Рим, 29 октября 1903 года
Любезный и глубокоуважаемый г-н Каппус,
Ваше письмо от 29 августа застало меня во Флоренции, но лишь теперь – два месяца спустя – я Вам об этом сообщаю. Простите же мне эту задержку, но я с большой неохотой пишу письма в поездках, поскольку для их написания мне потребно нечто большее, нежели письменные принадлежности, а именно: сколько-то спокойствия и уединения, а также сколько-то досуга.
В Рим мы прибыли примерно шесть недель назад, когда это был всё еще пустой, пышущий жаром, одержимый лихорадкой Рим, и это обстоятельство, вместе со всеми прочими трудностями по обустройству, привело ещё и к тому, что суете вокруг нас не было конца, и чужбина с ее грузом бесприютности навалилась на нас всем своим весом. Сюда необходимо добавить и то, что в первые дни Рим (когда его ещё не знаешь) производит угнетающе мрачное впечатление: неживым и хмурым музейным настроением, которым он напитан, обилием извлечённых на свет и скрупулезно поддерживаемых минувших эпох (которыми питается крошечная современность), неописуемой переоценкой всех этих обезображенных и испорченных предметов, представляющих собой, в сущности, не что иное, как случайные остатки иной эпохи и иной жизни – уж точно не нашей и быть нашей вовсе не призванной. Между тем переоценка эта поддерживается как учеными и филологами, так и туристами, привычно приезжающими в Италию. Наконец, через недели ежедневного преодоления, вам, хотя вы все еще немного растеряны, удаётся прийти в себя, и вы говорите: «Что ж, красоты здесь не больше, чем где-то ещё, и все эти продолжающие вызывать восхищение из поколения в поколение предметы, над улучшением и восполнением которых потрудились руки ремесленников, ничего не значат, представляют собой пустое место и не имеют сердца и ценности», – но красоты здесь много, поскольку много её повсюду. Полные безбрежной жизненной энергии воды заходят в город по старинным акведукам и пляшут на многочисленных площадях в белых каменных чашах, разливаются по широким, просторным ваннам, они шумят днем и продолжают шуметь необъятными и звёздными здесь ночами, податливыми от ветра. А сады здесь – это незабываемые аллеи и лестницы, лестницы, измышленные Микеланджело, лестницы, выстроенные по образцу скользящих книзу вод, рождающими в широком своем падении из ступени – следующую ступень, подобно тому, как волну рождает волна. Под влиянием такого рода впечатлений удаётся собраться, отвоевать себя обратно у назойливой толпы, которая здесь неумолчно говорит и лепечет (а уж как она словоохотлива!) и мало-помалу выучиться познавать те очень немногие вещи, где длится вечное, которое можно любить, и одинокое, в котором можно молчаливо принимать участие.
Пока ещё я живу в городе, на Капитолии, недалеко от красивейшей конной статуи, дошедшей от римского искусства, статуи Марка Аврелия; однако через несколько недель я переселюсь в покойное непритязательное жилище, старинную альтану<Площадка с парапетом на плоской крыше дома, расширительно – квартира с такой террасой; распространенный тип римского жилища в Новое время. Отсюда берет начало и пентхаус.>, затерянную в самой глубине большого парка, будучи сокрытой от города с его гамом и превратностями. Здесь я проживу всю зиму, наслаждаясь великим спокойствием, от которого я жду в качестве подарка немало удачных и радостных часов…
Вот оттуда, где я буду в большей степени чувствовать себя дома, я и напишу Вам более пространное письмо, и речь там пойдет также и о Ваших сочинениях. Теперь же я могу Вам сказать (и, вероятно, то была моя оплошность, что я не сделал этого раньше) лишь то, что книга (где должны были содержаться Ваши работы), о которой Вы сообщили мне в письме, сюда не прибывала. Не вернулась ли она к Вам, быть может, из Ворпсведе? (Ибо пересылка бандеролей вслед за адресатом, убывшим за границу, невозможна.) Таков наиболее благоприятный случай, и я был бы рад, когда бы он подтвердился. Будем надеяться, книга не потерялась, хотя принимая во внимание ситуацию на итальянской почте, в этом бы не было ничего исключительного – увы.
Я бы с удовольствием получил эту книгу (как и вообще всё, что несет на себе Вашу мету); и стихи, написанные за это время, я стану (если только Вы мне их доверите) читать и перечитывать – и переживать, со всем усердием и теплотой, на которые я только способен. С наилучшими пожеланиями и приветами
Ваш
Райнер Мария Рильке