ещё не мог себе в этом сознаться. В углу коридора, в одной из стен которого было прорублено большое окно, он обнаружил сложенную кучей прежнюю свою одежду: чёрный пиджак, брюки в пёструю полоску, а поверх была распростёрта рубашка с трепетавшими рукавами

[†††††††††††††††] Вместо вычеркнутого: «уступил».

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнуто перед: «намного».

[§§§§§§§§§§§§§§§] В первом варианте было наоборот: «скорее хорошее, чем дурное».

[****************] Вычеркнутое продолжение: «известил по телефону госпожу Грубах о своём отъезде и попросил её упаковать в его саквояж то, что представлялось необходимым».

[††††††††††††††††] Далее вычеркнуто: «опрометчиво без каких-либо объяснений».

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вместо вычеркнутого: «важная».

[§§§§§§§§§§§§§§§§] Далее вычеркнуто: «просьбы».

[*****************] Далее вычеркнуто: «и ручной саквояж».

[†††††††††††††††††] Вычеркнутое продолжение: «он (а Кулич догнал его лишь тогда, когда К. уже поставил ногу на подножку экипажа) письмо».

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вместо вычеркнутого: «понявший».

[§§§§§§§§§§§§§§§§§] Далее вычеркнуто: «стоял и».

[******************] Вычеркнутый вариант следующего предложения был внутренней речью героя: «Как-никак, я всё же один из высших служащих банка».

[††††††††††††††††††] Далее вычеркнуто: «и руки у него при этом не отсохнут» (в ориг., конечно, иначе: «не отгорят» (verbrannten).

[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] Вычеркнутое продолжение изложено в необычайном ключе (Кафка как бы отстранённо, в настоящем времени повествует об отношении героя к знаменитой троице сотрудников, похоже на план дальнейшей фабулы): «С другой стороны, разумеется, это очень даже хорошо, что К. ненавидит Кулича, и не одного только Кулича, но также и Рабенштайнера и Каминера [Далее вычеркнуто: «Примечательно, что».]. Он полагает, что ненавидит их с незапамятных времён, правда, их появление в комнате барышни Бюрстнер только впервые и привлекло к ним его внимание, однако его ненависть старше. И в последнее время К. едва ли не страдает от этой ненависти, ибо он не может её удовлетворить, к ним так трудно подобраться, ведь это самые низшие служащие, все они совершенно ничтожны, они не выдвинутся никак иначе, кроме как под давлением лет, проведённых на службе, но и здесь – медленнее, чем кто-либо другой, и вследствие этого почти невозможно создать препятствие у них на пути, никакое созданное чужой рукой препятствие не может быть столь велико, как глупость Кулича, лень Рабенштайнера и отвратительное пресмыкательство [Два последних слова взамен вычеркнутого: «подобострастная непритязательность».] Каминера. Единственное, что против них возможно предпринять, это создать условия для их увольнения; впрочем, добиться этого было весьма даже легко: хватило бы нескольких слов К., сказанных директору, но этого К. робеет. Быть может, он сделает это тогда, когда замдиректора, который открыто или тайно отдаёт предпочтение всему, что ненавидит, К., вступится за эту троицу, но весьма примечательным образом замдиректора делает здесь исключение и желает того, что угодно К. Он даже не раз поднимал перед директором вопрос об увольнении того или иного из этой троицы».