Стоило всем уйти, как К. сказал помощникам: «Выходите!» Ошеломлённые этим необычным приказанием, они повиновались, но когда К. запер за ними дверь, они захотели обратно, принялись скулить и стучать в дверь. «Вы уволены! – прокричал К. – Никогда больше не приму я вас к себе на службу». Разумеется, смириться с этим они никак не хотели и продолжали руками и ногами тарабанить по двери. «Пусти нас к себе обратно, господин!» – вопили они, словно К. был сушей, они же утопали в волнах прибоя. Но К. не испытывал никакой жалости, он ждал с нетерпением, когда же несносный шум вынудит вмешаться учителя. Вскоре это случилось. «Впустите же ваших проклятых помощников!» – крикнул он. «Я их уволил!» – прокричал К. в ответ; был здесь ещё и тот непредумышленный побочный результат, что учителю было показано, как бывает в том случае, когда вы располагаете полномочиями не только уволить, но и воплотить увольнение в жизнь. Тогда учитель попытался успокоить помощников по-хорошему: им, мол, следует спокойно здесь ждать, и в конце концов К. придётся вновь их впустить. Затем он ушёл. И, быть может, тишина так бы и продолжалась, не примись К. снова им кричать, что они уволены окончательно, и у них нет ни малейшей надежды быть принятыми обратно. После этого они снова стали шуметь, как и прежде. Снова пришёл учитель, однако теперь он больше не стал с ними разбираться, а просто выгнал из дома, вероятно той самой внушающей страх розгой.

     Вскоре они появились перед окнами гимнастического класса, стучали по стёклам и кричали, но слов было уже не понять. Однако здесь они оставались недолго: по глубокому снегу им невозможно было скакать с той лёгкостью, как того требовало их возбуждение. Поэтому они поспешили к решётке школьного сада, запрыгнули на каменный её цоколь, откуда им, впрочем, пускай лишь издали, открылся лучший обзор внутрь класса; там они и бегали назад и вперёд, держась за решётку, потом останавливались, складывали руки и умоляюще тянули их к К. Они долго продолжали так себя вести, не обращая внимания на бесполезность своих усилий; словно шальные, они, верно, не прекратили так себя вести, когда К. опустил занавеси, чтобы избавить себя от их зрелища.

     В погрузившейся теперь в сумрак комнате К. отправился к брусьям, чтобы посмотреть, как там Фрида. Под его взглядом она поднялась, поправила волосы, осушила глаза и молча принялась варить кофе. Хоть она знала всё и так, К. официально известил её о том, что он уволил помощников. Она лишь кивнула. К. сидел на школьной скамье и следил за её утомлёнными движениями. Живость и решительность неизменно украшали невидное её тело, но теперь эта красота исчезла. Чтобы этого достичь, хватило немногих дней совместной жизни с К. Работа в пивной зале была, должно быть, нелёгкой, но, вероятно, она подходила ей больше. Или же подлинной причиной её упадка было удаление от Клама? Близость к Кламу делала её безумно соблазнительной, и от этой соблазнительности К. её сорвал, теперь же она увядала прямо у него на руках.

     «Фрида», – позвал К. Она тут же отложила кофейную мельницу и пришла на скамью к К. «Ты сердишься на меня?» – спросила она. «Нет, – ответил К., – полагаю, ты иначе не можешь. На “Барском Дворе” ты жила в довольстве. Надо было мне оставить тебя там». «Да, – сказала Фрида, печально глядя перед собой, – тебе надо было оставить меня там. Я недостойна жить с тобой. Освободившись от меня, ты, быть может, достигнешь всего, чего хочешь. Ради меня ты покоряешься тирану-учителю, соглашаешься на это жалкое место, мучительно добиваешься беседы с Кламом. Всё для меня, но я скверно тебе отплачиваю». «Нет, – сказал К. и обхватил её рукой, желая утешить, – всё это пустяки, которые нисколько меня не мучат, а до Клама я хотел добраться не только из-за тебя. А сколько всего ты для меня сделала! Прежде, чем я с тобой познакомился, я блуждал здесь, как впотьмах. Никто не желал меня принять, а если мне и удавалось кому навязаться, меня оттуда быстро выпроваживали. Если же я мог отыскать покой у кого-нибудь, то бывали люди, от которых бежал уже я, как, например, домашние Варнавы…» «Ты бежал от них? Так это правда? Любимый!» – живо, перебив его, отозвалась на это Фрида, вновь погрузившаяся в своё изнеможение после того, как К. не очень уверенно ответил: «Да». Однако и самому К. теперь уж недоставало решимости, чтобы пояснить, в чём именно всё в его жизни получило благой оборот благодаря связи с Фридой. Он медленно отвёл от неё руку, и какое-то время они сидели молча, пока наконец Фрида, словно рука К. наделяла её теплом, без которого она теперь уже не могла обойтись, не сказала: «Я не вынесу здешней жизни. Если желаешь меня сохранить, нам придётся отсюда уехать – куда угодно: в южную Францию, в Испанию». «Уехать отсюда я не могу, – ответил К., – я сюда приехал, чтобы здесь остаться. И я останусь здесь». И в противоречии только что сказанному, нисколько не потрудившись дать этому объяснение, он тут же прибавил, словно разговаривая сам с собой: «Чем мог бы меня привлечь этот унылый край, как не желанием здесь остаться?» Затем он сказал: «Но и ты ведь хочешь здесь остаться, как-никак это твоя земля. Тебе недостаёт лишь Клама, что и наводит тебя на отчаянные раздумья». «Мне может недоставать Клама? – спросила Фрида. – Да у нас здесь Клама с лихвой, его слишком много: вот чтобы от него избавиться, я бы и хотела уехать куда глаза глядят. Не Клама мне недостаёт, а тебя. Это из-за тебя хочу я отсюда сбежать: потому что я не могу насытиться тобой здесь, где все рвут меня на части. И пускай лучше с меня будет сорвана приглядная личина, лучше моё тело сделается убогим, лишь бы я могла покойно жить подле тебя». Из всего сказанного К. услыхал лишь одно. «Клам всё ещё находится с тобой в связи? – спросил он тотчас же. – Он тебя зовёт?» «Про Клама я ничего не знаю, – ответила она, – теперь я говорю про других, например, про помощников». «Ах, вот как, помощники! – в изумлении сказал К. – Они тебя преследуют?» «А ты разве этого не заметил?» – спросила Фрида. «Нет, – отвечал К., тщетно пытаясь припомнить детали, – согласен, пожалуй, что они назойливые и похотливые юнцы, но я не замечал, чтобы они отваживались покуситься на тебя». «Нет? – переспросила Фрида. – Ты не замечал, как их было не выкурить из нашей комнаты в “У Моста”, как они ревниво наблюдали за нашими отношениями, как напоследок один из них улёгся на моём месте на мешке с соломой, как теперь они свидетельствовали против тебя, чтобы тебя изгнать и погубить, и остаться со мной наедине. Ты что, всего этого не замечал?» К. смотрел на Фриду, ничего ей не отвечая. Вероятно, эти обвинения против помощников были справедливы, однако их можно было истолковать в гораздо более невинном смысле – исходя из всей смешливой, ребяческой, ветреной натуры обоих. Их виновность опровергалась также и тем обстоятельством, что они ведь неизменно стремились повсюду ходить с К., а не оставаться при Фриде. Что-то в этом смысле К. и упомянул. «Лицемер! – бросила в ответ Фрида. – Так ты что, этого не видал? Так почему же ты тогда их прогнал, если не по этой причине?» И, подойдя к окну, она чуть сдвинула занавеску и выглянула наружу, после чего подозвала К. Помощники всё так же оставались у решётки, явно уже изнемогая, время от времени они всё же из последних сил умоляюще тянули к школе руки. Чтобы не держаться постоянно за забор, один из них насадил куртку на пику решётки позади себя.

     «Бедные! Бедные!» – сказала Фрида. «Почему я их прогнал? – спросил К. – Непосредственный повод к этому подала ты». «Я?» – переспросила Фрида, не сводя глаз с того, что происходило снаружи. «Твоё чрезмерно дружелюбное обращение с помощниками, – сказал К., – прощение им всех их пакостей, смешки по их поводу, поглаживание их по голове, постоянное им сочувствие, вот и теперь ты говоришь в “бедные, бедные”, и в довершение последний случай, когда даже я не показался тебе непомерной ценой, чтобы откупить их от порки». «Да, так и есть, – сказала Фрида, – про это я и говорю: это-то и делает меня несчастной, то, что отделяет меня от тебя, между тем как я не ведаю большего для себя счастья, как быть с тобой – постоянно, беспрерывно, без конца, между тем как я всё грежу про то, что раз уж здесь, на Земле, нет спокойного места для нашей любви, ни в деревне, ни где-либо ещё, я поэтому представляю себе могилу, глубокую и узкую, и в ней мы сжимаем друг друга в объятиях, словно в тисках: я прячу лицо на груди у тебя, а ты – на груди у меня, и никто и никогда больше нас не увидит. Но здесь – посмотри только на этих помощников! Это не перед тобой они заламывают свои руки, а передо мной». «И не я на них без конца таращусь, – ответил К., – но именно ты». «Разумеется, я, – почти со злобой в голосе сказала Фрида, – вот про это я всё время и твержу: иначе разве это было бы так уж важно, что помощники где-то там за мной, будь они даже посланцы Клама…» «Посланцы Клама», – повторил К., потому что такое их именование, каким бы естественным оно ни представлялось, изрядно его ошеломило. «Конечно, подручные Клама! – сказала Фрида, – Но даже если они ими являются, всё равно они в то же самое время остаются и дурашливыми юнцами, нуждающимися для завершения воспитания в порке. Что за гнусные, с чёрными душами юнцы, и как отвратителен контраст между их лицами, заставляющими думать про взрослых, едва ли не про студентов, и их ребячески-дурашливым поведением! Думаешь, я этого не вижу? Да я их стыжусь! Но дело-то ещё и в том, что они не вызывают у меня неприятия, это я стыжусь из-за них – себя. Я постоянно обязана на них смотреть. Когда я должна была бы на них сердиться, мне приходится смеяться. Когда мне надо было бы их колотить, я должна их гладить по голове. А когда я лежу рядом с тобой ночью, то не в состоянии спать: мне надо смотреть поверх тебя, как один из них крепко спит, завернувшись в одеяло, а второй топит, присев на корточки перед открытой дверцей печи, и мне приходится нагибаться, так что я почти тебя бужу. И то не кошка меня страшит, – ах, кошки мне хорошо знакомы, как знакома и беспокойная, постоянно нарушаемая полудрёма в пивной зале, – да, меня страшит вовсе не кошка: это я сама заставляю себя пугаться. И вообще нет никакой нужды в таком чудище, как кошка: при самом незначительном шуме я вся дрожу. Я было пугаюсь того, что ты проснёшься, и всё кончится, а потом вскакиваю сама и зажигаю свечу, чтобы ты проснулся поскорей и мог меня защитить». «Ни о чём таком я понятия не имел, – сказал К., – я выставил их лишь в каком-то смутном предчувствии, но теперь-то, когда их нет, быть может, всё станет хорошо». «Да, наконец-то их нет, – сказала Фрида, но на лице у неё видна была мука, радости там не было, – да вот только мы не знаем, кто они такие. Посланцы Клама – так именую я их ради забавы в своих мыслях, но, быть может, они и в самом деле ими являются. Их глаза, эти простодушные и одновременно сверкающие глаза, как-то напоминают мне глаза Клама, да, так и есть: подчас в их глазах промелькивает Кламов взгляд. Так что это была неправда, когда я сказала, что стыжусь их. Я всего только желала бы, чтобы это было так. Хоть я и знаю, что в иных случаях, у других людей такое поведение было бы глупым и предосудительным, но с ними это не так: я слежу за их дурашествами с уважением и восхищением. Но если они – Кламовы посланцы, кто избавит нас от них, да и будет ли это хорошо – от них избавиться? Не следует ли тебе тогда скоренько их пригласить и радоваться, если они вообще явятся?» «Ты хочешь, чтобы я снова их пустил?» – спросил К. «Нет, нет, – отвечала Фрида, – в свете нет ничего, чего я желала бы ещё меньше. Мне будет отвратен сам их вид, их радость, когда они теперь ворвутся, а их ребяческие скачки и взрослые заламывания рук я, возможно, вообще не смогу перенести. Но когда я, с другой стороны, начинаю размышлять о том, что ты, продолжая держать жёсткую линию в их отношении, тем самым, быть может, отказываешь Кламу в доступе к себе, то хочу всячески тебя предостеречь от последствий этого. И тогда я уже желаю, чтобы ты их впустил. В таком случае – скорее их сюда! Не обращай на меня никакого внимания, что я там вообще значу? Я буду защищаться, пока смогу, если же мне суждено проиграть, что ж, я проиграю, однако в сознании того, что также и это случилось ради тебя». «Ты лишь укрепляешь меня в мнении относительно помощников, – сказал К. – Никогда они не войдут сюда с моего согласия. То, что я их выставил, доказывает лишь, что при определённых условиях ими можно управлять, а тем самым, далее, что никакой существенной связи с Кламом у них нет. Только вчера вечером я получил от Клама письмо, из которого видно, что Клам вообще неверно информирован насчёт помощников, из чего, в свою очередь, необходимо заключить, что они ему совершенно безразличны. потому что будь это не так, он бы несомненно смог себя обеспечить точными сведениями. А то, что ты усматриваешь в них Клама, ничего не доказывает, потому что, к сожалению, ты всё ещё находишься под влиянием трактирщицы, и Клам видится тебе повсюду. Ты всё ещё Кламова любовница, ты пока ещё мне не жена. Подчас это так меня угнетает, и тогда мне кажется, что я всё потерял, у меня возникает ощущение, что я вот только появился в деревне в первый раз, но не полный надежд, каков я был тогда на самом деле, но в сознании того, что меня ждут одни разочарования, и мне предстоит испить их все до одного – до самого дна». «Но это только иногда, – со смехом добавил К., увидев, как Фрида так и осела от его слов, – и служит к тому же доказательством чего-то доброго, а именно того, как много значишь для меня ты. И если ты теперь потребуешь от меня выбрать между тобой и помощниками, помощники, почитай, уже проиграли. Да что это вообще за мысль: выбирать между тобой и помощниками. И теперь я хочу, чтобы духа их здесь больше не было. А кроме того, кто знает, не происходит ли та слабость, что овладела теперь нами обоими, от того простого обстоятельства, что мы так ещё и не позавтракали». «Возможно», – отвечала Фрида с усталой улыбкой и вернулась к своей работе. Также и К. снова взялся за швабру.